Князь Георгий Дондуков-Изыдинов. Расстрел. «Ялтинский мол» глазами очевидца

ГАЛИЧЕНКО Анна Абрамовна (р. 1938) (Алупка)
Искусствовед. Ведущий научный сотрудник Алупкинского государственного музея-заповедника. Автор более ста научных публикаций по вопросам искусства и истории усадебной культуры Крыма, в т.ч. цикла статей в сб. «Дворянские гнезда России» (М.: Жираф, 2000). За подготовку к изданию, текст и составление альбома-монографии «Алупка. Дворец и парк: Из истории усадебной культуры Южного берега Крыма» (К.: Мистецтво, 1992) получила Государственную премию Автономной Республики Крым (1994).

Оглядываясь на далекое и совсем близкое нам прошлое Крыма, не перестаешь удивляться, как много связывает его с некогда бывшими вместе, а теперь разобщенными между собой народами. Сколько знаменитых ученых, писателей, художников бродило по этой земле и запечатлело ее в своих творениях! Какие исторические события, драматические коллизии, повороты судеб! И не было места в нашем Отечестве, где так или иначе не вспоминали бы Крым.

Кто-то, когда-то здесь грелся у ласкового моря, а может, — встретился со своей первой любовью. Кого-то однажды, где-нибудь на вершинах гор с древними названиями Чатырдаг, Аюдаг, Ай-Петри посетило святое чувство согласия с Богом, с природой и с самим собой. Кому-то тут выпала доля оказаться в роковые минуты у страшного перекрестка истории и встретить свой смертный час. Воистину Богом данная земля!

Недаром наш знаменитый философ и богослов отец Сергий Булгаков говорил, что судьбы России решаются вовсе не в Петрограде, Москве или Киеве, а именно в Крыму. Уезжая, не по своей воле, из Севастополя, он оставлял за собой родные могилы и всю последующую жизнь мечтал только об одном — упокоиться рядом с прахом горячо любимого сына на маленьком тенистом кладбище в Кореизе.

С тоской и печалью тысячи наших соотечественников, нашедших приют на полях Франции, в горах Сьеры-Невады или в дебрях Африки, часами могли рассказывать своим детям и внукам об этом потерянном ими рае. Странное дело, — многим из них пришлось пережить там все ужасы Гражданской войны, потерять имущество, дом, похоронить близких, а они все вспоминали и вспоминали, никого не проклиная и не коря.

Десятки таких воспоминаний уже опубликованы в нашей печати, но еще больше пылится на полках домашних архивов или уже хранится в чужих руках. Читая их сегодня, лишний раз приходится убеждаться, как мало мы изменились с тех пор, как все так же делимся на красных и белых и как совершенно не научились ценить уголки природы, подобные Крыму. Тут, кажется, все создано для мира и человеческого счастья, а между тем так часто льется кровь и так безжалостно и бездумно разрушается красота. И все потому, что в нашем общественном сознании так и не изжит и не осознан до конца один из самых страшных грехов человечества — грех братоубийственной Гражданской войны.

Ее первые признаки обнаружились в Ялте в начале 1918-го. Юная гимназистка Ольга Веригина (в замужестве Можайская) записывала в своем дневнике: «Встретили мы Новый год у В.В. Коншина. Нас было 20 человек за пятью столиками. Всю ночь пел Вертинский. Именины мамы тоже прошли хорошо. Но 9-го, вместо занятий, начались беспорядки. Из Севастополя пришли большевики и стали сражаться с Крымским конным полком и татарами. После подошли офицеры из Симферополя. Матросы стреляли по городу с миноносок, на улицах шла ружейная перестрелка, красноармейцы ловили офицеров, расстреливали, бросали в море»¹.

Это последнее обстоятельство: «расстреливали, бросали в море» было чем-то новым и очень пугающим ялтинского обывателя и поэтому повторялось во многих воспоминаниях современников, например, у князя В.А. Оболенского: «Офицерам привязывали тяжести к ногам и сбрасывали в море, некоторых после расстрела, а некоторых живыми. Когда после прихода немцев водолазы принялись вытаскивать трупы из воды, они оказались на дне моря среди стоявших во весь рост, уже разлагавшихся мертвецов»². Будущий известный писатель, тогда начинающий поэт Владимир Набоков, непосредственный свидетель всего происходившего, напечатал в местной газете стихотворение «Ялтинский мол»:

Преступники — вон там,
На берегу страны любимой,
По воле их на дно сошли мы
В кровавом зареве, разлитом по волнам.
Но здесь мы судим, строго судим
И ничего не позабудем...³

Именно, начиная с этой публикации, словосочетание «ялтинский мол» приобрело у современников чисто нарицательное значение. Сам Набоков, уже в эмиграции, опять вспомнит его в «Других берегах»: «На ялтинском молу, где Дама с собачкой потеряла лорнет, большевистские матросы привязывали тяжести к ногам арестованных жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали их; год спустя водолаз докладывал, что на дне очутился в густой толпе стоящих навытяжку мертвецов»⁴.

