Эвакуация

Вечерний Симферополь имел обычный вид. Никаких внешних признаков надвинувшейся беды. Очевидно, население, загипнотизированное уверениями о неприступности крымских укреплений, не придавало особого значения тревожным слухам, к которым за последние годы уже успело привыкнуть. Они так часто возникали и рассеивались... А кроме того, жизнь последнее время стала настолько невыносимой, что мне приходилось даже от людей весьма правых политических взглядов слышать фразу: "Ну и пусть придут большевики. Все равно хуже не будет".

И в этот вечер ярко освещенные кафе были, как всегда, заполнены военными и штатскими спекулянтами, выдыхая через отворявшиеся двери на морозную улицу в облаках пара и табачного дыма веселые звуки оркестра...

Поздно вечером мне дали знать, что эвакуация Симферополя началась и что большевики уже подходят к городу...

Из осторожности я решил не ночевать дома и простился с семьей с тем, чтобы рано утром отправиться пешком на южный берег и там укрыться от возможного преследования большевиков.

В несколько часов Симферополь преобразился: по улицам громыхали обозы. Дома, в которых жили офицеры, были освещены. Из подъездов и ворот выносили всякую кладь и грузили на подводы. В движениях и голосах военных, распоряжавшихся около подвод, чувствовалась столь заразительная в таких случаях растерянность и тревога.

Я добрался до своего ночлега, но спать не пришлось. Нужно было спешно предупредить нескольких знакомых, которым в случае прихода большевиков могла грозить смертельная опасность. Одного из них я застал в постели в сорокаградусном жару. Уезжать из Симферополя ему было невозможно, и его скрыли в городе. Недавно я узнал, что он больше года прожил в подвале и вышел из своего добровольного заточения с сильно расшатанной нервной системой...

В шестом часу утра¹, предупредив всех, кого мог, я последний раз зашел в губернскую земскую управу и провел в ней около часа за уничтожением компрометирующих бумаг.

Все это я проделывал в полной уверенности, что останусь в Крыму.

Только вернувшись из управы домой, я вдруг ясно понял, что должен сопровождать своих только что бежавших из большевистского плена сыновей, которым слишком опасно было оставаться в Крыму.

Вспоминая теперь свои внутренние переживания в это трагическое для меня утро, когда я внезапно решил покинуть Россию, я думаю, что А.В. Пешехонову не нужно было объяснять нам, эмигрантам, "почему он не эмигрировал"², ибо по себе знаю, что для человека, не слишком склонного к паническому страху за свою жизнь, гораздо труднее эмигрировать, чем остаться на своей родине...

До назначенного отхода последнего поезда в Севастополь оставалось всего три часа, а нужно было еще закончить несколько срочных дел и получить пропуска в канцелярии губернатора. Приходилось торопиться.

Как в тумане, провел я эти последние часы в Симферополе...

Внезапностью эвакуации, о которой далеко не все были осведомлены, объясняю я себе то, что на вокзале оказалось не более сотни отъезжающих, преимущественно чиновников более высокого ранга, судейских и военных со своими семьями. У нас всех были пропуска в Севастополь, по которым станционное начальство должно было нам указать заранее приготовленный для нас вагон. Однако на вокзале никто о существовании такого вагона не знал и даже не знал, пойдет ли и когда именно поезд в Севастополь.

Долго все мы бродили по путям в поисках обещанного вагона, потом всей гурьбой ходили от начальника станции к коменданту и обратно. Все было напрасно.

Наконец, потеряв всякую надежду добиться толка, мы покорились судьбе и стали ждать.

Наш поезд должен был отойти по расписанию в 11 часов утра, а вот уже стрелка станционных часов показывает 3...

Перед нами на втором пути стоял санитарный поезд, битком набитый ранеными солдатами. Хотя он стоял без паровоза, но мы решили за ним наблюдать, а когда заметили, что к нему прицепили какие-то два служебных вагона, всей гурьбой полезли в них и, несмотря на протесты служащих, заняли в них места.

И опять потекли часы...

День прошел, и наступил вечер, принесший с собой тревожную весть о занятии большевиками последней перед Симферополем станции — Сарабуз.

В толпе, набившейся к нам в вагон, началось волнение: когда же нас повезут? Ходили справляться к начальнику станции, коменданту. Никто не знает...

