Перед эвакуацией

Примерно за месяц до эвакуации Крыма большевики повели в Северной Таврии энергичное наступление на войска генерала Врангеля и принудили их к отступлению на Крымский полуостров. Отступление по своей спешности носило все признаки катастрофы и сопровождалось большими потерями в людях, запасах и снаряжении.

Крымские обыватели встревожились. Люди более состоятельные наскоро ликвидировали дела и уезжали за границу, остальные уныло ожидали развертывания дальнейших событий.

Как раз, когда последние эшелоны врангелевской армии переходили через Перекопский перешеек и через Сивашский мост, в Севастополе собралось давно уже намечавшееся совещание торгово-промышленных и финансовых деятелей как крымских, так и прибывших из Лондона, Парижа и Константинополя.

И среди них тоже настроение было тревожное.

Совещание, казалось, утрачивало всякий смысл. Никому не было охоты разговаривать о ненужных уже финансовых экономических реформах, и каждый про себя думал лишь о том, как бы поспеть уехать до прихода большевиков. Но на открытии съезда появился сам Врангель и произнес успокоительную речь¹. В ней он признал тяжесть понесенных при отступлении армии потерь. Но отступление было неизбежно по стратегическим соображениям, так как нельзя было держать столь растянутую линию фронта. Теперь, когда оно совершилось, Крыму уже не угрожает непосредственной опасности, ибо подступы к Крыму настолько укреплены, что взятие их было бы не под силу даже лучшим европейским войскам, а для большевиков они совершенно неприступны.

На всех, слушавших эту речь, сказанную искренним и серьезным тоном без малейшей примеси военного бахвальства, она произвела весьма успокаивающее впечатление. Торгово-промышленники занялись обсуждением очередных реформ, а жители, среди которых скоро распространилась весть о твердой речи генерала Врангеля, стали постепенно успокаиваться...

Приказ об эвакуации Крыма был подписан 28 октября², а еще 24-го в газетах появилась беседа с генералом Слащовым, который заявил: "Укрепления Сиваша и Перекопа настолько прочны, что у красного командования ни живой силы, ни технических средств для преодоления не хватит. По вполне понятным причинам я не могу сообщить, что сделано за этот год по укреплению Крыма, но, если в прошлом году горсть удерживала Крымские позиции, то теперь, при наличии громадной армии, война всей Красной Совдепии не страшна Крыму. Замерзание Сиваша, которого, как я слышал, боится население, ни с какой стороны не может вредить обороне Крыма и лишь в крайнем случае вызовет увеличение численности войск на позициях за счет резервов. Но последние, как я уже сказал, настолько велики у нас, что армия вполне спокойно сможет отдохнуть за зиму и набраться новых сил".

В этот же день, 24 октября, вечером я был у генерала Врангеля. Беседа наша, конечно, коснулась положения обороны Крыма.

Я высказывал ему свои пессимистические соображения по этому поводу.

— Пусть Крым, как вы утверждаете, неприступен, — говорил я, — но выдержит ли армия длительную зимнюю осаду его? Ведь в Северной Таврии погибли запасы провианта, а Крым прокормить своими запасами многотысячную армию не сможет. Бездействующая армия, главная часть которой находится в резервах, вообще с трудом может быть удержана от разложения, а ваша армия, уже пережившая такую дезорганизацию при эвакуации Новороссийска, да еще при условиях недостаточного снабжения продовольствием, опять перейдет к грабежам и насилиям. Все это, признаться, не настраивает меня на бодрые мысли, и я боюсь, как бы вам до весны не пришлось уступить Крым большевикам.

— Да, — ответил мне Врангель, — до сегодняшнего дня я тоже опасался, что армия может погибнуть не от отсутствия дисциплины, которая в ней прочно установилась, а от отсутствия продовольствия. Но вот только что я получил донесение от Шатилова, что, по произведенным им подсчетам, хлебных запасов, ввезенных в Крым отдельными частями войск, хватит, по меньшей мере, до марта месяца³. При таких условиях защита Крыма до весны вполне обеспечена.

В это время в комнату вошел Кривошеин, мрачный и насупленный. Врангель сейчас же поделился с ним сообщенной мне только что новостью о хлебных запасах.

— Ну, слава Богу, слава Богу, — облегченно вздохнул Кривошеин, которого, видимо, известие это очень успокоило...

Весь этот разговор, происходивший в непринужденной обстановке, ясно вспомнился мне в Константинополе, когда я прочел в газетах заявление Врангеля о том, будто он никогда не рассчитывал на победу и на удержание Крыма и что вся цель стратегии его заключалась в том, чтобы возможно безболезненнее провести эвакуацию армии из Крыма.