Некоторое уточнение в хронике событий тех дней можно найти в работах крымских историков Александра и Вячеслава Зарубиных: «8—15 января ареной ожесточенных боев становится Ялта. В ночь на 9 января матросы прибывшего из Севастополя миноносца «Гаджибей» вступают в сражение с эскадронцами. Участвует даже авиация. Город переходит из рук в руки»⁵. По данным исследователей, число жертв тогда доходило до 200 человек.

Прошло время и сгладило острые углы, что-то позабылось, кто-то теперь сомневается в правдивости свидетельских показаний тех лет. И вот, кажется, появилась возможность восстановить многие детали в цепи забытого с помощью не просто очевидца, а именно одного из тех, кого «поставив спиной к морю, расстреливали».

Эти еще нигде неопубликованные воспоминания были вручены автору данного комментария нашими друзьями из Франции Владимиром Сергеевичем и Ириной Алексеевной Шидловскими. В ноябре 1995 года они были в Крыму, принимая участие в первых Памятных днях, посвященных 75-летию окончания Гражданской войны в России. Через два года Воронцовский дворец в Алупке получил от них большой и щедрый дар — личный архив семьи Комстадиусов, который в настоящее время в обработанном и прокомментированном виде экспонируется в нашем филиале — дворце Александра III в Массандре. Теперь новый и не менее ценный подарок. Им семья Шидловских не только воскресила память о Ялте, но, прежде всего, засвидетельствовала свою любовь и уважение к уже ушедшему из жизни их другу и родственнику, прибавив на прощание несколько теплых о нем слов: «Он был глубоко верующим человеком, мягким, добрым, необыкновенно привязанным к своему главному увлечению жизни — миниатюрной живописи».

Прежде всего, читателю нужно познакомиться с автором и главными действующими лицами рассказа. Это только что вернувшийся с фронта молодой офицер гусарского гвардейского полка князь Георгий Львович Дондуков-Изыдинов (1891—1967), от чьего лица и ведется повествование. Затем его отец — Лев Иванович Дондуков-Изыдинов (1866—1939), бывший курский предводитель дворянства; и мать — Надежда Владимировна (1868—?), внучка наместника Кавказа и командующего войсками князя А.М. Дондукова-Корсакова (1820—1893). Ялтинцам это имя очень хорошо знакомо. Будучи адъютантом князя М.С. Воронцова, Александр Михайлович владел большим поместьем в центре города. Правда, уже к началу XX века от поместья Дондукова-Корсакова ничего не осталось, не осталось и наследников по мужской линии. В 1911 году титул и фамилия Дондуковых высочайшим указом перешли к мужу Надежды Владимировны, который стал именоваться князь Дондуков-Изыдинов. Как раз он то и приобрел в 1917 году совсем маленькое имение Чам-Агач в горах над Массандрой, неожиданно ставшее эпицентром разыгравшейся драмы. Четвертый персонаж не заявлен своей полной фамилией, а только начальной буквой «Б», но все равно достаточно узнаваем. Это широко известная в Ялте председатель Общества Российского Красного Креста, неустанная строительница и благоукрасительница больниц, санаториев, приютов княгиня Мария Владимировна Барятинская (1851—1937). Пароход у ночного мола с горящим пламенем креста на борту воспринимается главным героем как ее посланец, как символ чаемого освобождения и одновременно служит знаком предстоящей казни.

Есть и другие герои, стоящие, так сказать, по ту сторону баррикад. Они хорошо известны по истории революционного движения в качестве пламенных борцов за установление советской власти в Крыму. Это Антон (Нафтали Григорьевич) Слуцкий (1884—1918), Председатель Совета народных комиссаров республики Крым, член ВЦИК, расстрелянный сразу же после вступления немцев в Крым в апреле 1918 года. Рядом с ним неожиданно для нас возникает мрачная фигура Павла Ефимовича Дыбенко (1889—1938), «главнокомандующего матроса, который был как зверь, и со своей партией настаивал на нашем расстреле сию же минуту». Если прежде автор ничем не погрешил против истины, то тут придется сказать, что появление в Ялте в описываемое время этого исторического лица никак не подтверждается фактами его биографии. Возможно, в сознании повествователя как-то сместились некоторые события к августу 1918 года. Действительно, тогда Дыбенко появился на короткое время в Крыму и успел прославиться своей жестокостью. Затем был схвачен немцами и приговорен к расстрелу, но вскоре был обменен на пленных немецких офицеров.

Действие рассказа развивается неспешно и обстоятельно, начиная с 6 января 1918 года «с его солнечным днем, когда из собора выступил около 12 часов дня крестный ход к молу на водосвятие, и в это время молящихся обстреляли как шрапнелью, так и из винтовок». Искренний тон повествования, ощущение подлинной правды, облеченной в художественно-выразительную форму, захватывает читателя и заставляет ощутить всю силу трагических переживаний ни в чем неповинных людей, непостижимым образом вовлеченных в страшный водоворот событий. Тем не менее, поддерживая друг друга верой, надеждой и любовью, они несмотря ни на что продолжают сохранять свое человеческое достоинство. Неожиданную в такой ситуации объективность проявляет автор по отношению к председателю революционного трибунала. С одной стороны, он исполнен решимости покарать виновных, с другой — пытается быть справедливым, но совершенно пасует перед разъяренной толпой матросов и в этом ведет себя словно Пилат. Как в подлинной трагедии, тут есть резонирующий на все повороты судьбы хор. Его роль отведена толпе обывателей. Порой она бунтует и ведет себя абсолютно безжалостно по отношению к осужденным на смерть. Но чаще всего сама выглядит страдающей, униженной, обезумевшей от ужаса и страха.