Поздно вечером стали приходить поезда с фронта, два-три поезда с солдатами, бронепоезда... Приходили и мчались дальше в Севастополь... В 2 часа ночи³ на всех парах подкатил к станции ярко освещенный электричеством поезд генерала Кутепова. Мои спутники облегченно вздохнули: начальство уже, конечно, распорядится отправить наш поезд. Действительно, с вокзала нам принесли весть, что генерал Кутепов распорядился раненых отправить в первую очередь и что мы сейчас двинемся в путь.

Увы, раздался свисток, и тронулся поезд Кутепова, а мы остались по-прежнему стоять без паровоза... Опять прошли воинский поезд и бронепоезд...

Ночь кончилась. Стало рассветать.

Когда же, наконец?..

Нам сообщили, что в паровозном депо идет митинг, который должен решить вопрос, дать ли нашему поезду паровоз...

Наконец, вопрос был решен в нашу пользу, и в шесть часов утра тронулись.

Медленно, едва катя тяжелые колеса, потянулся длинный, нагруженный людьми и всяким скарбом поезд по пологому подъему. Поедет, остановится, дернет раз, другой, опять поедет...

На восьмой версте совсем остановились. Тщетно пыхтит и дергает паровоз. Колеса буксуют... Неужели мы для того выехали из Симферополя, чтобы так глупо попасться в руки большевиков?

В окно видим, как по шоссе нас обгоняют какие-то военные обозы, а затем кавалерия.

Кто-то говорит: "Смотрите, кавалерия. Она всегда отступает последняя. Значит..." Публика в вагоне волнуется, и это волнение заражает...

— А знаете что, — говорит какой-то усевшийся в нашей компании полковник, — попробуем подтолкнуть поезд. Может быть, сдвинем общими усилиями...

Мысль эта всем сначала кажется парадоксальной, но другого спасения нет. Нужно попробовать.

Вылезаем. Нашему примеру следуют другие пассажиры. Кто-то командует: "Вылезай из вагонов. А ну-ка навались".

Из всех вагонов высыпали солдаты, санитары, беженцы. По команде начинаем пихать вагоны. Паровоз тоже поддает пару. "Навались, ра-аз, поддай, ра-а-аз"... И вдруг колеса сделали первый круг, затем второй, и поезд тихо, плавно двинулся в гору.

С полверсты мы шли рядом с поездом, подпихивая его на крутых местах. Наконец — перевал и затем станция Альма.

"Вылезай, кто в задних вагонах", — крикнул сцепщик и принялся отцеплять от поезда наш вагон и последующие, как раз те, в которых помещались "эвакуированные из Симферополя чины гражданских ведомств". Протестовать было бесполезно, да и действительно поезд был слишком большой, и мы рисковали снова застрять на следующем перевале, если бы продолжали путь с тем же составом вагонов, с каким выехали из Симферополя. Пришлось размещаться в передних санитарных вагонах.

С трудом, но разместились; кто на тормозах, кто на крышах. Я вскарабкался на крышу и попал в компанию отбившихся от частей солдат и казаков. Примостился рядом с каким-то флегматичным калмыком, его раскосой женой и парой калмычат, копошившихся среди подушек и другого домашнего скарба.

Погода была чудесная. После морозов, доходивших до 15 градусов, в этот трагический день вдруг выглянуло яркое южное солнце и тихо, ласково припекало нас, беглецов, на прокопченной и пыльной крыше вагона.

Я присматривался к моим случайным спутникам, товарищам по несчастью, одному из величайших несчастий, которые могут постигнуть человека.

Ведь все мы ехали в долгое изгнание...

Солдаты были веселы, шутили, балагурили, как дети, радовались туннелям, в которых, чтобы не оторвало головы, нам приходилось ложиться... Незаметно было ни следа тревоги и заботы о неизвестном будущем...

С одним я разговорился.

— Слава Богу, покончили с войной, — сказал он весело.

— Ну а дальше как же?

— А кто его знает. Врангель, видно, куда-нибудь доставит... И то — отдохнуть пора, навоевались досыта. Теперь уже баста...

И чем больше я всматривался в окружавших меня солдат, казаков и калмыков, тем яснее понимал их настроение.