Я знаю, что Врангель действительно на всякий случай подготовлял эвакуацию с самого своего вступления в командование армией. Об этом он сам мне говорил еще весной 1920 года. Но столь же верно и то, что крымская катастрофа произошла для него совершенно неожиданно. И для меня не подлежит сомнению, что и он и его генералы до самого последнего момента были искренно уверены в том, что Крым действительно неприступен.

В самом деле, если можно допустить, что Врангель произнес свою речь на финансово-промышленном съезде лишь для прекращения паники, то не мог же он играть комедию, когда в частной беседе радостно сообщал Кривошеину о том, что "крепость" эта снабжена надолго продовольствием.

Для меня до сих пор представляется загадкой эта поразительная неосведомленность командного состава армии о положении обороны Крыма. Непонятно также, как могли большевики с такой быстротой и легкостью перебраться через Сиваш в тыл перекопских позиций, с которых смотрели жерла морских дальнобойных орудий в далекие степи Днепровского уезда...

Ведь весной 1919 года большевики перешли Сиваш вброд почти на том же месте, на котором они перешли его по льду теперь, осенью 1920 года. Так неужели за полтора года не могли сколько-нибудь укрепить этот берег Сиваша?

До сих пор на все эти недоуменные вопросы профана я не слышал удовлетворительного ответа от специалистов. И не военное ли самолюбие генерала Врангеля побудило его выступить в Константинополе с заявлением о том, что он заранее знал, что ему придется эвакуировать войска из Крыма?

Теперь, бросая ретроспективный взгляд на протекшие события, можно с уверенностью сказать, что, в конце концов, Крым должен был пасть. Но это обстоятельство все-таки не снимает ответственности с командования за внезапную катастрофу, происшедшую в тот момент, когда Крым в его глазах представлял собой неприступную крепость...

На следующий день после описанной мной беседы с Врангелем я отправился по железной дороге в Симферополь, где на 26 октября был назначен съезд представителей городских самоуправлений Крыма. Съезд этот должен был оказать моральную поддержку генералу Врангелю, обратившись к иностранным государствам с заявлением, что в происходящей на юге борьбе демократические самоуправления всецело стоят на его стороне и выражают надежду, что демократические государства Европы помогут Врангелю в защите последнего клочка русской земли от большевистской тирании.

Со мной вместе поехали на городской съезд представитель Союза городов князь П.Д. Долгоруков⁴ и недавно прибывший из Парижа В.Л. Бурцев⁵. Бурцева Врангель пригласил побывать с ним на фронте, и он по дороге заехал на симферопольский съезд.

Городской съезд в очень ограниченном составе собрался в Симферополе 26 октября. Обсудив ряд хозяйственных вопросов, он 28-го выработал обращение к иностранным государствам.

Утром 28 октября ко мне в управу приехал ординарец Врангеля и просил срочно передать Бурцеву, что главнокомандующий уже проехал на фронт и просит его немедленно за ним последовать в особом предоставленном ему вагоне с паровозом.

Бурцев сейчас же собрался и уехал, оставив свои вещи в Симферополе, куда он хотел заехать на возвратном пути.

Во второй половине дня в Симферополе стали распространяться слухи о начавшейся в Севастополе эвакуации. Передавали, что поезд Врангеля, ездившего на фронт, уже проехал обратно, что министр торговли Налбандов срочно вызвал из Симферополя свою семью и т. д.

Ко мне приходили разные люди за сведениями, а я всех успокаивал, уверяя, что на фронте, наверное, все благополучно, ибо не мог же Врангель повести Бурцева на фронт показывать ему отступление армии. Я не подозревал, что бедный Бурцев в это время ехал в своем вагоне не на фронт, а в Севастополь, совершенно недоумевая, почему его повезли в обратном направлении...

В Севастополе 28 октября действительно началась эвакуация. Но в Симферополе еще 29-го ничего точно не было известно. Ходили противоречивые слухи, тревожные и успокоительные. Что касается лично меня, то я продолжал скептически относиться к тревожным слухам, имея в своем распоряжении такой успокаивающий факт, как поездка Бурцева на фронт...

Однако к вечеру я стал уже сомневаться в своем оптимизме и отправился за справками к губернатору.

Губернатора дома не оказалось, но мне сказали, что он скоро вернется, и предложили подождать в его кабинете, куда я и направился.

В зале, через который я проходил, спокойно заседала междуведомственная комиссия под председательством управляющего Казенной палатой А.П. Барта и обсуждала вопрос о снабжении Симферополя мукой.

"Ну вот, — подумал я, — разве они заседали бы так спокойно и обсуждали вопрос о снабжении Симферополя мукой, если бы..."

С такой мыслью я отворил дверь в следующую проходную комнату, отделявшую зал заседаний от кабинета губернатора.

Там за столом сидел начальник канцелярии губернатора и заполнял лежавшие перед ним стопочкой заграничные паспорта. Перед столом, тихо перешептываясь между собою, стояло несколько чинов судебного ведомства во главе с прокурором. Они поочередно брали паспорта и уходили.

