Галина Кузнецова. Бахчисарай. Рассказ из дней крымского исхода (к 100-летию со дня рождения писательницы)

ЛЕОНИДОВ Виктор Владимирович (р. 1959) (Москва)
Литературовед. Кандидат исторических наук, заведующий архивом-библиотекой Российского фонда культуры. Автор-составитель книг: В. Смоленский «Жизнь ушла, а лира все звучит» (М., 1994); Н. Туроверов «Стихи» (М., 1995); Н. Туроверов «Двадцатый год — прощай, Россия!» (М., 1999); Р. Блох «Здесь шумят чужие города» (М., 1996); И. Савин «Мой белый витязь...» (М., 1998). Публиковался в «Крымском альбоме» (вып. 1997, 1998).

В историю Галина Николаевна Кузнецова уже вошла хотя бы потому, что на ее глазах создавался роман «Жизнь Арсеньева» — одна из лучших книг, когда-либо написанных на русском языке. Более того, Бунин все время проговаривал с ней будущие главы и диктовал новые страницы. На юге Франции, в Грассе, на вилле «Бельведер» она прожила рядом с первым русским лауреатом Нобелевской премии и его женой Верой Николаевной почти пятнадцать лет. Союз этот до сих пор служит темой бесчисленных пересудов и сплетен, а недавно о нем вспомнили вновь, благодаря успеху фильма «Дневник его жены», съемки которого, к слову, проходили на Южном берегу Крыма. Все было действительно странно — женщина, которую любил Бунин, жила рядом с ним и его супругой.

Она познакомилась с Буниным летом 1926-го. Любовь, если вспомнить слова Булгакова, поразила ее сразу, как финский нож. Муж Галины Николаевны, парижский таксист, в прошлом, естественно, боевой офицер, даже хотел убить писателя, но, слава Богу, опомнился... Уже потом, на исходе жизни, Галина Кузнецова оставила воспоминания о Бунине и жизни в Провансе — «Грасский дневник», вошедшие в золотой фонд русской мемуаристики. Впрочем, что она прекрасно владела пером, было известно еще задолго до того, как Галина Николаевна приступила к работе над своими записками.

Она родилась в Киеве 27 ноября (10 декабря) 1900 года. Впоследствии детство очень точно описала в романе «Пролог», произведшем достаточно сильное впечатление на русский Париж в 1933 году. Окончив Киевскую женскую гимназию, восемнадцати лет вышла замуж за офицера Белой армии, с которым навсегда покинула Россию. Сначала — Константинополь, затем — Прага. В столице Чехословакии, будучи студенткой Литературного института, в 1922-м опубликовала первые стихи в пражском журнале «Студенческие годы». Да, она писала стихи, и стихи ее признавали самые суровые критики русского зарубежья. Лишний раз поэтический талант Галины Николаевны подтвердил сборник «Оливковый сад», увидевший свет в 1937 году в столице Франции. А через год она также безоговорочно была признана настоящим мастером перевода. Здесь же, в Париже, в издательстве «Русские записки» появилась еще одна ее работа — роман Франсуа Мориака «Волчица» с предисловием Бунина.

Ко всему этому, Галина Николаевна, по свидетельствам современников, была очень хороша собой. Да и женщиной слыла неординарной и способной на самые неожиданные поступки. Что и доказал ее разрыв с Буниным, когда Кузнецова увлеклась оперной и эстрадной певицей Маргаритой Степун, сестрой известного философа Федора Степуна. В его семье они прожили с Маргаритой несколько лет после окончательного отъезда из Грасса в 1942-м.

Галина Кузнецова. Мюнхен, конец 1960-х. Фото из собрания Натальи Борисовны Зайцевой (Париж). Публикуется впервые

А затем была Америка. Она работала в издательском отделе ООН, публиковалась в старейшей эмигрантской газете «Новое русское слово». В Вашингтоне в 1967-м издала «Грасский дневник». К этому времени писательница жила в Германии, в Мюнхене. Там, в столице Баварии, 8 февраля 1976 года закончилась жизнь этой удивительной женщины.

В прозе Галина Кузнецова, хотела она того или нет, шла по пути своего великого наставника. И недаром, к примеру, в рецензии на ее сборник рассказов «Утро», увидевший свет в парижском издательстве «Современные записки», литератор Николай Андреев назвал его «трогательным подражанием бунинским описаниям». Здесь, наверное, стоит с ним не согласиться. Крымский исход, трагедия последних дней Гражданской войны были для Галины Николаевны нечто большим, чем простое подражание, хотя бы и трогательное.

