В завоеванном краю

Я прибыл в Симферополь одновременно с передовым кавалерийским отрядом деникинской армии¹, вошедшим в город по Феодосийскому шоссе. Начальник этого отряда объявил себя временным комендантом города и являлся в нем в течение первых двух-трех дней высшей военной и гражданской властью.

У меня, как у председателя управы, появилась сразу целая масса неотложных дел, о которых нужно было с ним переговорить, и я отправился в "Европейскую" гостиницу, ставшую с легкой руки немцев местом пребывания всех военных штабов войск, вступавших в Симферополь.

Помещение гостиницы, в котором еще два дня тому назад находился штаб Красной армии, было невероятно грязно. По пустым коридорам слонялись, гремя шпорами, офицеры, из какого-то номера раздавались пьяные песни и крики. На просьбу доложить коменданту о моем приходе мне сказали, что он занят и чтобы я подождал. За отсутствием стульев я уселся на подоконник и наблюдал слоняющуюся мимо меня веселую компанию, среди которой выделялся полковник с длинными усами в расстегнутом мундире. Из происходивших разговоров я убедился, что это и был "занятый" комендант, и попросил его уделить мне время для разговора. Он грубо сказал, что ему некогда, и повернулся ко мне спиной. Пришлось отложить все вопросы до появления настоящей власти.

Этот сам по себе совершенно незначительный эпизод сохранился в моей памяти потому, что грубый пьяный полковник являлся фигурой, символизирующей весь "деникинский" режим. Там, на верхах, сам А.И. Деникин², полный добрых намерений, пламенный патриот, храбрый воин и честнейший гражданин. Вокруг него борьба сил реакционных и либеральных. "Особое совещание" — нерешительное и вечно балансирующее справа налево и обратно, разрабатывающее законы и искренно уверенное, что оно созидает государственность на юге России. Все это там, где-то далеко, в Екатеринодаре, Таганроге, Ростове. А население видит перед собой вот таких пьяных полковников, для которых никакие законы не писаны. И совершенно безразлично, одержала ли в "Особом совещании" победу группа М.М. Федорова и Н.И. Астрова или их правые враги, — полковникам на местах до этого не было дела. Они не признавали никаких властей, ни консервативных, ни либеральных, а, действуя по своему усмотрению, создавали атмосферу полной военной анархии. И весь период власти генерала Деникина в Крыму, от занятия его войсками, пришедшими с Ак-Манайского перешейка, и до появления у власти генерала Врангеля, можно назвать периодом все усиливавшейся военной анархии, которую совершенно неправильно называли военной диктатурой.

Еще гражданские власти не были установлены в Крыму, а отделения контрразведки уже энергично приступили к работе. И в первые же дни после прихода Добровольческой армии я получил об этой работе весьма яркое впечатление.

Однажды вошла в мой кабинет сравнительно еще молодая женщина в сопровождении большого бородатого человека в форме лесничего. Войдя, они тщательно затворили за собой дверь, и женщина робко и конфузливо, почти шепотом просила меня выслушать ее, с тем, однако, что все сказанное ею не будет мною разглашено. Затем, сев в кресло и облокотясь на стол рукой так, чтобы скрыть от меня выражение своего лица, она начала свой рассказ глухим, но каким-то искусственно спокойным голосом человека, перенесшего, но уже пережившего, большую душевную драму.

Она — учительница городской школы одного из маленьких городков Крыма; учительствует пятнадцать лет. Никогда не занималась политикой, когда пришла революция, записалась в народно-социалистическую партию и раза два выступала на митингах. Больше касательства к политике она не имела никакого и занималась своей школой при крымских правительствах³ и при большевиках. Будучи человеком глубоко религиозным, она, конечно, к большевикам относилась отрицательно, о чем свидетельствовали удостоверения за подписями двух местных священников, которые она мне и передала.

Но вот в их город вступают добровольческие войска, а с ними контрразведка с юным ротмистром N. (фамилию его я забыл) во главе. Начинается расправа с "большевиками ".. .

Кто-то донес на нее, что она социалистка. Социалистка — значит большевичка. Ротмистр потребовал ее к себе и велел двум солдатам в своем присутствии ее выпороть...