Важно, что в тексте за внешним, реальным, планом явственно чувствуется другой подтекст, выходящий за пределы земного существования к событиям, сопутствующим Евангелию. И тогда картина реальной жизни кажется нам отражением того, что было прежде нас: взятие под стражу, неправедный суд синедриона, шествие на казнь. Есть тут и свой Пилат — Слуцкий и резонирующий ему Каиафа — образ матроса Дыбенко. Есть и момент чудесного Спасения, Воскрешения из мертвых с помощью неизвестно откуда и почему появившегося ангелоподобного матроса со «светло ярким, голубым воротником матроски. Он был такого чистого голубого цвета, такого цвета я больше никогда в жизни не видал».

Как глубоко верующий и чувствующий человек, рассказчик недаром постоянно сверяет изображаемое время между светлыми праздниками Рождества Христова и Богоявления. Разве не тогда небеса становятся ближе к человеку и исполняются его самые горячие молитвы?.. Верно неустанно, с глубокой сердечной верой и слезами на глазах молилась его мать «о всех страждущих и обремененных», «о всех братиях плененных в темницах и заточениях», а может, произошло так, что ее молитва совпала с молитвами чистого отрока, юного Тобольского узника, который запомнился всей России своей любимой белоснежной матроской со «светло-ярким, голубым воротником».

При подъезде к верхней Массандре со стороны поселка Никиты, прямо у остановки автобуса нынешнего санатория «Сосняк», высится величественная, раскидистая крона ливанского кедра, напоминая собой, что некогда здесь у самого подножья крымских гор размещалась очень небольшая по меркам того времени помещичья усадьба, каких-нибудь 3,5 десятины. Теперь, среди выстроенных новых корпусов санатория с трудом различаешь ее остатки. Бассейны, старые подпорные стенки, лестницы и, наконец, то место, где раньше стоял дом. Действительно, отсюда открывается великолепный обзор ялтинского побережья, включая и пресловутый мол. Тут вполне мог, — как описал автор, — вестись обстрел стоявших на рейде революционных кораблей, что послужило поводом к ответному огню и начавшемуся за ним вслед красному террору.

Нам удалось разыскать в Крымском госархиве материалы инвентаризации, проводимой здесь через три года после разыгравшейся драмы. Опись имения Чам-Агач свидетельствовала о полном запустении: «ныне водопроводные сооружения совершенно разрушены. <...>дом находится на пути к полному разрушению; стекол в окнах нет совершенно, оконные рамы частию разбиты бурями и обстрелами, некоторые вынуты и унесены. Никаких признаков обмеблировки нет»⁶. Так, еще раз, пришлось убедиться в абсолютной достоверности воспоминаний Г.Л. Дондукова-Изыдинова.

Анна ГАЛИЧЕНКО.

«Записки князя Георгия Львовича Дондукова-Изыдинова» печатаются впервые — по рукописи (машинопись с авторской правкой), хранящейся в собрании публикатора. Орфография и пунктуация приведены в соответствие нормам современного русского языка.

Для нас, живущих в Ялте или вокруг нее, весь ужас начался 6-го января 1918 года (старый стиль), если память мне не изменяет... Был день солнечный, и из Собора выступил около 12 часов дня крестный ход к молу на водосвятие. У мола стояли два-три военных корабля, пришедшие из Севастополя. Все они уже были заняты восставшими севастопольскими матросами-большевиками. И после кровавых и зверских расстрелов своих и чужих офицеров в Севастополе несколько военных судов пришли в Ялту и стали у самого мола. Когда крестный ход подошел к морю и началась служба водосвятия, с разных сторон молящихся обстреляли как шрапнелью, так и из винтовок. Семья моя: мать, отец и я в этот день в город не съезжали. Жили мы в имении Чам-Агач около деревни Никиты, в 3—4-х верстах от Ялты над верхней Массандрой. Слышали мы, конечно, пушечную стрельбу со стоящих миноносцев, но решили, что это салют при опускании крестов в воду и при конце службы водосвятия. Стрельба продолжалась, и, не зная, что же в городе происходит, мы позвонили в Ялту по телефону. Нам никто не ответил: линия была порвана... Тогда мы решили сами поехать в город, так далеки мы были от правды...

