Период до наступления Врангеля в северной Таврии

Наступило затишье; массы надеялись на мир. Врангель усиленно скрывал все перипетии этого дела, не отвечая даже на прямо поставленные вопросы. Наконец, стало известно, что англичане с красными не договорились и предлагают Врангелю предпринять самостоятельные шаги. Французы указывали на безнадежность этого предприятия; они дали понять Врангелю, что ему надо сначала показать силу своей армии, и тогда красные пойдут на уступки. В этом духе Врангель и вел пропаганду не только среди солдат, но и среди лиц высшего комсостава, по крайней мере, мне, командиру корпуса, ничего большего о закулисной игре известно не было. Выставлялось, что красные сбросят нас в море, а за границей нас никто не примет, если мы не будем бороться; если же мы захватим Северную Таврию, то Украина и Дон готовы восстать и т. п. Конечно, все уснащалось невероятными рассказами о зверствах большевиков и восстаниях во всех концах России. Создавалась картина, что бороться нужно, если не ради идеи, то во имя безвыходного положения, во имя спасения от зверств, ожидавших побежденного.

Тогда я почти ни во что не верил. Если меня спросят, за что я боролся и каково было мое настроение, я чистосердечно отвечу, что не знаю. Это было время, когда я переходил от отчаяния к надеждам, когда неоднократно решал все бросить и уйти, но сейчас же приходили соратники и начинали говорить о малодушии, о том, что нельзя бросать армию в тяжелый момент, что это — предательство своих. Возникал также вопрос, куда же ехать и на что жить за границей, которая, конечно, от беглеца отвернется, а может быть, и вышлет.

Не скрою, что в моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, ведь невозможно же, что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т. п., и не предали ли мы родину союзникам. Но эти мысли я как-то трусливо сам отгонял от себя и противопоставлял им слухи о восстаниях внутри России и т. п.

Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим подчиненным, за что я борюсь.

29 мая я подал в отставку¹. Врангель взял мой рапорт и прочел мне целую нотацию о том, что уходить с поста теперь нельзя, что это есть удар в спину армии, что с моим именем в Крыму слишком много связано и мой уход гибельно отразится на настроении; приписка же в рапорте о нежелании командовать и о согласии быть рядовым есть фраза, это не поднимет настроения войск, а, наоборот, подчеркнет, что наверху неладно. Высказав мне эти соображения, Врангель разорвал мой рапорт.

Я принужден был остаться и продолжать нравственно метаться, не имея права высказывать своих сомнений и не зная, на чем остановиться. Подчеркиваю: с сущностью борьбы классов я не был знаком и продолжал наивно мечтать о воле и пользе всего внеклассового общества, где ни один класс не эксплуатирует других. Это было не колебание, но политическая безграмотность.

В тылу между тем разыгрывалась история "Донского вестника", в связи с которой были привлечены к ответственности генералы Сидорин и Кельчевский по обвинению в разложении донцов эсеровской пропагандой и пропагандой самостийности Дона. Подробностей этого дела, находясь на фронте, я не знал, но для меня было ясно, что в суде идет невероятная подтасовка, и личность Врангеля выявлялась с очень некрасивой стороны.

Закон о земле, разработанный Глинкой, никого, конечно, удовлетворить не мог. Вопрос о церковных землях татар разрешен не был.

Все это вызывало скопление "зеленых" в горах и их страшный рост — сочувствие населения вызывали их смелость и неуловимость. Прибывшая из Новороссийска армия утратила всякие идеалы и занималась грабежами — жалобы поступали со всех сторон.

Уже позже, в Мелитополе, Врангель собирал по этому поводу командиров корпусов, и, несмотря на всю его нелюбовь и недоверие ко мне, ему пришлось поставить на вид, что на все корпуса, кроме 2-го (Крымского), поступают постоянные жалобы населения за грабежи.

И это верно. С грабежами требовалась суровая борьба и, конечно, пример начальника. А где же ему бороться, если у самого рыльце в пушку?