Приказание было исполнено... Рассказав мне все это, она на минуту замолкла и как бы застыла, закрыв руками лицо. Я посмотрел на ее мужа. Он сидел большой и неуклюжий, опустив голову, и крупные капли слез текли по его всклокоченной бороде.

— Так вот мы пришли просить вас, чтобы вы заступились.

Я ответил, что употреблю все усилия, чтобы этот негодяй понес заслуженную кару.

— Нет, ради Бога, не делайте этого, — перебила она меня. — Я уже все это пережила, много молилась... и зла ему не желаю. Бог с ним... А только мы опасаемся, что дело может иметь последствия... Меня могут уволить... А вы сами понимаете, теперь трудно жить семье на одно жалованье мужа. Да и на службе мужа это может отразиться...

Муж отер слезы и угрюмо смотрел в пол. Видимо, он понимал унизительность постановки вопроса, мучился этим, но ответственность за судьбу семьи вынуждала и его к смирению.

Я, конечно, обещал им всяческое содействие на случай, если бы их стали притеснять, а затем просил их все-таки дать мне разрешение довести до сведения военного начальства о действиях ротмистра N.

Вначале несчастная женщина об этом и слышать не хотела, но мои доводы о том, что, если замолчать это дело, то N. и с другими будет проделывать то же, что сделал с ней, и что я обещаю доложить дело лишь лично самому Деникину, которого скоро увижу в Екатеринодаре, в конце концов, вынудили ее дать согласие.

В Екатеринодаре я подал Деникину докладную записку о деятельности контрразведок, изложив в ней и этот тяжелый эпизод.

Через два дня он принял меня и мой вопрос о деле ротмистра N. сейчас же повторил по телефону начальнику контрразведки.

Получив ответ, он удовлетворенно улыбнулся своей доброй, несколько лукавой улыбкой и сказал: "Сидит".

— Вот видите, как у нас скоро дела делаются, — добавил он весело.

Не знаю, действительно ли ротмистр N. был тогда арестован или начальник контрразведки просто ввел Деникина в заблуждение, но вскоре по возвращении в Крым я уже слышал жалобы на действия этого ротмистра, служившего тогда в мелитопольской контрразведке.

А вот еще случай, относящийся тоже к первым дням занятия Ялты добровольческими войсками.

Заходит ко мне один знакомый и говорит: "Вас очень желает видеть С.Д. Ханис, но он вынужден скрываться и очень просит вас зайти повидать его по такому-то адресу. Спросить Ивана Ивановича, пароль такой-то. Не откажитесь, так как дело касается жизни человека".

Ханис был местным присяжным поверенным, но занимался больше коммерцией и спекуляцией, а во время вторых большевиков занимал у них какой-то пост по заведыванию советскими имениями южного берега.

Я знал его мало и хоть был о нем не очень лестного мнения, но мне было известно, что он во всяком случае не коммунист. Недавно я узнал, что этот Ханис умер от сыпного тифа в одной из московских тюрем.

Конечно, я счел своим долгом пойти на свидание с Ханисом, и вот что я от него услышал.

Когда добровольцы пришли в Ялту, начались массовые аресты. В числе других арестовали и его.

Дня через два после его ареста ночью к ним в камеру явился морской офицер и, предъявив ордер морской контрразведки, предложил ему и еще какому-то коммерсанту-поляку следовать за ним на допрос.

Ханису показалось чрезвычайно странным, что его вызывают на допрос ночью, но идти нужно было.

Они вышли из тюрьмы и пошли под конвоем четырех матросов по улицам Ялты по направлению к молу. Ханис спросил офицера, куда и зачем их ведут.

— Мы вас поведем на миноносец и там допросим, — был ответ.

Ни у мола, ни в море никакого миноносца не было видно, и Ханис понял...

На молу остановились. Матросы подошли к Ханису, вынули у него из карманов бумажник, портмоне, золотые часы и, накинув на шею веревку с тяжелым камнем, сбросили в море.

К счастью, он оказался великолепным пловцом и не растерялся. Просунув одну руку между горлом и веревкой, чтобы не быть удавленным тяжелым камнем, он с невероятными усилиями под водой, загребая второй свободной рукой, подплыл под деревянную обшивку мола, зацепился за балку и затих. Оттуда он слышал, как его товарищ по несчастью боролся со своими убийцами, а затем — всплеск, и все стало тихо...