В два часа дня заложили дрожки, и отец, мать и я поехали в Ялту... Не успели мы спуститься по шоссе и одной версты, как встретили идущего из города татарина. Он нас остановил и сказал, что в городе идет с утра сильная стрельба и Ялту занимают матросы и какие-то войска, двинувшиеся на Ялту из Севастополя. Видимо, это большевистский переворот, который после Севастополя докатился и до нас. Большевики стараются взять боем Ялту, но местные войска и жители города сопротивляются, и идет сильный бой как на улицах, так и в непосредственной близости от города; все дороги к нему заняты теми или другими войсками, так что проехать уже нельзя, и будет лучше, если мы вернемся домой.

С тяжелым сердцем и в полной неизвестности, отрезанные от всякого сообщения с близкими и друзьями, вернулись мы домой.

Так прошел первый день. Имение моего отца Чам-Агач находилось над самым шоссе в Гурзуф и Симферополь, и тут шоссе делало очень крутой поворот. С одной стороны был довольно высокий отвес скал, начало сада и на самом верху дом, в котором мы жили. Вернувшись только что с войны на побывку (как я думал), я часто говорил моему отцу, глядя на площадку вокруг дома, на вид на море, город и шоссе: «Какой чудный обстрел из этого места, шоссе у ног, и можно стрелять направо и налево — никто уже не пройдет...» Отец смеялся и думал о том, как красивее рассадить цветы и деревья, которые росли бы среди этих скал и камней. Начался вечер этого первого тревожного дня. Вестей извне никаких. Живем, как на острове. Пришли татары из деревни Никита, которая была за нами в одной версте. Они начали рубить огромные деревья над шоссе и повалили их на дорогу, делая у самого поворота баррикады. На вопрос отца: «Зачем?», — они ответили, что не желают большевиков и не хотят их пускать из Ялты по шоссе в деревню Никита и Гурзуф. Деревья на шоссе скоро навалили, какие-то татары заняли места с винтовками где-то около этих баррикад, и все стихло... Наступила темная ночь с сильным ветром. Мы остались сидеть в доме, как в форту, не зная, ни что произошло, ни что кругом происходит. Было неуютно и как-то тоскливо на душе. Моя мать рано ушла спать, а мы с отцом тихо сидели и изредка перекидывались словами.

Вдруг сильный стук в дверь. Было уже поздно, около 12 часов ночи. Я пошел отворять. Передо мной стоял матрос, одетый в кожаную куртку, вооруженный до зубов... Ветер свистал кругом, и лил сильный дождь. На мой вопрос, что ему нужно, он вежливо ответил, что ему нужен топор и пила, что на шоссе навалили деревья и проехать нельзя, а он и его товарищи-парламентеры едут в деревни Никита и Гурзуф разговаривать с татарами. Я предложил ему войти в дом, но он, видимо, что-то заподозрив, отказался. Пилу и топор я ему дал. После этого отец и я пошли спать. Лично я спал плохо, что называется «одним глазом»... К утру заснул крепко и вдруг проснулся, думая, что я еще на фронте. Кругом свистали пули, трещал пулемет. Все окна, что выходили на шоссе, были выбиты пулями, они уродовали стены и сносили все на своем пути. В несколько минут дом превратился в руину... Жить было совсем нельзя, и приходилось выбираться в другое место. Оказалось, что грузовик с большевиками и пулеметами проезжал утром по шоссе, его обстреляли. Слава Богу, пули все шли снизу вверх, и никого не ранило. Но оставаться в доме уже было невозможно, и мы решили по совету татар и наших местных служащих переехать в татарскую деревню Детерменкой. Деревня эта была совсем вне дорог, в горах, верст 10 над деревней Никитой. Там мы решили прожить время — когда все успокоится и выяснится обстановка, которую мы не знали и даже не могли понять, будучи отрезанными от внешнего мира. Жили только разноречивыми слухами от татар, которые сами толком ничего не знали и очень многое выдумывали. К 11 часам утра отец, мать и наша соседка с сыном отправились на дрожках в Детерменкой. Я же и сосед оставались еще на месте, чтобы забить окна досками и убрать то, что еще было возможно. Вскоре после отъезда родителей начался сильный обстрел. Стреляли из Ялты с двух миноносцев «Керчь» и «Хаджибей», стреляли по деревне Никита, где в это время был штаб белых. Пушки стреляли бронебойными снарядами, которые, разрываясь о скалы, поднимали дикий вой. Куски снарядов, камней вместе с эхом создавали вокруг сущий ад. Это продолжалось час или два, а потом стихло. Во время стрельбы я выходил из дома в сад, где мне пришлось довольно долго лежать за скалой, ибо совершенно невозможно было определить, где идут разрывы. Все крутилось и визжало в воздухе. Такого воя я даже на войне не слышал!

Убрав дом, насколько это было возможно, мы двинулись в Детерменкой, сначала по шоссе на деревню Никита, а потом в горы. При подъезде к Никите мы увидели на шоссе красную реку, которая текла из деревни. Это была кровь... Но чтобы такое количество!? — Было просто непонятно. Когда мы въехали в деревню, то увидели, что на шоссе один из снарядов попал в коновязь, убил всех лошадей и оттуда текла эта кровь.