Во время защиты Крыма, еще в начале февраля, произошел грабеж, который, по всем данным, могли совершить только казаки конвоя штаба 3-го корпуса, и сам начальник конвоя капитан Мезерницкий указывал, что это казаки и что, пока их не обуздают, он своими мерами бороться не может. Это были все георгиевские кавалеры, мои старые соратники по Кубани. Виновный не находился, и казаки его не выдавали. Тогда я не остановился перед расформированием всего конвоя и высылкой его из Крыма на Кубань на пополнение кубанских частей. Новый конвой, вскоре развернутый в 8-й кавалерийский полк, был сформирован из крымчаков. Другие командиры корпусов этого не делали, а бездеятельность старших относительно преступлений поощряет новые.

Отсутствие определенной, ясно выраженной идеи и борьба только за свое существование, естественно, усиливали эти грабежи. Это было только логическое следствие развития основного лозунга борьбы и недоверия к командному составу.

Каждый член новороссийской и одесской армий, раз испытав ужасы эвакуации, хотел обеспечить себя на будущее и надеялся своевременно улизнуть. Высший командный состав показывал ему в этом отношении пример, и хотя главных героев предыдущих грабежей, вроде Покровского, Шкуры, Мамонтова и т. п., уже в армии не было (они, кроме умершего Мамонтова, благополучно жили на награбленные деньги за границей), но оставшиеся шли по их стопам и своими действиями показывали пример подчиненным, а об упорной борьбе с грабежами лиц, у которых у самих рыльце было в пушку, конечно, не могло быть и речи.

Таким образом, Вооруженные Силы на Юге России быстро и определенно перешли на роль наемников иностранного капитала, готовые пойти туда, куда пошлет их хозяин. Если некоторые слепцы, вроде меня, ясно этого еще не понимали, то это не мешало факту оставаться фактом и событиям идти своим чередом, вовлекая в свой водоворот и этих слепцов, пока они, не желая идти по этому пути и не зная другого, не были самими событиями выброшены за борт несимпатичной им жизни.

Как я уже указал выше, переговоры о мире оставались безрезультатными, и на Крым надвигался голод. Был задуман общий переход в наступление в Северную Таврию, так сказать, экскурсия за хлебом. Мною было указано Врангелю, что легче всего этот вопрос дебуширования из Крыма может быть решен десантной операцией целого корпуса с движением на железнодорожную магистраль (рейд) и на базы красных в Мелитополе.

Выполнение этой операции было возложено на меня, причем я поставил условием, чтобы разработка плана велась исключительно мною, а я посвящу в нее только самого Врангеля, потому что лицам его штаба, вследствие болтливости некоторых (Шатилова и Коновалова²) и неумения работать, я совершенно не доверяю.

Дальнейшие события показали правоту моей точки зрения; это была единственная операция, место назначения которой осталось тайной для красного командования; десантные же операции на Кубань и Дон стали известны красным задолго до их начала.

Мой план сводился к прорыву эскадры с десантом корпуса через Керченский пролив и движению ее в Азовское море. Чтобы затушевать место назначения эскадры, пунктом посадки я выбрал Феодосию, откуда десант мог быть высажен и в Новороссийск. Движение через Керченский пролив, где фарватер проходит в полутора верстах от берега красных, эскадры в 32 вымпела считалось делом невозможным, тем более, что течение идет из Азовского моря, а идти мимо противника надо с застопоренными машинами, но вычисления показывали, что, взяв разгон, опасное место можно пройти по инерции.

Феодосия выгодна еще тем, что от нее самые тихоходные суда могли к вечеру сосредоточиться у Керченского пролива и взять разгон для его прохода.

В дальнейшем я предполагал высадиться на песчаной косе, что у деревни Кирилловка, и внедрить весь корпус в коридор, образуемый двумя полузаливами-полуозерами, двигаясь в направлении на станцию Акимовка, где прервать питание красных, стоящих против Крыма, и быстро захватить их базу — Мелитополь. Операция делалась очень возможной еще и потому, что красное командование не эшелонировало свои силы в глубину, а держало свои резервы близко к фронту, и мое движение на Акимовку выходило в тыл даже фронтовым резервам.