Я не буду рассказывать о дальнейших приключениях этого живого мертвеца. В конце концов, ему удалось пробраться к квартиру присяжного поверенного B.C. Елпатьевского, который его укрыл и доставил в Симферополь.

Здесь Ханис тоже боялся оставаться, а выехать по железной дороге, где проверяли документы, не решался. Услыхав, что я еду в Екатеринодар через Керчь, он просил меня вывезти его на Керчь в автомобиле. Исполнить его просьбы я не мог, так как не мог достать автомобиля, но обещал тоже и о его деле довести до сведения генерала Деникина, каковое обещание и выполнил.

Это были первые впечатления...

Я занимал пост председателя Таврической губернской земской управы, то есть, с одной стороны, являлся как бы представителем местного населения, а с другой, постоянно находился в сношениях с местными властями, которые благодаря некоторым моим личным связям все-таки со мной считались. Поэтому мой кабинет вскоре сделался местом, куда стекались жалобы пострадавших лиц от действий контрразведки и вообще от всяких насилий больших и маленьких властей.

Были дни, которые целиком приходилось посвящать подобным делам, ходить и ездить по разным инстанциям: к военному начальству, к губернатору, к начальнику контрразведки, к председателю военно-следственной комиссии и т. д.

Чаще всего приходилось обращаться к председателю военно-следственной комиссии, в которую контрразведка направляла свои дела и которая решала вопрос о дальнейшем их направлении. Менее значительные дела разрешались самой комиссией в административном порядке, более крупные направлялись в военный суд.

Военно-следственные комиссии были учреждены с целью разгрузки военных судов от мелких дел и от дел совершенно дутых, в большом количестве фабриковавшихся контрразведкой. Имея в своем составе военных юристов и юристов гражданских, находившихся в армии в качестве офицеров, они все-таки вносили некоторый элемент законности и здравого смысла в бесконечное море произвола, царившего при разбирательстве политических дел.

В Крыму председателем военно-следственной комиссии был очень порядочный человек, который всегда внимательно относился к моим заявлениям и делал что мог. Но у него была семья, и, как человек честный, он жил только жалованьем, которое, конечно, боялся потерять...

Часто, принимая меня в своем кабинете и тщательно затворив дверь, он жаловался мне на свое полное бессилие. Ему уже ставили на вид слишком большое число прекращенных им дел, а каждое его вмешательство в дела контрразведок вызывало ряд доносов на него, грозивших ему лишением места.

И все-таки благодаря его помощи мне многих удалось спасти. Самое ужасное было то, что простой факт службы в советском учреждении был достаточным основанием для привлечения человека к дознанию о принадлежности его к большевикам, а участие в "совете", хотя бы в качестве беспартийного, прямо признавалось преступлением.

Помню, как мне приходилось хлопотать за одного учителя, который по настоянию товарищей с целью защищать их интересы согласился на избрание в "совет", где все время был в резкой оппозиции к большевистской власти.

Даже почтенный председатель следственной комиссии искренно недоумевал, как я могу хлопотать за явного большевика, который ведь был членом "совета".

Лишь после обстоятельной беседы со мной и выслушав рыдающую молодую женщину, жену учителя, он понял, что следственная комиссия сделала ошибку, приговорив ее мужа к принудительным работам, которые он отбывал в Новороссийске.

Было отдано распоряжение об освобождении несчастного человека, и жена, счастливая и радостная, поехала за ним в Новороссийск. Увы, он уже успел умереть там от сыпного тифа...

Это полное нежелание руководителей политики южнорусского правительства войти в положение обывателей, голодом и холодом вынужденных служить большевикам и по необходимости входивших с ними в общение, было, несомненно, одной из многих причин катастрофы, постигшей белое движение.

Обыватели развращались, сводя друг с другом счеты бесконечными доносами, полицейские и военно-полицейские органы тоже развращались легкой возможностью арестовать и повесить, или, наоборот, освободить от наказания кого угодно, ибо утратился критерий того, что составляет государственное преступление. И местные жители, хорошо знавшие, кто большевик и кто нет, наблюдали, как какие-нибудь злостные чекисты, просидев в контрразведке несколько дней, свободно разгуливали по улицам, а люди, ничего общего с большевизмом не имевшие, месяцами сидели в тюрьмах, а случалось, что и подвергались смертной казни.