Но пусть лучше свои оценки расставят читатели «Крымского альбома», которым и предлагаем рассказ Галины Кузнецовой «Бахчисарай» из книги «Утро» (Париж, 1930), публикуемый в России и Крыму впервые.

Виктор ЛЕОНИДОВ.

Сии надгробные столбы,
Казалось мне, завет судьбы
Гласили внятною молвою...

Пушкин. Бахчисарайский фонтан

Поезд из Симферополя добрался наконец до Бахчисарая, постоял и ушел. Офицер в серой заломленной назад папахе, с винтовкой на ремне, и молодая женщина, одетая по-зимнему, оставив солдата с вещами на станции, еле освещенной, грязной, переполненной чего-то ждавшими людьми в шинелях и телами спавших, вышли из здания вокзала и остановились в нерешительности. Над полями опускалась тьма осенней ночи. В нее уходила грязная дорога. Вокруг не было ни души. Офицер посмотрел на часы.

— Десятый час, — сказал он. — И неизвестно, где он живет. А вдруг это на противоположном конце города?

Она, напрягая зрение, смотрела в темноту.

— А до города далеко?

— Думаю, версты две-три. Не знаю, наверное. Во всяком случае ты устанешь.

Она стала убеждать его.

— Ну, пройдем немного А вдруг это не так далеко. Я совсем хорошо себя чувствую. Нам, ведь, все равно до утра некуда деваться, кроме вокзала...

Но ему, видимо, и самому хотелось идти. Они пошли по дороге, и через несколько минут станционные постройки позади них потонули во мраке, а еще через четверть часа только слабое зарево на небе указывало то место, где находилась станция. Дойдя до перекрестка, они остановились и стали совещаться.

— Пойдем прямо, — говорила она, — мне кажется, что это должно быть там...

Он колебался.

— А вдруг ошибемся и заблудимся в поле?

Но все-таки пошли прямо. Быстрая ходьба согрела и оживила их. Обоим стало казаться, что город должен быть где-то тут, совсем близко, за этой тьмой. То же, что оба не знали ни города, ни дороги, придавало их ночному путешествию несколько жуткую прелесть. Хотя темнота была непроницаема, чувствовалось, что справа от дороги должна быть какая-то лощина, оттуда веяло сырым дуновением, запахом листьев и коры. Им казалось, что они различают даже силуэты деревьев. Внезапно впереди раздался какой-то смутный шум, вырос, обратился в стук копыт и колес, и из темноты вынесся на дорогу извозничий экипаж. Офицер громко крикнул навстречу ему:

— Это дорога на Бахчисарай?

Но экипаж уже промчался мимо.

— Все прямо, — донеслось из темноты.

Они, ободренные, двинулись дальше. Наконец впереди стало светлеть от нескольких фонарей, тянувшихся вдоль дороги. Справа виднелась куча каких-то низких и ветхих строений. В одном из них тускло, желто светилось окно.

— Пойдем, спросим, — сказал офицер.

Они сошли с дороги и подошли к строенью. Вокруг него была деревянная галерея на столбах. Две ступеньки вели к дощатой двери. Изнутри не было слышно ни звука.

Офицер постучал. Никто не отозвался. Он постучал сильнее. Дом молчал. Он толкнул дверь, она открылась бесшумно. Они увидели длинную, низкую комнату, под потолком которой стояли волны сизого дыма. На лавках вдоль стен спали какие-то люди в халатах. Один сидел у потухшего мангала, спиной к двери, уронив голову на грудь. На стене коптила маленькая жестяная лампочка.

Оба одновременно почувствовали желанье отступить. Но сидевший у мангала поднял голову и повернул к ним худое, чернобородое лицо. Офицер приложил руку к козырьку фуражки:

— Не можете ли вы помочь нам? Мы ищем знакомого, но не знаем города. Вот его адрес...

Он достал из-за обшлага шинели сложенную бумажку, развернул ее и громко прочел адрес. Человек в халате не шевельнулся Лицо его ничего не выражало, только глаза устремились на женщину.

— Все прямо. За ханский дворец. Там спросить, — неожиданно произнес он сиплым голосом.

Офицер поблагодарил, и оба поспешно вышли.