Мой план был Врангелем утвержден, и 20 мая³ мой корпус был сменен с позиции и поехал по железной дороге в Феодосию. Такое передвижение войск, конечно, не осталось незамеченным и вызвало разговоры. Я лично в разговорах нарочно сбивал лиц своего штаба о месте десанта, намекая за обедом на разные пункты кавказского и одесского побережья. Когда ко мне заходили корреспонденты с расспросами и спрашивали, будет ли десант, я ошеломлял их ответом: да, будет, с указанием района между Батумом и Одессой. Таким образом, все говорили о десанте (да этого скрыть было нельзя), но никто не знал, где он будет.

5 июня⁴ суда снялись из Феодосии и с запечатанными конвертами вышли в открытое море, держа курс на юг. Там были вскрыты пакеты № 1. К ночи эскадра прошла мимо Керчи, где должны были присоединиться к ней боевые суда прикрытия, которые, по моему настоянию, были выведены в море накануне в обыденное крейсерство по Азовскому морю, что не должно было возбудить ничьего подозрения; остальные боевые суда в других портах готовились к выходу для прикрытия десанта (но для десанта не предназначались, то есть демонстрировали, сами не зная того). В Азовском море подлежало вскрыть пакеты № 2.

Перед самым переходом в наступление в Северную Таврию и во время хода этого наступления в тылу произошел инцидент, сам по себе ничтожный, но характерный для Крыма и белой армии, которой сам Врангель показал пример борьбы за власть и ее захват.

Подробности дела мне неизвестны, потому что я слишком далеко стоял от тыла, разрабатывал сложную операцию и уехал для ее производства, но, во всяком случае, суть заключалась в следующем.

Один из далеких отпрысков царствовавшего дома, князь Романовский, герцог Лейхтенбергский, пасынок великого князя Николая Николаевича, уже, как читатель помнит, замешанный раньше в орловской истории, задумал, по примеру Врангеля, произвести "государственный переворот". Он собрал вокруг себя, как это делал при Шиллинге Врангель, молодых тыловых офицеров из раненых и больных фронтовиков и моряков и, говорят, пользовался сочувствием экипажей целого ряда судов (сам Лейхтенбергский — моряк). Заговорщики хотели арестовать Врангеля, принудить его к "отречению", и князь Романовский должен был быть провозглашен "блюстителем царского престола". Главнокомандующим русской армией по их спискам должен был быть провозглашен я, а Шатилов — чуть ли не военным министром. Кроме того, на разные должности были назначены лица совершенно противоположных мнений. Все это, а в особенности включение в список Шатилова, показывало, что они ни с кем не сговорились, а просто назначали по личным симпатиям. Дело кончилось арестом заговорщиков, причем у адъютанта Романовского был найден свитский аксельбант: видимо, он мечтал быть флигель-адъютантом; Романовский был выслан за границу, а остальные — на фронт. Суда Врангелю назначать не хотелось: ведь сам он в подобном же деле был замешан.

В заключение этой главы, для большей ясности последующих событий, я хочу немного остановиться на кратких характеристиках лиц врангелевского командного состава, игравших наиболее видную роль в армии. Характеристика самого Врангеля, я думаю, будет ясна из самого изложения событий.

Первое время по "воцарении" Врангеля во главе его штаба стоял генерал-квартирмейстер штаба Деникина — генерал Махров. Эта личность очень краткосрочно промелькнула на горизонте и оставила по себе лишь след нравственной неопрятности и невероятной, чтобы не сказать, преступной болтливости; сам он был эсеровского направления, и лица, политически ему симпатичные, были в курсе оперативных дел штаба. Лично он очень дружил с генерал-квартирмейстером Коноваловым. Еще до перехода в наступление в Северную Таврию он был отчислен от должности⁵.

Его заместителем явился помощник Врангеля генерал Шатилов — это был человек крайне легкомысленный в военных вопросах, очень беспечный относительно противника, смотревший на войну с точки зрения "шапками закидаем", когда на фронте было хорошо, и впадавший в невероятную панику при малейшей опасности. Вообще же он обращал мало внимания на военное дело, а больше занимался нефтяными бумагами и пополнением своих материальных средств "благодарностями" лиц, ведших какие-либо денежные дела с Вооруженными Силами на Юге России. Это делалось вполне открыто и не составляло ни для кого тайны, так что я совершенно спокойно могу об этом писать, не боясь упрека, что я так аттестую "Павлушу", как его называли за то, что он занял место начальника штаба главнокомандующего.