— И вы за паспортом? — спросил меня начальник канцелярии.

— Нет, я только пришел узнать о положении дела.

— Вот видите, какое положение: выдаем паспорта, а завтра в одиннадцать часов утра отходит в Севастополь последний поезд с чинами гражданского ведомства, желающими эвакуироваться. Если желаете, я вам сейчас же выдам паспорт, а потом получите пропуск.

Я уже давно принципиально решил в случае падения Крыма остаться в России и, отказавшись от любезно предложенного мне паспорта, отправился домой.

Примечания

1. Автора подводит память. Генерал П.Н. Врангель присутствовал на предпоследнем заседании Экономического совещания и выступал с речью 4 (17) октября; 5 (18) октября совещание закончило работу. В своей речи П.Н. Врангель успокаивал присутствующих относительно поражения Русской армии в Заднепровской операции, представил отступление как отход на укрепленные позиции и указал на возможность отхода в Крым, заверив в неприступности Крыма, в котором армии, по его словам, предстояло перезимовать еще одну зиму, отдохнуть и подготовиться к новому весеннему наступлению.

2. 28 октября (10 ноября) днем генерал П.Н. Врангель объявил о решении эвакуировать Крым представителям печати и иностранных миссий. 29 октября (11 ноября) был подписан приказ об эвакуации и подготовлено сообщение "Правительства Юга России". Утром 30 октября (12 ноября) приказ П.Н. Врангеля и сообщение правительства были опубликованы в печати и расклеены в виде листовок.

3. Из-за стремления штабов армий, корпусов и дивизий преуменьшить потери и преувеличить трофеи предварительные подсчеты дали цифры, намного превосходившие реальные запасы хлеба в Крыму. Запасы пшеницы и ячменя, закупленные у крестьян Управлением торговли и промышленности к середине октября (старого стиля), могли обеспечить потребности городского населения и беженцев не дольше чем до конца декабря 1920 г. К этому же времени Главным интендантством из потребных для армии до нового урожая запасов в 12,5 миллиона пудов хлеба было заготовлено всего 400 тысяч пудов. Отступившие в Крым части Русской армии, вывезя чисто символическое количество хлеба, бросили в Северной Таврии свыше 3 миллионов пудов зерна на ссыпных пунктах и муки на мельницах. В запертом Красной Армией Крыму хлеб почти исчез из продажи, цена фунта (около 450 граммов) хлеба за две последние недели октября (старого стиля) выросла с 500 рублей до 25000 рублей. Не позже декабря 1920 г. армии и населению Крыма грозил голод.

4. Долгоруков Павел Дмитриевич (1866-1930) — князь, из потомственных дворян Московской губернии, окончил частную гимназию Фидлера, реальное училище и естественный факультет Московского университета в 1889 г. Жил в имении, работал в дворянских и земских органах Рузского уезда и Московской губернии, занимался публицистикой, с 1893 г. — предводитель дворянства Рузского уезда, с 1896 г. — камергер Двора Его Величества. Участвовал в русско-японской войне во главе дворянского отряда Российского общества Красного Креста. Явился одним из основателей конституционно-демократической партии, с 1905-го по 1911 г. — председатель ее ЦК. В 1905 г. за оппозиционную деятельность был лишен придворного звания камергер, после чего в 1906 г. отказался от предводительства. Депутат II Государственной думы. С 1911-го по 1917 г. — товарищ (заместитель) председателя ЦК конституционно-демократической партии. Участвовал в первой мировой войне во главе санитарного отряда Всероссийского союза городов. С июня 1918 г. — один из руководителей "Национального центра", в 1919-1920 гг. находился на территории, занятой Вооруженными Силами на Юге России и Русской армией генерала П.Н. Врангеля, занимался политической и публицистической деятельностью, активно поддерживал режим военной диктатуры. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии эвакуировался из Крыма в Турцию, в 1921 г. в Константинополе входил в "Русский Совет" (совещательный орган из представителей общественных организаций и командования при главкоме Русской армии генерале П.Н. Врангеле), затем переехал в Париж. В 1924 и 1926 гг. дважды нелегально приезжал в СССР; во время второй поездки был арестован ОГПУ в Харькове, осужден и расстрелян.

5. Бурцев Владимир Львович (1862-1942) — российский публицист, в 80-е годы участвовал в революционном движении, был близок к "Народной воле", затем примыкал к партии социалистов-революционеров. С 1888 г. жил в эмиграции, где занимался издательской деятельностью. С 1900 г. издавал журнал "Былое", с 1906 г. начал кампанию по разоблачению агентов Департамента полиции. После Февральской революции возвратился в Россию и начал издавать в Петрограде газету "Общее дело". После Октябрьской революции уехал на юг России, затем эмигрировал. Жил в Париже, где продолжал издавать газету "Общее дело", активно поддерживал белое движение.