Когда они опять выбрались на дорогу, женщина обернулась и посмотрела назад. Темные строенья позади казались просто грудой развалин. Только тлело недобрым светом окно того, в котором они были...

Дальнейшие блужданья по уже спавшему, тускло освещенному городу, в поисках уединенного и мало известного квартала, который им был нужен, показались им бесконечно долгими и утомительными. Особенно устала женщина. Перед ее глазами плыли запертые дома, фонари, улицы, вывески, каменная ограда над какой-то маленькой сердитой речонкой, шумевшей где-то во мраке... У какого-то казенного здания, мертвенно и резко освещенного электрическими фонарями, молодой хорунжий с винтовкой долго объяснял им что-то, указывая рукой в темноту. Она смотрела на его плечи и дивилась тому, что на них были погоны, — ей казалось, что с тех пор, как они вышли на незнакомой, ночной станции и углубились в пустые поля, прошло бесконечно много времени, и то, что здесь, в этом ночном городишке, была все еще их власть, возбуждало почти недоуменье. Простившись с хорунжим, они опять пошли дальше, и опять были улицы, дома, шум воды, высокие, почти оголенные деревья, и за ними, за мостом, виденье белых фантастических ворот, ярко освещенных, казавшихся театральной декорацией среди этой сырой осенней ночи.

Но и после этих ворот они еще долго блуждали по каким-то извилистым, темным переулкам, стучали в запертые калитки, возвращались, опять шли и опять стучали, уже пьяные от усталости, почти потерявшие сознанье того, куда и зачем они идут, поддерживаемые одной мыслью, одним стремленьем дойти туда, где их должны впустить и дать им кров и постель. И когда наконец, на стук в чью-то калитку, открылась форточка в окне одноэтажного дома и чья-то голова высунулась из нее, боязливо озираясь, освещенная сзади дрожащим светом, и спросила испуганным голосом: «Кто тут?» — офицер радостно бросился к спрашивавшему:

— Петр Степаныч! Впустите нас! Это мы с женой...

Голова поспешно скрылась, и форточка захлопнулась. Потом стукнула дверь, показался слабый свет, потом послышались шаги и звяканье ключа, не сразу попавшего в скважину, и калитка приотворилась. Полуодетый человек, в наброшенном на плечи пальто, со свечой в руке, отступил, пропуская их во двор.

В низкой, чисто выбеленной комнате, женщина сразу, не раздеваясь, села и бесчувственно прислонилась головой к спинке стула. Глаза ее закрывались, она почти не понимала того, о чем говорили между собой мужчины.

— Неужели так плохо? — спрашивал хозяин.

— Может быть, еще дня два...

— Что же вы собираетесь делать?

— Речь не обо мне. Я, конечно, то же, что и все. Но я не могу подвергать жену в ее положенье — вы понимаете, о чем я говорю — ужасам посадки на эти мифические пароходы, которых не может хватить и на половину желающих. Вы предлагали нам обоим... говорили, что ваши лесники могут на первое время спрятать в лесах... Я боюсь не за себя... Пусть она побудет, пока можно будет написать домой. Тогда за ней приедут... Я когда-то оказал вам услугу...

Наступило молчанье. Офицер, не шевелясь, напряженно смотрел на огонь свечи, по которому пробегала длинная волнообразная дрожь. Лицо женщины, бледное, с закрытыми глазами, казалось неживым. Хозяин вдруг снова задвигался, заходил по комнате, стал передвигать какие-то предметы, теребя дрожащими пальцами реденькую бородку.

— Так значит так плохо... А мы тут ничего и не знаем... Все пишут, отбили да отбили... Но как же вы сами предполагаете...

— Я должен завтра днем присоединиться на станции к своему эшелону, идущему на Севастополь. Я уехал вперед. Полковник дал мне командировку...

Хозяин внезапно оживился.

— Значит, у вас все-таки еще есть время? Ну, мы потолкуем обо всем завтра утром, а теперь уже первый час, барыньке, вероятно, нужно лечь. Мы ее положим здесь на перинке, а сами как-нибудь в соседней комнате, на тюфяках...

Офицер подошел к жене, сидевшей все так же неподвижно, осторожно освободил ее плечи от тяжелого пальто, снял с головы темно-серую меховую шапочку. Ее тонкие спутанные волосы мягко зазолотились на огне свечи. Будущее материнство еще не коснулось ни ее лица, ни фигуры...