Из предыдущих действий Врангеля было вполне ясно, что единственным талантливым при нем человеком был генерал Юзефович⁶ (его начальник штаба у Царицына); он заменял Врангеля, когда тот был болен сыпным тифом, и в сущности продолжал командовать и потом. Но с ним Врангель разошелся. Мое имя противопоставляли имени Врангеля лица, не любившие его. Врангелю предстояло заняться внутренними делами и переговорами с "союзниками" и красными о заключении мира. Ясно, что при таких условиях отдать все свое время защите последнего клочка территории, где укрывались белые, он не мог. Поэтому, как читатель помнит, я предложил Врангелю одновременно с вызовом его из Константинополя себя в начальники штаба именно главным образом под давлением лиц, враждебных Врангелю. Он обошел это молчанием, и я больше об этом не поднимал вопроса; против Шатилова неприязни у меня не было никакой — лично я его даже не знал. Но в дальнейшем выявилось то, что я указал выше.

Генерал-квартирмейстером штаба был Коновалов. Перед тем он служил у Боровского в Крымско-Азовской армии, играл первую скрипку в его штабе, все распоряжения которого приводили к тяжелым переживаниям и к сдаче весною 1919 года Северной Таврии и Крыма. Как раз я в это время познакомился с ним, так как я прибыл в Крым на должность комбрига 5-й дивизии и вступил во временное командование этой дивизией на Ак-Манайской позиции (Керченский полуостров), которую Коновалов приговорил к сдаче.

Все же Ак-Манайская позиция была удержана до перехода в наступление.

Боровского сменил Шиллинг, который перед тем не мог равнодушно говорить с Коноваловым; теперь же почему-то они стали друзьями. Коновалов от имени Шиллинга отдавал самые нелепые, с военной точки зрения, приказания, разводящие войска веером и грозившие полным поражением. Я отказывался их исполнять и вызывал к аппарату лично Шиллинга, после чего инцидент улаживался, и мне предоставлялась свобода действий.

По странной случайности все секретные сведения, проходившие через генерал-квартирмейстера, становились известными противнику, так что я во время борьбы с Петлюрой вынужден был заявить Шиллингу, что прошу ставить мне только задачу, я ее сам выполню, а если давать указания, то не через Коновалова.

Во взятках и грабежах Коновалова не упрекали, но денег у него всегда было много. Он же являлся участником и главным руководителем безграмотного, с военной точки зрения, отхода на Одессу Шиллинга в конце 1919 года, преступной одесской эвакуации и интернирования части войск в Польше. То же самое происходило и при Врангеле. И только уже в ноябре месяце часть его переписки была перехвачена мичманом Алексеевым на пароходе "Возрождение", но захват этого парохода красными в Феодосии (момент эвакуации Врангеля) затушевал это дело. Коновалов немедленно уехал из армии и отлично зажил за границей. Сам ни одной строевой частью не командовал.

Во главе 1-го (Добровольческого) корпуса стоял Кутепов, строевой офицер, не бравший с момента производства книги в руки, так что мог недурно командовать ротой, но не больше. Это был типичный представитель "строевого офицера" в скверном смысле этого слова, великолепно замечавший, если где-нибудь не застегнута пуговица или перевернулся ремень, умевший равнять, муштровать часть и производить сомкнутое учение, но совершенно ничего не понимавший в области командования войсками, их стратегического и тактического использования и сохранения войск в бою. Все это дополнялось крайним честолюбием, эгоизмом, бессмысленной жестокостью и способностью к интригам. При уходе Деникина Кутепов мечтал его заместить, но, увидав, что ничьей поддержки не встретит, старался удержать Деникина у власти хоть на время, чтобы забылся новороссийский кошмар, в котором он играл немаловажную роль. Отношение его с донцами были из рук вон плохим, потому что в Новороссийске он вышвырнул донцов с судов и бросил их на произвол судьбы, нагрузив на суда свои обозы. Это подсудное дело осталось без последствий. Естественно, что я, возмущенный им, открыто высказывал это Врангелю; в войсках его не любили.