Когда приходилось о всех этих вещах сообщать в Ростове или Екатеринодаре людям, имевшим власть или влияние в правительстве, то в ответ получался обыкновенно сочувственный вздох и какая-нибудь стереотипная фраза, вроде: "Что делать, лес рубят — щепки летят".

И не понимали они, что щепками завалили лес так, что и рубить его невозможно стало...

Подозрительное отношение ко всякому обывателю, которое приносила с собой Добровольческая армия в занятые ею местности, неизбежно создавало в ней самой психологию не освободителя, а завоевателя и вызывало соответствующее отношение к ней со стороны населения.

А отношение к захваченным в плен красным офицерам, которые первое время охотно сдавались, а иногда и тайком перебегали на белый фронт? Всех их арестовывали и мытарили на допросах контрразведок.

Как-то в Джанкое, в ставке командующего корпусом⁴, я встретил толпу этих грязных оборванных людей, больных, запуганных и униженных. Их привезли к заведующему политической частью Кирпичникову на допрос. Сердце сжималось при виде этих несчастных, дальнейшая судьба, а может быть, и жизнь которых зависела от сцепления маленьких случайностей — показания товарищей, доноса стороннего человека о том, что такой-то служил не только за страх, но и за совесть большевикам и т. п.

В последние месяцы деникинского управления правительство Добровольческой армии поняло ошибочность своей политики. Дана была амнистия красным офицерам, писались циркуляры, разъяснявшие, что служба в большевистских учреждениях не может почитаться за преступление и т. д. Но уже было слишком поздно. Создавшуюся психологию как управляющих, так и управляемых изменить было нельзя...

Говоря о своих первых впечатлениях, связанных с появлением новой власти, не могу не упомянуть еще о своей поездке в Мелитополь, только что освобожденный от большевиков.

Среди кавалерийских частей, сражавшихся на Ак-Манайском перешейке с большевиками, был, между прочим, 2-й конный полк, в который входили эскадроны, состоявшие преимущественно из кавказских горцев.

Когда в тылу у добровольцев вооруженные большевики, скрывавшиеся в керченских каменоломнях, вошли в Керчь и подняли там восстание, этот полк был отправлен на его подавление.

Восстание было подавлено и затоплено кровью не только большевиков, но и керченских обывателей, внешним видом казавшихся подозрительными усмирителям.

В таких случаях чрезмерные жестокости понятны и неизбежны...

Однако недаром именно этот полк был послан на усмирение восстания: он был известен в армии своей исключительной жестокостью, самоуправством с жителями и грабежами. Мне передавали, что, когда Добровольческая армия проходила через Крым, преследуя большевиков, начальство не решилось проводить 2-й конный полк через крымские города, а направило в обход городов, прямо в Северную Таврию, где он был расквартирован по деревням. И вот в Мелитополе я был свидетелем целого паломничества в земскую управу и к уездному начальнику с жалобами на бесчинства и грабежи этого полка. Приезжали ограбленные мельники и евреи-лавочники, выпоротые крестьяне. Жалобам не было конца...

На возвратном пути в Джанкой я встретил на платформе командующего округом генерала Добровольского⁵ (прославившегося на процессе Конради⁶) и сообщил ему о том, что видел и слышал. "Все это мне известно, — ответил он. — Я просил уже, чтобы этот полк от меня убрали, и генерал Май-Маевский⁷ обещал".

Скоро, действительно, этот полк был переведен куда-то в другое место, где, вероятно, так же, как и в Мелитопольском уезде, укомплектовывал армию батьки Махно не одной тысячью крестьян, преисполнявшихся ненавистью к "кадетам".

— Знаю, знаю все это, — говорил мне и генерал Деникин в Екатеринодаре, — но что я могу сделать. Весь русский народ сейчас развращен и, развращенный, грабит, безобразничает. Мы боремся против этого, делаем все, что можем, но искоренить это можно будет только после окончания гражданской войны...

Я боюсь заслужить упрек в том, что сгущаю краски, что описываю только плохое, не отмечаю положительных сторон в жизни Добровольческой армии и в управлении южнорусской власти.

Обвинять меня в этом было бы несправедливо.