...В Детерменкое мы прожили два дня и две ночи. Ютились все вместе в одной сакле и спали вповалку на полу. На второй день стали приходить татары, которые упорно утверждали, что они свергли большевиков, что в Ялте полная тишина и нормальная жизнь. Решили на другой день возвращаться домой. Ночью я видел странный сон: поднимаюсь по незнакомой лестнице и вхожу в какую-то небольшую комнату. Там стоит стол, покрытый красной скатертью, кругом сидят люди, мне совсем незнакомые, и что-то говорят... лица у них зверские, и я от страха просыпаюсь. Утром рассказал родителям этот сон, но никто не обратил на него внимания.

Домой вернулись все вместе часам к трем дня. Вокруг лица замкнутые, испуганные, ничего узнать невозможно...

Не успели войти в дом, как нагрянули матросы и солдаты-большевики. Нас сразу арестовали. Запихнули отца и меня в большую крытую машину. На подножках и даже на крыше расположились матросы с наганами. С таким эскортом нам еще не приходилось ездить. Куда и зачем — узнать не удалось. Знали только, что у нас был обыск в доме. Забрали все серебро и все, что находили для себя подходящим: мои охотничьи ружья, которые я так хранил и любил, и многое, многое другое. Но это уже было все равно. Зачем вещи, когда умирают люди! Мать осталась дома одна, ничего не понимая. За что и куда увезли?!

Георгий Дондуков-Изыдинов. Фото 1950-х годов. Из домашнего архива Ирины и Владимира Шидловских (Париж)

Нас привезли бешеным ходом прямо на мол Ялты и остановили машину напротив дома Русского Общества Пароходства и Торговли, так называемый «РОПИТ», в начале мола. Мы остались сидеть в машине, которую окружила толпа вооруженных большевиков со зверскими лицами. Стало совсем темно, и только у мола стоял очень большой пароход с большим красным крестом из электрических ламп, который нас освещал. Так мы сидели довольно долго. Отец молчал, я тоже. Вдруг меня поразила странная мысль, и я спросил отца: «Как ты думаешь, нас расстреляют?». «Думаю, что да», — просто и спокойно ответил он. Что-то сжалось внутри, но страха еще не было, скорее какое-то удивление или недоумение. За что? Ведь мы никому и никогда сознательно зла не причиняли, а потом умирать как-то глупо, когда молод и впереди еще вся жизнь!!! Я понимаю, умирать от болезни, в бою за Родину, положить жизнь за други своя. Но так, без причины... Все это проносилось в голове при взгляде на освещенный красный крест!..

Извне кто-то грубо нас обругал и сказал, чтобы выходили. «Вот оно, начинается», — подумал я. Нас окружили со всех сторон и сначала повели как будто прямо на мол. Но потом повернули и ввели в дом РОПИТ. Стали подниматься по лестнице отец и я, вокруг вооруженные матросы и солдаты. Поднимаемся тихо на второй этаж. Кто-то наклоняется к самому уху и шепчет: «Товарищ, у вас на руке золотые часы, отдайте их мне, они ведь вам больше будут не нужны». И вдруг я узнаю лестницу. Да это она, мой сон. Вот дверь — я ее тоже знаю. А дальше стол и все эти люди! Дверь отворяется, мы входим. Большая комната, комната сна. Стоит стол, покрытый красным сукном, и все, все эти лица, которые я знаю, знаю по моему сну. Нас обоих ставят рядом напротив председателя. Молодой еврей с подслеповатыми глазами, председатель комиссар Слуцкий смотрит на нас. Смотрит как-то быстро, перескакивая взглядом от одного к другому. «Итак, товарищи. Вы оба офицеры, да еще гвардейского полка. Вы князья, вы из своего дома сделали форт, вы боролись против народной власти, вы — враги народа. Народный Трибунал приговорил вас к расстрелу, который будет приведен в исполнение сегодня в 5 часов утра. Отведите арестованных».

Нас отвели под арку в той же комнате. Тут сидело еще несколько человек. Какая-то женщина сразу же накинулась на нас: «Ах, бедные, бедные, я ведь все слышала, вас утром расстреляют... это ужасно, ужасно. Вот у меня есть яд, — обратилась она к отцу, — возьмите его и примите, вы умрете сразу без страданий! А то ведь знаете, накануне 79 человек офицеров расстреляли и многих живьем с грузом в море кинули».

Все это пришлось выслушать, но только все это проходило мимо нас и не затрагивало сознания. Мысли заняты были чем-то другим, а чем, даже не могу сказать. Верно, была какая-то пришибленность, но дух оставался бодрым и страх еще пока не пришел. Отец очень вежливо поблагодарил милую даму за яд, но отклонил ее подарок, сказав, что он верующий и что умрет тогда и как ему положит Господь. Я спросил даму: «А Вас тоже расстреляют?» — «Ах, нет, меня только арестовали и утром выпустят.» — «И то, слава Богу», — подумал я.