Начальником штаба 1-го корпуса был генерал Достовалов — человек недалекий, страшно теряющийся, хвастливый и пронырливый, друг Коновалова; возместить в управлении войсками недостатки командира корпуса он не мог.

Начальник Дроздовской дивизии — генерал Витковский, принявший 2-й корпус после моей отставки в августе месяце, был сколок с Кутепова и так же мало, как и он, смыслил в военном деле; я их обоих называл хорошими фельдфебелями.

Начальник штаба у Витковского, перешедший потом в штаб 2-го корпуса, полковник Бредов (брат генерала Бредова, отошедшего в Польшу при разгроме одесских войск), мой товарищ по лейб-гвардии Финляндскому полку, на три года старше меня, и в полку и по академии, человек очень недалекий, как говорят, "зубрила", строя никогда не знал, войны — тоже, потому что уже в 1915 году угодил в плен, где и просидел до 1918 года, тоже совершенно не был способен заменить своего начальника.

Командир конного корпуса Барбович — человек очень симпатичный, но малознающий. Лично храбрый и хорошо бы командовал эскадроном и даже полком, но дальше никуда не годился. К этой характеристике совершенно подходил и командир 3-го корпуса Писарев.

Атаманом Донского казачьего войска был Богаевский, очень милый собеседник, хороший кабинетный работник, но без всякого знания строя и без всякой воли. Возмутительный процесс Сидорина не встретил с его стороны отпора только благодаря его слабохарактерности. Вообще "милый человек" и никуда негодный атаман.

Абрамова и Калинина знаю очень мало. Во всяком случае, Абрамов со всеми соглашался, ни с кем не спорил и всегда соглашался с начальством. Калинин и Морозов были очень энергичными офицерами и продуктивными работниками, хотя и с большой хитрецой.

Относительно кубанских атаманов сказать ничего не могу: они сменялись, как перчатки, и играли ничтожную роль.

Так же незаметна была роль Терского войска.

Начальником моего штаба, после ухода в апреле на бригаду Дубяго, был полковник Фролов, человек честный и знающий. Он во время защиты Крыма был преподавателем тактики в Константиновском военном училище и с вызовом училища на фронт предложил свои услуги для работы в штабе, где и ведал оперативным отделением, образовавшимся поневоле, так как, хотя корпус не был отдельным, но фактически им стал, и офицеры генштаба училища заполняли нештатно недостающие должности. Ввиду постоянных поездок Дубяго в тыл по гражданским делам и его длительного там пребывания он его заменял во все время обороны.

Примечания

1. Первый рапорт с просьбой об отставке генерал Я.А. Слащов подал 21 апреля (4 мая) после того, как ему несколько раз было отказано в просьбе прибыть для личного доклада главкому "по вопросам внешней и внутренней политики". В рапорте он между прочим писал: "Прошу верить, что поступлю согласно Вашего приказа и указаний, и если мое увольнение Вами нежелательно, то могу заболеть. Единственная моя просьба — не высылать меня из Крыма и дать возможность в будущем работать там, где найдете нужным, но в России". 16(29) мая он подал второй рапорт.

"Командир Крымского корпуса
№ 154/с 16 мая 1920 г.
Верховному правителю

Рапорт
Сознавая неудовлетворительность моей работы при создавшейся обстановке, ходатайствую перед Вашим Высокопревосходительством об увольнении меня в отставку. Если найдете возможным, то прошу о назначении рядовым в одну из конных частей (раненая нога служить в пехоте не позволяет).

Слащов".