Я знаю, что среди войск генерала Деникина были части дисциплинированные, дезорганизовавшиеся лишь в последний период бегства армии на Новороссийск, знаю, что пока одни грабили, другие безропотно геройски умирали, а иногда и грабители храбро сражались и доблестно умирали. Но смерти героев происходили там, где-то далеко на полях сражений. Мимо жителей эти герои проходили в моменты освобождения от большевиков и исчезали на фронте. А грабителей, вымогателей, взяточников, оскорбителей чести и достоинства человеческого — это отребье военного фронта и гангрену тыла население чувствовало на каждом шагу. По ним обыватели судили о Добровольческой армии в целом. А потому, изображая жизнь не армии, а гражданского населения Крыма в этот период времени, невольно приходится останавливаться на этих отрицательных сторонах Добровольческой армии. То же скажу и о южнорусской власти. Ведь благие намерения и цели высоко порядочных людей, каким был сам Деникин и целый ряд лиц, его окружавших, независимо от их политических направлений, людей бескорыстно преданных Родине и ее возрождению, от обывателя были совершенно скрыты. На местах мы видели у власти в лучшем случае чиновников-карьеристов, а в худшем — злобных реставраторов, мстительных и жестоких, сводящих счеты со всеми политическими противниками, и еще больше — просто людей, развращенных безвременьем, спекулянтов и мошенников, стремящихся использовать свою власть, чтобы поживиться за счет казны и населения.

И все-таки я скажу, что глубоко не правы те, кто, не пережив с нами крушения "белого" фронта и "белого" управления, а судя о белом движении лишь на основании рассказов и газетных сообщений, приходят к выводу, что режим на юге был не лучше большевистского.

На моих глазах все больше и больше разлагалась южнорусская государственность, и все мы страдали от ее длительной агонии. Но это была агония отходящей жизни, а большевистский режим, не теперешний, в котором НЭП явился источником (хоть и мутной) воды, оплодотворяющей жизни, а тот, какой большевики устанавливали в 1918-1919 годах, — это была смерть.

Всякая жизнь лучше смерти.

И понятно, что мы всеми силами старались поддержать ужасную, агонизирующую жизнь. Только бы не умереть...

В частности, многие, признавая весь кровавый ужас работы чрезвычаек, утверждают, что белая контрразведка делала то же. Такое утверждение можно считать правильным постольку, поскольку мы будем рассматривать деятельность этих учреждений самих по себе, вне связи их с белым и красным режимом. Остается все-таки количественная разница: жертвы контрразведок можно считать тысячами, а жертвы чрезвычаек — сотнями тысяч (в одном Крыму в зиму 1920/21 годов было расстреляно 40 000 человек).

По существу это были совершенно аналогичные учреждения, в которых часто подвизались одни и те же физические лица.

В памяти моей ярко сохранилась одна сцена, которой я был случайным свидетелем.

В приемную губернатора, где я находился по какому-то делу, вбежал молодой военный врач и прерывающимся от волнения голосом обратился к дежурному чиновнику:

— Мне нужно видеть срочно губернатора по важному делу.

— Подождите, — был сухой ответ, — губернатор занят и примет вас, когда освободится.

Молодой человек пожал нервно плечами и, махнув рукой, стал ходить взад и вперед по комнате, поглощенный своими мыслями. По мере того, как шло время, волнение его возрастало. Очевидно, у него была потребность поскорее высказать кому-нибудь то, что у него на душе, и, подойдя ко мне, он начал почти истерически кричать:

— Поймите же, ведь это черт знает что, ужас, ужас какой-то. Я все время на фронте... да что я, я врач... А другие — бьются, погибают, дохнут от сыпного тифа, а за кого, за что?..

Видно было, что он почти не владеет собой. Губы его дрожали, на глазах были слезы...

— В чем дело? — спросил я.

— Представьте себе, захожу сейчас вот по делу в Государственную стражу и вдруг вижу там в форме офицера того человека, который полтора года тому назад во главе большевистской банды явился в наше тульское имение. Они взяли моего отца и расстреляли... За кого же мы сражаемся, — продолжал он, — за кого кровь проливаем?.. Неужели для того, чтобы и здесь наши убийцы делали карьеру так же, как и у большевиков? Ведь этот (он назвал фамилию) большой пост занимает в полиции... Я не уеду отсюда, пока с ним не сосчитаюсь, все расскажу губернатору, и если не добьюсь своего, то уже и не знаю... Пусть тогда меня вешают, что ли!..