Когда она на другое утро открыла глаза, первое, что она увидела, было низкое окно, забранное решеткой, и в нем маленький дворик, затененный сбоку чем-то высоким. Она не сразу поняла, что это каменная стена горы, почти отвесно поднимавшейся в небо. В теле ее все еще оставалась истома ночной усталости, ей хотелось лежать бесконечно, не двигаясь, вытянувшись на теплой, мягкой постели, вознаграждая себя за месяцы спанья где попало, в тесноте, в грязи, на деревянных лавках, на мешках, на каменных полах вокзалов...

Дверь скрипнула, и вошел ее муж. Она сразу по его лицу увидала, что произошло нечто важное.

— Что такое? — спросила она, сразу приходя в себя и садясь на постели.

— Он боится и хочет сам уезжать, — ответил он коротко.

— С армией? — спросила она.

— Да, он твердит, что его самого могут убить, хотя он и не военный, что ни на кого нельзя полагаться, что все ненадежны... Словом, просит взять его с собой. Но об этом, конечно, не может быть и речи...

— Значит...

— Надо немедленно одеваться и выходить. Эшелон может прийти раньше. Дурак я, что поверил тогда, в Мелитополе...

Она стала быстро одеваться, не растерявшись, привыкнув за эти годы ко всяким неожиданностям, думая только о том, как бы ободрить и успокоить его.

— Не волнуйся, все обойдется отлично, — говорила она, быстро перекидывая с руки на руку пряди густых светлых волос, укладывая их и закалывая шпильками на затылке. — Я ведь и раньше была в этом уверена. Это был твой план, а я считаю, что даже лучше, что случилось так. Мне было бы гораздо страшнее оставаться здесь одной, без тебя, в такое время...

Через полчаса, простившись с совершенно потерявшимся, бормочущим извиненья хозяином, они вышли из дому. Над городом стояла сырая мгла. Кое-где мгла эта прорывалась серыми каменными глыбами голого плоскогорья, высовывавшимися из нее, как подводные острова из молочного моря.

Город был совершенно незнакомый, новый, не тот, по которому они прошли ночью. И только ханский дворец, хотя тоже был иным и был теперь виден весь, со всеми его сложными постройками, сложными кровлями и белыми стенами, наивно расписанными фруктами и цветами, по-прежнему походил на театральную декорацию. За рамой его белых ворот раскрывалась перспектива пустынного сада, темнели высокие тополи с еще не опавшей густой листвой, и среди них, на темном овальном зеркале бассейна, белело два лебедя. Молодая женщина вдруг стала просить мужа, чтобы он позволил хоть на минуту войти во двор.

— Ну, на одну минуточку, — говорила она нежно, но настойчиво. — Подумай, мы, может быть, никогда больше не попадем сюда!

Он сначала отказал наотрез, потом, видя ее огорченье, стал колебаться, говорить, что время не терпит, что они могут пропустить эшелон, но в конце концов согласился. Они вошли в ворота. Маленькая девочка с черными косичками, в полосатом платье, сидела на галерее, шедшей вдоль стены. Они спросили ее, где сторож. Она убежала, роняя с ног большие туфли и испуганно оглядываясь на незнакомого офицера с ружьем. Пока она бегала за сторожем, они обошли кругом сад, небольшой, сжатый со всех сторон дворцовыми постройками, бесконечно грустный в это утро. Хотя дождя не было, суконный воротник офицера, серая шапочка и волосы его спутницы были унизаны мельчайшей водяной пылью, похожей на матовый бисер. И под этим беззвучным мельчайшим душем весь сад казался матовым, призрачным, бледным.

Пришел сторож, маленький, толстенький, со связкой больших, разнообразно звеневших ключей, немного напуганный и не умевший скрыть своего изумленья перед странностью этого посещенья в такое время. Впрочем, через несколько минут он вошел в свою привычную роль и повел их по дворцу, отпирая и каждый раз запирая за собой на ключ тяжелые старые двери. В дворцовых покоях стоял грустный, сыроватый сумрак, свет из окон падал на пол бледными озерами, в тени поблескивало то тусклое золото старинной вышивки, то перламутр инкрустации. Голос сторожа, шум шагов, даже само дыханье живых странно будило эту давнюю неживую тишину. Они шли за сторожем, поднимались и спускались по крытым переходам и лестницам, смотрели на поблекшие предметы, на которые он указывал, слушали его старческий голос, звучавший в пустоте, как голос чтеца, бесстрастно читающего над чужим ему мертвецом:

— Здесь были покои хана...