2. Генерал-майор Коновалов Герман Иванович (1882-?) — из мещан, окончил Херсонскую прогимназию, Одесское пехотное юнкерское училище в 1902 г. и Николаевскую военную академию в 1914 г. Участвовал в первой мировой войне; с июля 1916 г. — старший адъютант штаба 34-й пехотной дивизии, в 1917 г. — помощник начальника отдела управления генерал-квартирмейстера штаба Юго-Западного фронта. В январе — мае 1919 г. — начальник штаба Крымско-Азовской Добровольческой армии, был произведен в полковники, затем служил в штабе главкома ВСЮР, с марта 1920 г. — генерал-квартирмейстер штаба главкома ВСЮР, с 28 апреля (11 мая) — генерал-квартирмейстер штаба главкома Русской армии, в июне был произведен в генерал-майоры. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии генерала П.Н. Врангеля эвакуировался из Крыма в Турцию.

3. Дата указана автором по старому стилю — 20 мая (2 июня).

4. Автор ошибается. Суда с десантом вышли из феодосийского порта во второй половине дня 22 мая (4 июня). Далее автор ошибается на один день при датировке событий, происходивших в период Мелитопольской операции 2-го армейского корпуса.

5. В последнем автор неточен. Генерал-лейтенант Махров Петр Семенович (1876-1964) — из дворян Волынской губернии, выдержал экзамен при Минской гимназии на вольноопределяющегося 2-го разряда, окончил Виленское пехотное юнкерское училище в 1897 г., откуда был выпущен подпоручиком в 117-й пехотный Ярославский полк, и Николаевскую академию генштаба в 1907 г. Участвовал в русско-японской войне в рядах 4-го армейского корпуса. С декабря 1909 г. — помощник старшего адъютанта штаба Виленского военного округа, с апреля 1912 г. — старший адъютант штаба 13-й пехотной дивизии. Участвовал в первой мировой войне; с августа 1914 г. — начальник штаба 62-й пехотной дивизии, затем — начальник штаба 13-й пехотной дивизии, с января 1915 г. — старший адъютант отделения генерал-квартирмейстера штаба 8-й армии, в декабре был произведен в полковники, с августа 1916 г. — помощник начальника штаба морской крепости Петра Великого по сухопутной части, с января 1917 г. — командир 13-го Сибирского стрелкового полка, осенью 1917 г. занимал должность генерал-квартирмейстера штаба Юго-Западного фронта, был произведен в генерал-майоры. С июня 1919 г. — начальник военных сообщений Кавказской армии, с декабря — генерал-квартирмейстер штаба главкома ВСЮР, с 17 (30) марта 1920 г. — начальник штаба главкома ВСЮР, с 17 (30) марта 1920 г. — начальник штаба главкома ВСЮР, с 16 (29) июня 1920 г. по 1921 г. -военный представитель главкома Русской армии генерала П.Н. Врангеля в Польше, был произведен в генерал-лейтенанты. С 20-х годов жил в Париже.

6. Генерал-лейтенант Юзефович Яков Давыдович (1872-1929) — окончил Полоцкий кадетский корпус, Михайловское артиллерийское училище в 1893 г. и Николаевскую академию генштаба в 1899 г. Участвовал в русско-японской войне; в 1904-1905 гг. — штаб-офицер для поручений при управлении генерал-квартирмейстера штаба 3-й Маньчжурской армии. С декабря 1905 г. -штаб-офицер для поручений при штабе Варшавского военного округа, в декабре 1908 г. был произведен в полковники, с ноября 1910 г. — начальник отделения Главного управления генштаба, с апреля 1913 г. — помощник начальника отдела по устройству и службе войск Главного управления генштаба. Участвовал в первой мировой войне; с июля 1914 г. — начальник штаба Кавказской туземной конной дивизии, в феврале 1915 г. был произведен в генерал-майоры, с февраля 1916 г. — начальник штаба 2-го кавалерийского корпуса, в 1917 г. был произведен в генерал-лейтенанты, командовал 26-м армейским корпусом. Летом 1918 г. вступил в Добровольческую армию. С января 1919 г. — начальник штаба Кавказской Добровольческой армии, с мая — начальник штаба Кавказской армии, с июля по декабрь — командир 5-го кавалерийского корпуса. С апреля 1920 г. руководил строительством укреплений в Северной Таврии и на Перекопе, с июня — генерал-инспектор конницы Русской армии, в сентябре был назначен начальником формирования 3-й Русской армии в Польше и выехал из Крыма в Европу. С 1921 г. жил в Эстонии.