В нем не было ни отчаяния от понесенного поражения, ни тем более злобы и негодования на вождей за безрезультатно пролитую кровь... Они просто радовались тому, что миновала страдная пора, что больше им не нужно мерзнуть на ночлегах, прикрываясь рваными шинелями, делать утомительные переходы, обматывая тряпьем сбитые и стертые ноги, и вечно рисковать своей жизнью, сражаясь то в рядах красных против белых, то обратно, идя в атаку на своих вчерашних товарищей... И при этом было удивительно, что престиж Врангеля в их глазах нисколько не пострадал от понесенного им поражения. Как прежде верили в его победы, так теперь верили, что он сумеет дать им заслуженный отдых после окончания войны...

На станции Бельбек нас нагнал какой-то поезд, битком набитый солдатами и офицерами. Соскочившая с него группа офицеров окружила начальника станции. Они были бледны и все, перебивая друг друга, шумели и что-то требовали...

— Да не могу я, — говорил начальник станции, — приказано вперед пустить санитарный.

— Не пустишь? — вдруг завопил хриплым голосом какой-то длинноногий офицер в сдвинутой набекрень папахе. — А не хочешь ли поболтаться на перекладине?

Полковник с тормоза нашего поезда стал урезонивать офицеров, но те не унимались, и начальнику станции пришлось уступить. Поезд с обезумевшими от паники людьми помчался дальше...

На следующей станции нас обогнал последний бронепоезд.

За нами, как передавали, шел уже поезд с саперами, взрывавшими пути.

Часов в 9 вечера мы добрались до последней перед Севастополем станции Инкерман и опять остановились. Оказалось, что обогнавший нас бронепоезд сошел с рельс и загородил нам путь.

Наша компания, состоящая из девяти человек, собралась с разных крыш и тормозов на совещание: что делать? Пережидать или идти восемь верст пешком до Севастополя? Решили идти и зашагали по шпалам с чемоданами и мешками. Скоро мы попали в целый движущийся людской поток. Вперемежку пехота, кавалерия и обозы.

Версты полторы шли по туннелю. Каким он казался бесконечным, этот туннель, который так быстро мелькал, бывало, когда проезжал через него в поезде. Казалось, что никогда не окончится эта абсолютная темнота, среди которой, как лавина, двигалась густая толпа; не видишь, а только слышишь топот шагов, усталое дыхание, ругань оступившегося человека или фырканье лошади... А иногда вдруг все останавливаются... При этом наступаешь на чей-то невидимый сапог, или внезапно невидимый хвост невидимой лошади стегает по лицу... В такие минуты неизвестно чем вызванных остановок всех охватывает невольная жуть... Нервно чиркается зажигалка, освещая лица неведомых соседей... И снова идем вперед...

Несмотря на внешний беспорядок и безначалие, в толпе не чувствовалось паники и растерянности. Начальство предусмотрительно распустило слух, что Кутепов поставил на Мекензиевых горах артиллерию и будет защищать Севастополь, пока не закончится эвакуация. А на всех пересекающих полотно дорогах стояли офицеры разных частей, перехватывавшие своих однополчан и направлявшие их прямо к пароходам, которые были размещены во всех бухтах Севастопольского порта.

Когда говорят о какой-нибудь военной эвакуации, что она прошла в порядке, нужно это выражение понимать условно, ибо при всякой эвакуации, происходящей под натиском противника, всегда есть люди или группы людей, переживающие панику и вносящие беспорядок и суету.

Конечно, не было полного порядка и при эвакуации Севастополя. Но все-таки приходится удивляться относительной организованности и порядку, каких достиг генерал Врангель при вывозе войск из Севастополя. Не было ничего похожего на те безобразия, какие происходили при эвакуации Новороссийска и Одессы.

Во втором часу ночи⁴ мы дошли, наконец, до Севастополя. Улицы его были пусты и темны, и только зарево пылающих складов освещало нам путь.

Предполагая, что пушки Кутепова охраняют нас на Мекензиевых горах и что эвакуация продолжится еще дня два, наша компания разбрелась в поисках ночлега: я с дочерью, ее подругой и с двумя сыновьями отправился к знакомым, а остальные под предводительством наших симферопольских муниципалов Н.С. Арбузова и П.С. Бобровского пошли в Севастопольскую городскую управу, где мы часто ночевали при наших поездках в Севастополь. Усталые от утомительного путешествия и пережитых волнений мы надеялись отдохнуть и выспаться, но сведения, которые мы получили от знакомых, нас не на шутку встревожили. Оказалось, что все подлежавшие эвакуации военные и штатские севастопольцы уже находятся на судах. Сам Врангель еще в Севастополе, но уже переехал из своего дворца в гостиницу "Кист", у Графской пристани, с тем, чтобы утром последним оставить город.