— Здесь хан принимал послов...

— Фонтан слез, воспетый поэтом Пушкиным...

— Покои, где помещались жены...

Они смотрели на ковры, на низкие, узкие диваны, покрытые старыми шелками, тлевшей парчой с выпадавшими золотыми нитями, на старинное оружие; шли по широким каменным плитам к маленькой бедной чаше из позеленевшего мрамора — это и был знаменитый фонтан слез; крытыми переходами подымались в светлые обширные покои, где из-за частых золоченых решеток видны были зеленые ветви сада; где, на отгороженном помосте, на черных арабских столиках, были разложены старинные музыкальные инструменты с длинными грифами, выложенными перламутром, стояли узкогорлые золоченые кувшины; старались вообразить себе те руки, которые касались некогда этих струн, которые перебирали эти украшенья, разложенные теперь в стеклянных ящиках, эти шитые цветными шелками и золотом пояса, повязки из негнувшейся парчи, дамасские покрывала и цветные ожерелья...

Обойдя дворец, вышли снова в сад, прошли мимо бассейна — лебеди выжидательно вытянули в их сторону длинные, змеевидные шеи, приблизились к золоченой решетке, за которой белели и серели покривившиеся в разные стороны, обезображенные дождями, мраморные доски кладбища...

— Усыпальница ханов, — сказал сторож особенно бесстрастно.

За золоченой решеткой кладбища густая, длинная трава обвивала им ноги, мешала идти. Но сторож упорно боролся с ней, вел к какому-то круглому киоску. Там, на возвышенье, в высоких горбатых ящиках, обернутых султанским пурпуром, под мраморными столбами, увенчанными чалмами в возглавии, лежали ханы, древние владыки этого мертвого дворца, этого мертвого сада. И здесь они постояли немного дольше, бесплодно стараясь представить себе тех, которые сотни лет спали в этих высоких гробах. И между бровями женщины обозначились глубокие, суровые складки... Уже давно бледный, жемчужный свет этого странного, жуткого для них дня, тишина и сон этих потревоженных покоев, все эти старые, дряхлые вещи, умиравшие шелка, тлевшие одежды, все это напрасное, ненужное никому дряхлое великолепие, золотые узоры решеток, за которыми когда-то жили молодые, радостные женщины, подобные ей, бледные розы, тополя сада, мраморные ступени, это заброшенное кладбище, утонувшее в сорных травах, — все сливалось в ее душе, ставшей более нежной, более чувствительной благодаря грядущему материнству, с ощущеньем ее собственной жизни, с тем жутким, неопределенным, трагическим, которое ждало их через несколько дней, через несколько часов, быть может. Сторож говорил еще что-то, предлагал идти в ханскую мечеть, находившуюся за кладбищем, но муж, уже давно напряженно прислушивавшийся к чему-то, внезапно заторопился, стал торопить ее. И, прислушавшись в свою очередь, она уловила какие-то далекие, смутные раскаты, похожие на отдаленный гром, повторявшиеся через равные промежутки времени.

В городе уже начиналось смятенье. На площади не было ни одного извозчика. Их обгоняли люди, тащившие какие-то узлы. На погоны офицера они смотрели удивленно и недружелюбно. Женщины в полосатых покрывалах, согнувшись, испуганно оглядываясь, перебегали через улицу. Перед казенным зданием, у которого они останавливались ночью, не было ни души...

Никого не расспрашивая, они быстро пошли по дороге к станции. Мгла, висевшая над плоскогорьем, густела, делалась непроницаемой. Они почти бежали, не разговаривая, напряженно прислушиваясь к тяжелому гулу, доносившемуся временами из тумана. На перекрестке оба на секунду приостановились: грохот орудий стал громче, временами казалось, что он охватил впереди все небо...

— Скорей! — крикнул офицер отрывисто.

Они побежали. Но станция была уже совсем близко, за туманом. Оттуда уже слышалось шумное шипенье паровоза. Когда через несколько минут они, мокрые, задыхавшиеся, вбежали в вокзал, первое лицо, которое они увидели, было черномазое лицо их вестового.

— Господин поручик! Господин поручик! — кричал он, махая им рукой издали. — Наш поезд уже здеся! А я уж было забоялся, думал, опоздали...

Они едва успели вскочить в вагон, переполненный людьми...

Републикация Александра и Светланы Клементьевых (Петербург).