Нам стали носить большими пакетами папиросы и консервы, угощали какие-то матросы и солдаты, приговаривая: «Ешьте, ешьте!» Странный народ, в котором ютится одновременно и зверь, и доброта! Пока так сидели, вдруг раздался шум и гам, отворилась стеклянная дверь в большую комнату, и вошла толпа вооруженных матросов. Впереди шел человек с обмотанной бинтами головой. За ним спокойно, в сестринском одеянии, в косынке на голове, шла прямо на нас моя мать. Мы оба быстро встали и пошли к ней, думая, что ее тоже арестовали. Два солдата с шашками наголо стали между нами. Она произнесла очень спокойным голосом: «Друзья мои, я пришла, чтобы сказать, что я только что сама видела бумагу о вашем приговоре. Вас расстреляют в шесть утра. Жизнь теперь так плоха, что, право, жить не стоит!» Тут человек с обвязанной головой так поразился, что громко сказал двум солдатам, стоявшим с шашками: «Уйдите, я как начальник стражи вам это приказываю, здесь стоять не нужно».

Тогда мать перекрестила отца, потом меня и поцеловала нас так, как будто собиралась увидеться через несколько часов, повернулась и также спокойно ушла. Мы молча посмотрели друг на друга. Если женщина, жена и мать может с таким достоинством нести свой крест, то тем более нам, непосредственным участникам всего происходящего, надлежало принять его с тем же внутренним покоем. Да, все именно так, если мы оба справились со всем, что пришлось тогда пережить, то справились благодаря геройству этой женщины. Я говорю — геройству и утверждаю это, ибо знаю, как она нас обоих любила и что мы для нее значили на самом деле.

Только после своего чудесного освобождения пришлось узнать, каким образом моя мать нашла дорогу к нам. Оказывается, когда нас увезли и она осталась одна, то сразу же решилась ехать в город и искать нас. Приехав на линейке, мать начала ходить по улицам Ялты, не имея понятия, где мы. В городе была ночь. Кругом ни души, все попрятались, а она одна все ходит...

Вдруг на углу одной улицы, недалеко от мола, видит стоят два солдата. Один из них с обвязанной головой говорит другому: «Ну вот, сначала расстреляем старого, а потом молодого. Князья это». Тогда мать подошла к ним и спрашивает: «И скоро этих князей расстреляют?» С замотанной головой посмотрел на нее и сказал: «А Вам зачем это знать, сестрица?» Мать ему спокойно ответила: «Старый — мой муж, а молодой — мой сын». Солдат на нее посмотрел и ответил: «Я — начальник охраны, я сам Вас туда проведу». Так она нас нашла.

Итак, мать спокойно ушла, мы остались вдвоем. Скажу, слава Богу, что вдвоем, а не один, ибо поминутно ощущался страх. Страх, что с этим нечеловеческим спокойствием матери ушла и жизнь.

Отец сел на стуле у окна. Поставил свою палку и, склонив на нее голову, глубоко задумался, а может, и молился. Не знаю. Поставив два стула, я лег на них и скоро заснул. Спал, как казалось, долго, без снов и без мыслей — слишком устала голова и душа. Проснулся от разговора. Рядом, все в той же позе, сидел отец, а рядом стояли матросы и солдаты. Между ними шел спор. Они доказывали отцу о необходимости уничтожения в корне всего старого и о красоте восходящего нового света, народной свободы и всеобщего равенства. Ровным голосом, без раздражения и очень спокойно отец доказывал им противоположное. Я мало вслушивался в его слова, ибо слишком устал, но помню, как он сказал: «Уничтожить все старое можно даже очень легко, но построить новое трудно и уж совсем невозможно вернуть то, что в старом было прекрасного. Я ведь — монархист, им прожил, им и умру». На этих словах я опять заснул. Проснулся от холода. Начинало только светать. Со стороны моря, сквозь разбитое стекло большого окна била разорванная ветром занавеска... «Господи! — была моя первая мысль, — сделай так, чтобы еще час продолжалась темнота». Вот как жалко человек цепляется за жизнь! Не все ли равно быть расстрелянным сейчас или через час?! — Но, видимо, это не так. Нет! Конечно же не все равно!

Отец тихо разговаривал с той женщиной, которая предлагала ему яд. Он передал ей образок, который всегда носил с собой, обручальное кольцо и просил вручить их моей матери через Председательницу Ялтинского Красного Креста кн<ягиню> Б, ее большого друга, которую все в городе хорошо знали. Странно, но именно эту ночь мать провела у кн<ягини> Б, разговаривая с ней до утра. В это время кто-то передал туда и образок, и кольцо. Мать мне потом сказала, что увидав их, впервые поняла, что все кончено...

Светало. Она встала и пошла на мол. Что хотела, чего искала, и сама не знала. Говорила, что хотела получить тела. Но бедная даже не подозревала, что тела не выдают, а кидают с привязанным грузом прямо в море. А мы все еще сидели и ждали смерти, о чем она узнала от комиссара Слуцкого, которого впервые увидела. Не могу и не берусь сказать, каков был их разговор, и что собственно произошло в душе Слуцкого. Этого никто и никогда сказать не сможет. Знаю только, что тут образовались две партии. Одна — Слуцкого, настаивала на допросе наших служащих. Другая — во главе с прибывшим из Севастополя Морским Главнокомандующим матросом Дыбенко, который был как зверь, — настаивала на нашем немедленном расстреле.