В тот же день по делу о краже, совершенной в губернской управе, я был у начальника уголовно-политического розыска. Я ему передал рассказ военного врача, в правдивости которого не мог сомневаться, и назвал фамилию полицейского офицера, убийцы его отца.

— Это дело, конечно, подлежит расследованию, — был спокойный ответ, — но наше дело особое, и такие обвинения не всегда бывают основательны. Представьте себе, например, что этот офицер исполнял у большевиков те или иные функции по распоряжению из другого места. Ведь это возможно, не правда ли? — И он посмотрел на меня взглядом, в котором выражалось снисхождение к моей наивности.

Не знаю, было ли произведено расследование по поводу заявления военного врача, но только то лицо, на которое он указывал как на убийцу отца, я встречал после этого не раз в военной форме в Симферополе, Севастополе и Константинополе...

Где кончалась чрезвычайка и где начиналась контрразведка?.. Эти два учреждения были связаны между собой бесконечными нитями, и случаи перехода из одного в другое были многочисленны. Сколько бывших контрразведчиков работают теперь в большевистских чрезвычайках!.. Мне лично известны два таких случая в Крыму, а я все-таки очень мало кого знал из служивших в этих учреждениях.

Да, между контрразведкой и чрезвычайкой можно поставить знак равенства, прибавив ко второй числовой множитель 50 или 100.

Качественная разница этих учреждений выступает лишь тогда, когда их рассматриваешь как функциональные органы государственной власти. Контрразведка всегда старалась скрыть свои преступления, она их делала тайком. Если местные власти иногда закрывали глаза на то, что делалось в контрразведке, а иногда и поощряли ее беззакония, то считали своим долгом хотя бы делать вид, что принимают меры для смягчения насилий и произвола, или просто отрицали самый факт.

Если центральная власть была бессильна в борьбе с тысячами палачей, садистов и вымогателей, то никогда она их не оправдывала.

Чрезвычайки же открыто и с полного одобрения местных властей и центральных делали свое кровавое дело.

В Добровольческой армии шло на наших глазах падение моральных устоев, но все-таки критерием поступков оставалась общечеловеческая мораль. Отступали от нее и руководители и исполнители, но все же не отрицали ее и, нарушая, сознавали, что поступают дурно.

Большевики заменили общечеловеческую мораль классовой. И эта классовая мораль позволяла им творить их кровавое дело с гордо поднятыми головами.

Это обстоятельство часто упускается из виду, когда ставят знак равенства между белым и красным террором. А между тем тут основное их качественное отличие, а отчасти и причина отличия количественного.

Нельзя, однако, не сознаться, что летом 1919 года, когда в Крыму белый террор сменил собою красный, первый оказался жестче и разнузданнее.

Это была простая случайность, но случайность, давшая благоприятную почву для большевистской агитации в Крыму.

Примечания

1. Симферополь был занят частями 3-го армейского корпуса ВСЮР И (24) июня.

2. Генерал-лейтенант Деникин Антон Иванович (1872-1947) — главнокомандующий Вооруженными Силами на Юге России с 26 декабря 1918 г. (8 января 1919 г.) по 22 марта (4 апреля) 1920 г.

3. Имеются в виду "Крымское краевое правительство" во главе с М.А. Сулькевичем, существовавшее в период германской оккупации с 25 июня по 15 ноября 1918 г., и "Крымское краевое правительство" во главе с С.С. Крымом, существовавшее в период занятия Крыма войсками Антанты и Добровольческой армии с 15 ноября 1918 г. по апрель 1919 г.

4. Имеется в виду штаб 3-го армейского корпуса ВСЮР.