Такие вести не располагали ко сну, но усталость превозмогла тревогу, и мы, не раздеваясь, все-таки задремали.

В седьмом часу утра пришли к нам наши спутники из городской управы. Они провели ночь еще более тяжелую. В управу их впустили знакомые сторожа, но там они застали какое-то странное ночное заседание людей, ничего общего с городской думой не имевших. Люди эти с подозрением и недружелюбием на них поглядывали. Из нескольких подслушанных фраз они поняли, что управа захвачена большевиками и что им приходилось ночевать рядом с комнатой, в которой заседал большевистский революционный комитет. Соседство было не из очень приятных, и вот рано утром, чуть забрезжил свет, они выскочили на улицу через окно и прибежали к нам.

В 8 часов утра я пошел в гостиницу "Кист" добывать девять пропусков на какой-нибудь из стоявших на рейде пароходов.

На улицах было много народа. Но это была не привычная мне толпа спекулянтов, военных и нарядных дам. "Буржуи" притаились в своих квартирах, и толпа стала значительно более серой.

Вот на углу стоит какой-то человек в картузе и поддевке. Вглядываюсь и узнаю одного из видных чиновников управления внутренних дел. Очевидно, решил остаться и на всякий случай перекрасился в защитный цвет. Мы встретились глазами, но, чтобы не компрометировать его, я прошел мимо, не раскланиваясь. Вот какие-то два оборванца бегут через улицу, держа на перевесе винтовку...

Невольно мелькает мысль: "Поспеем ли?"

Вхожу в гостиницу "Кист" — единственное здание в Севастополе, еще охраняемое войсками генерала Врангеля, если не считать охраной жерла пушек, направленных на город с русских и иностранных военных судов. Спрашиваю, как пройти к заведующему эвакуацией генералу Скалону.

— А вам зачем? — грубо спрашивает в свою очередь дежурный офицер.

— Хочу получить пропуск на какой-нибудь из уходящих пароходов.

— Эвакуация закончилась, и генерал Скалой никого больше не принимает, — отчеканивает офицер и отворачивается.

Бледные люди мечутся по вестибюлю гостиницы.

— Как же это, — волнуясь, говорит какой-то старик, — ведь мы только что прибыли с поездом из Симферополя. Зачем же нам там давали сюда пропуска, если дальше ехать нельзя?

Офицер молчит и старается придать своему лицу равнодушный вид...

Отправляюсь во второй этаж к генералу Врангелю и подхожу к дежурному офицеру, который еще несколько дней тому назад любезно щелкал шпорами, провожая меня из приемной в кабинет главнокомандующего.

Теперь он не узнает меня и холодно спрашивает:

— Вам кого угодно?

— Спросите генерала Врангеля, не может ли он меня принять.

Офицер уходит и через минуту возвращается:

— Главнокомандующий вас принять не может. Ваше дело можете передать через меня.

Я объясняю, что опоздал к эвакуации и прошу выдать мне девять пропусков на один из отходящих пароходов. На бумажке пишу все наши фамилии.

Офицер, взяв от меня бумажку, исчезает и через довольно продолжительное время возвращается:

— Главнокомандующий просил вам передать, что может дать пропуска только вам и вашей семье.

— Но мне нужны пропуска не только на членов моей семьи. Со мной приехало восемь человек...

— Главнокомандующий разрешил выдать пропуск только на четверых. Если желаете, можете сейчас получить, впрочем, как хотите.

Он смотрит на меня с легкой усмешкой, в которой я вижу вопрос: "Предаст или не предаст своих друзей?"

В первую минуту я хотел отказаться от милостивой привилегии. Особенно меня возмущал отказ двум из моих спутников, участников городского съезда, только что оказавшего поддержку генералу Врангелю. Резолюция съезда с перечислением главных его участников накануне была опубликована в газетах, и оставаться в Крыму им было крайне опасно.

Однако я быстро сообразил, что имея на руках пропуск на четверых лиц, я легче смогу как-нибудь протащить на пароход всех своих спутников, чем не имея никакого пропуска, а потому, сдержав себя, сухо сказал:

— Давайте пропуск на четверых...

На бумажке, которую я получил, значился транспорт "Рион".

В вестибюле я стал справляться у группы офицеров о том, где стоит транспорт "Рион".

— "Рион?" — удивленно переспросили меня. — Да он уже ушел рано утром...