Мы все сидели с отцом и ждали, ждали смерти. Сквозь стеклянные двери видно было, как толпа солдат и матросов стала собираться в соседней комнате. Начался крик, шум, брань, какие-то споры. Что было причиной, неизвестно. Кто-то зашел, принес папирос и сказал, что нас скоро поведут на расстрел. Он же сказал, что Слуцкий ушел спать, так как всю ночь работал. В это время опять собралась толпа матросов и солдат, которая громко и возбужденно кричала и спорила. Вдруг появилась фигура Слуцкого. Бледный, с всклокоченной головой, он встал спиной к нам, защищая дверь, и даже вытянул руки, закрывая ее. Раздался его громкий голос: «Товарищи! Я не позволю самосуда! Вы убьете раньше меня и перейдете через мой труп!» Из толпы вытягиваются руки с наганами, направленными на нас. «Пустите! Мы и так забьем!..»

Толпа вдруг умолкла и стала расходиться. Что-то произошло. Слуцкий продолжал стоять к нам спиной с вытянутыми руками, как бы распятый. В соседней комнате уже никого не было, Слуцкий все стоял, будто застыл или заснул, опустив голову. Мы молча смотрели на его спину. Что было дальше — не помню. Был день, была ночь, нас кормили консервами и давали большое количество папирос. Одни говорили, что выведут скоро на расстрел, Другие чего-то ждали. Чего — неизвестно. Мы же готовились к смерти и устали ждать!..

Утром на другой день были похороны жертв Революции в городском саду Ялты, и все были заняты. Нам сказали, что как будто допросили наших служащих и что они усиленно нас защищали. Появилась какая-то надежда, но очень слабая. Приходил матрос и шепнул нам: «Сестрица просила сказать, что теперь все заняты похоронами, что сразу вас расстреливать не будут, и что она пошла в город купить вам курицу». В это время опять собралась толпа вооруженных людей с криком и гамом. Скоро появилась фигура бледного Слуцкого. Среди общего гула кто-то кричал и размахивал руками. Что — мы не понимали. «Начинается, — опять подумал я, — на этот раз забьют!» И вдруг стеклянная дверь отворилась, появился Слуцкий и громко, с каким-то отчаянием в голосе выкрикнул, махнув рукой: «Ведите!» Нас сразу же окружили вооруженные солдаты и вывели. И вот началось шествие, шествие на смерть по длинному молу. Шел отец, спокойно и бодро, рядом, с правой стороны, шел я. Вокруг шли солдаты, держа наготове винтовки, а внешний круг составляла какая-то толпа. Помню, — около меня бежал бородатый, седой старик, бежал вприпрыжку и все заглядывал с большим любопытством мне в лицо. Дул ветер, воздух стал совсем чистым и свежим. Мы продвигались довольно быстро, казалось, что бежим навстречу смерти. Старик все бежал, иногда обгоняя нас, и все заглядывал мне в лицо. Я смотрел на него и думал: «Я скоро увижу то, что ты быть может еще долго не увидишь...»

Фотооткрытка 1910-х годов. Изд. Акц. О-во Гранберг в Стокгольме

У середины мола толпу остановили, дальше стоял кордон. Нас провели до конца мола, поместили в небольшую комнату под маяком и заперли дверь. Окно разбито, холодно, полутемно, по стенкам полки, на них лежат лампы, разные фитили для маяка. Вдруг в углу кто-то шевельнулся. Мы обернулись. Появилась фигура солдата в разодранной форме без фуражки. Он молча подошел к нам. «Вас расстреливать?.. Да. Меня тоже... Я прапорщик Иванов, и я дрался против них. Меня поймали в горах, где четыре дня пришлось скрываться в лесах, окружили и поймали. Поймали с оружием и сразу привели сюда. Теперь, наверное, расстреляют», — мрачно сказал он.

Подошли караульные и стали у окна. Они смотрели на нас с нескрываемым любопытством. Отец обратился к ним с вопросом: «Можно ли иметь нам священника, чтобы исповедываться?» В ответ раздалась дикая брань. Ругали всеми словами, ругали за желание исповеди, за то, что им, расстрельщикам, холодно, а надо чего-то еще ждать. «Сразу бы их в расход, да за ноги в море, а тут жди приговора к исполнению. Ну да его сейчас принесут, да ждать холодно, возись с этими собаками! Сволочь одна!»

Я стал спиной к окну и начал разглядывать лампы и фитили. Позвал отца и стал ему их показывать, а сам все думал: «Боже, помоги мне до конца не подать им вида, как мне дико страшно! Это будет слишком большим унижением. Конечно, гордость есть чувство плохое, но только на этом я могу держаться до своего конца».