5. Имеется в виду генерал-лейтенант Добророльский (в мемуарной литературе его фамилия часто искажена: Добровольский) Сергей Константинович (1867-?) -окончил 1-й Московский кадетский корпус, Николаевское инженерное училище в 1888 г. и Николаевскую академию генштаба в 1894 г. Участвовал в русско-японской войне; с октября 1904 г. — штаб-офицер для поручений при управлении генерал-квартирмейстера 2-й Маньчжурской армии, в декабре 1904 г. был произведен в полковники. С июля 1905 г. — начальник штаба 9-й пехотной дивизии, с мая 1906 г. служил в Главном управлении генштаба, с октября 1908 г. — командир 166-го пехотного Ровенского полка, с сентября 1910 г. -помощник начальника (с мая 1913 г. — начальник) мобилизационного отдела Главного управления генштаба, в декабре 1910 г. был произведен в генерал-майоры. Участвовал в первой мировой войне; с июня 1915 г. -начальник 78-й пехотной дивизии, в декабре 1916 г. был произведен в генерал-лейтенанты, в 1917 г. командовал 10-м армейским корпусом. С мая 1919 г. — начальник 4-й пехотной дивизии, в мае-июне временно командовал 3-м армейским корпусом, с июля — главноначальствующий Таврической губернии, с августа 1919 г. состоял в распоряжении главкома ВС ЮР. В 1920 г. уволился из Русской армии и эмигрировал. Жил в Белграде, с 1923 г. — в Берлине, сотрудничал со сменовеховской газетой "Накануне". В ноябре 1923 г. участвовал в судебном процессе по делу об убийстве В.В. Воровского в качестве свидетеля обвинения, заявив в своих показаниях, что "белый террор был страшнее красного".

6. апитан Конради Морис Александр (1896-1947) — родился в Санкт-Петербурге в состоятельной семье швейцарских предпринимателей, обосновавшихся в России. По окончании гимназии проучился два года на химическом факультете Санкт-Петербургского политехнического института. С началом первой мировой войны оставил учебу и вступил в российскую армию. В 1916 г. окончил школу прапорщиков в Петрограде и был произведен в офицеры. В конце 1917 г. на Румынском фронте вступил в 1-ю Отдельную бригаду русских добровольцев полковника М.Г. Дроздовского и был назначен последним на должность своего адъютанта. В мае 1918 г., после перехода бригады из Ясс на Дон и включения ее в Добровольческую армию, был назначен адъютантом начальника 3-й дивизии М.Г. Дроздовского. В январе 1919 г., после смерти М.Г. Дроздовского, был назначен адъютантом А.В. Туркула, командира 1-го офицерского батальона 2-го Офицерского стрелкового генерала Дроздовского полка (с августа по ноябрь 1920 г. -начальник Дроздовской стрелковой дивизии). До конца гражданской войны состоял адъютантом А.В. Туркула, был произведен в капитаны. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии генерала П.Н. Врангеля эвакуировался из Крыма в Турцию. В мае 1921 г. уволился из армии, покинул лагерь в Галлиполи и уехал в Швейцарию. 10 мая 1923 г. в Лозанне застрелил В.В. Воровского, генерального секретаря советской делегации на Генуэзской и Лозаннской конференциях. Судом, состоявшимся в Лозанне в ноябре 1923 г., был оправдан. Несколько лет служил во Французском иностранном легионе. Умер в Швейцарии.

7. Генерал-лейтенант Май-Маевский Владимир Зенонович (1867-1920) — из дворян, окончил 1-й кадетский корпус, Николаевское инженерное училище в 1888 г. и Николаевскую академию генштаба в 1896 г. Участвовал в русско-японской войне; в 1904-1906 гг. — начальник штаба 8-й Восточно-Сибирской стрелковой дивизии, в декабре 1904 г. был произведен в полковники. С августа 1910 г. — командир 44-го пехотного Камчатского полка. Участвовал в первой мировой войне; в августе 1914 г. был произведен в генерал-майоры и назначен начальником штаба 11-й пехотной дивизии, с декабря 1915 г. -генерал для поручений при командующем 11-й армией, с октября 1916 г. — командующий 35-й пехотной дивизией, с июля 1917 г. — командир 1-го гвардейского корпуса. В 1918 г. вступил в Добровольческую армию, с декабря — начальник 3-й дивизии, с апреля 1919 г. — командующий Донецкой группой войск, с мая по ноябрь -командующий Добровольческой армией, главноначальствующий Екатеринославской и Харьковской губерний. С апреля 1920 г. состоял в резерве чинов при Военном управлении, в Русской армии генерала П.Н. Врангеля командной должности не получил. Умер в Севастополе 30 октября (13 ноября) 1920 г. во время эвакуации.