Выходя из гостиницы, я обдумывал уже план нашего обратного путешествия, когда столкнулся в дверях с французским офицером.

Я остановил его и по-французски обратился с вопросом, нельзя ли мне с моими спутниками поместиться на каком-либо французском военном судне.

К моему удивлению, француз, оказавшийся капитаном Пешковым, приемным сыном Максима Горького⁵, ответил мне на чисто русском языке. Он обещал немедленно передать мою просьбу адмиралу.

— Только не теряйте времени и соберите скорее всех ваших на Графскую пристань. Мы скоро отходим.

Через час мы уже причаливали на маленьком катерке к борту французского броненосца "Вальдек Руссо", а еще через час он медленно и плавно стал удаляться из Севастопольской бухты.

Беженцы, нашедшие приют на броненосце, стояли на палубе и смотрели на удаляющийся Севастополь. У всех были сосредоточенно серьезные лица, у многих глаза подернулись влагой...

По бухте мелькали две-три лодки с запоздавшими беглецами.

Подъезжая то к одному, то к другому отходящему пароходу, они беспомощно молили взять их с собой. Но эвакуация закончилась, и переполненные пароходы равнодушно проходили мимо. Наш броненосец подобрал нескольких из этих несчастных людей, которым ведь возврата уже не было...

С берега смотрела на нас сумрачная толпа. Одни завидовали нам, другие злорадствовали.

Постепенно исчезают лица, и толпа превращается в черную полоску... Над Севастополем стоит желтый туман, из которого до нас отчетливо доносится воркотня пулемета.

Вероятно, ревком принял власть и наводит порядок...

Примечания

1. 30 октября (12 ноября).

2. Пешехонов Алексей Васильевич (1867-1933) — в 90-е годы служил статистиком в Калужском, Орловском, Тверском и Полтавском земствах, с 1904 г. — член редакционного комитета журнала "Русское богатство", был близок к партии социалистов-революционеров, с 1906 г. — один из основателей и лидеров партии народных социалистов. С 1917 г. — член ЦК Трудовой народно-социалистической партии, издавал ее газету "Народное слово", входил в руководство "Всероссийского крестьянского союза", с мая по август 1917 г. занимал пост министра продовольствия во Временном правительстве. После Октябрьской революции вступил в "Союз возрождения России" — объединение мелкобуржуазных партий, поддерживавших белое движение, с 1918 г. жил на территории, занятой Добровольческой армией и ВСЮР. В марте 1920 г., во время отступления ВСЮР к Новороссийску, отказался эвакуироваться за границу и остался в Екатеринодаре. С 1921 г. работал в Центральном статистическом бюро Украины, в июле был арестован и затем выслан. С 1922 г. жил в Риге, затем в Праге и Берлине. Неоднократно обращался к правительству СССР с просьбой разрешить ему вернуться на родину. В 1923 г. в Берлине вышла его книга "Почему я не эмигрировал?", где он писал: "...Рисковать своей связью с русским народом и своим участием, хотя бы молекулярным, хотя бы и пассивным, в его истории я ни за что не хотел. Ну, а в таком случае, невзирая на чрезвычайки и все прочие муки большевистского режима, я должен был, конечно, остаться в России". В 1927 г. он был принят консультантом в торгпредство СССР в Прибалтике. Умер в Риге, был похоронен в Ленинграде.

3. 31 октября (13 ноября).

4. 1(14) ноября.

5. Имеется в виду Свердлов Зиновий Михайлович (1884-1966) — старший брат Я.М. Свердлова. С конца 90-х годов активно участвовал в социал-демократическом движении в Нижнем Новгороде, где близко познакомился с A.M. Горьким. В 1902 г. при переходе в православие принял фамилию Пешков и отчество Алексеевич, что дало основание считать его приемным сыном A.M. Горького. В 1904 г. эмигрировал, часто сопровождал A.M. Горького в заграничных поездках. В начале первой мировой войны вступил во французскую армию добровольцем. В 1918-1919 гг. в качестве офицера французской военной миссии приезжал в Сибирь, в октябре 1920 г. — в Севастополь. В 1921 г. активно участвовал в организации помощи голодающим в России. В 1923 г. принял французское гражданство. В 30-40-х годах состоял на военной и дипломатической службе, боролся против фашистской Германии. В 1950 г. вышел в отставку в чине генерала. Умер в Париже.