Так в ругани и ожидании прошло около получаса. Вдруг нам кричат: «Выходи!.. Несет!.. Вот и бумагой машет!» Это означало, что пришел конец. Нас вывели всех троих и поставили рядом к стенке мола. Перед нами ясно вырисовывались горы, Ай-Петри, Ялтинский залив. Солдаты с винтовками у ноги стали напротив. Сейчас, сейчас конец всем мучениям, и мы увидим все: горы, мол, город, солдат. И все, все увидим сверху. Увидим, ГОСПОДИ, СЛАВУ ТВОЮ!

К нам подбегал матрос, что-то громко кричал и махал над головой бумагой. Поразил вид этого матроса. На голове у него не было матросской фуражки, волосы очень белокурые, лица не помню, но что мы оба особенно запомнили — его светло-яркий, голубой воротник матроски. Он был такого чистого голубого цвета, такого цвета я больше никогда в жизни не видал, а матроска была белая-белая, как снег. «Ведите их обратно», — кричал он, показывая старшому бумагу, и сразу все притихло. Старшой как-то с удивлением посмотрел на матроса и приказал вести нас обратно. Мы все трое двинулись, но Иванова остановили. «Нет, Вы товарищ, останьтесь! Вас это не касается». Отец и я посмотрели на него. Он стоял с белым, зеленого оттенка лицом. Никогда не забуду этого выражения глаз. Сколько в них было какого-то страха и тоски. Я хотел к нему подойти, обнять, сказать что-то утешительное... Но что можно сказать в такую минуту? Мы молча подошли к нему и пожали руку. Я со страхом скорее отвернулся, только бы он не прочитал на моем лице выражения животной радости жизни. Это был ужаснейший момент.

Фотооткрытка первых лет XX в.

Назад шествие было точно такое же. Возвращались к жизни. Толпы уже не было. И когда шли, я вдруг ясно почувствовал: открылась новая, белая страница; Богом прощены все, все грехи прошлого. Все равно, что чувство первого детского причастия. Я вторично родился для земной жизни.

Опять ввели в то же помещение и заперли стеклянную дверь. Что же случилось? Какая тому причина? Что будет дальше? Оба не знали и ничего не понимали и только сосредоточенно молчали. И внутри какой-то свет, какая-то безграничная тишина и радость. Радость Жизни или радость Света, не берусь сказать. Отец сидит рядом, — спокойный, величественный, и страшно нарушить тишину. А он все сидит и молча куда-то глядит. Что он там видит? Видит ли комнату, меня — не знаю. Вдруг слышу его голос: «Да, Юрка, вернулись мы с тобой издалека». И это было все!

Потом за стеклянной дверью мы увидели матросов, солдат, Слуцкого и среди них — кого вы думаете? Мою мать, которая со спокойным лицом что-то говорила Слуцкому. Позднее узнали, что когда она вернулась из города с курицей, ей сказали, что нас увели на расстрел. Что происходило в ее душе, описать не берусь. Знаю только, что в этот момент раздался залп. Мать положила курицу на тумбу и перекрестилась. Потом раздался второй залп, она опять перекрестилась. Для нее все было кончено. Оба уже вне земли, оба уже у Бога. Она осталась одна. И тут, по ее словам, она почувствовала близость Божию. Близость и Свет Его... Кто-то подошел и сказал, что это залпы из городского сада во время похорон. Мы уже шли от мола, и мать увидела, как нас заводили в дом.

Вечером этого же дня обоих с очень большим конвоем и страшной скоростью перевезли в пересыльную тюрьму.

Близким друзьям, которые будут читать эту исповедь, хочу добавить: «Нет слов, нет тех чувств выражения благодарности Богу за то, что Он дал нам возможность пережить Великое. Почувствовать Славу Его! Видеть Ее! И видеть великую милость Его!» Хотелось бы воскликнуть со страхом: «Не подходи ко мне, Господи, ибо я человек грешный. Аминь».

Никто и никогда матроса с голубым воротником из властей не посылал, и кто подписал бумагу, так и осталось вопросом.

24 декабря 1956 г. — 6 января 1957 г.

Примечания

1. Веригина О.М. Дневники. Тетрадь 1-я. Отрочество. Октябрь 1916 — ноябрь 1920 гг. С. 5—6 (Машинописная копия рукописи была с благодарностью принята автором данной публикации от детей Ольги Михайловны Веригиной — Николая и Михаила Можайских осенью 1997 г.).

2. Оболенский В.А. Моя жизнь. Мои современники. Paris: IMCA-Press, 1998. С. 584.

3. Петренко Л.В. В.В. Набоков и М.А. Волошин в Ялте. / Крымские пенаты. Альманах литературных музеев Крыма. № 4. Симферополь, 1997. С. 17.

4. В.В. Набоков. Другие берега: Рассказы. Воспоминания. М.: Современник, 1991. С. 591.

5. Зарубин А.Г., Зарубин В.Г. Из истории гражданской войны в Крыму. Симферополь: Таврия. С. 59—60.

6. Государственный архив Автономной Республики Крым. Р. 361. Оп. 2. Ед. хр. 98. Л. 1. (Акт приема бывшего имения «Чам-Агач» от 10 февраля 1921 г.).

Предисловие, публикация и примечания Анны Галиченко.