Грибы отца Самсония

Творя добро, разбудишь ложь.
Во благо — ложь святая,
Сомненьем душу не тревожь,
Коль благо расцветает.

Шел 1825 год. Один из местных татар пас овец в лощине Кизилташ, названной так потому, что располагалась она у подножия высокой скалы из красного известняка (по-тюркски «Кизилташ» — красный камень). День был очень жарким. Чабан решил спрятаться от зноя в гроте, в глубине которого был вырублен в скале небольшой колодец. Подойдя к нему, пастух увидел плавающую на его поверхности старую икону с образом Богоматери. Эту икону татарин извлек из воды и передал греческому купцу. От купца икона попала в храм Стефана Сурожского.

Молва о чуде быстро разнеслась по Восточному Крыму, и потянулись в урочище Кизилташ к гроту с колодцем толпами паломники. Ежегодно, в день Успения Божьей матери (15 августа) сюда стали приглашать священников из Судака. Число паломников болгарского, греческого, русского и татарского происхождения в такой день достигало 700 человек. Молва стала распространяться об исцелении чудодейственной водой из Кизилташского колодца. Кроме того, очень полезной «в лечении от ломот» считалась грязь со дна болотца, находящегося чуть ниже источника. Этой грязью намазывали больные члены и давали ей высохнуть, после чего боль проходила. Рядом с источником начали селиться богомольцы, а в 1853 году несколько дней в урочище Кизилташ провел архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий. Дал он благословение на строительство монастыря в Кизилташе. И уже в 1856 году в округе целебного источника начали возводиться первые постройки монастыря во имя святого Стефана Сурожского. С Кизилташской киновией связано имя одного из крымских святых — игумена Парфения, который в 1858 году был назначен настоятелем монастыря. Парфений был не просто хорошим священником, но заметно отличился и на гражданской и военной службе, был изобретателем, обладал значительным умом. Это был мужественный и деятельный хозяин кизилташских лесов. Парфений не терпел лени и воровства. И поэтому вел жесткую борьбу с местными татарами, которые без зазрения грабили монастырское хозяйство — прежде всего рубили лес. В конце концов, противостояние достигло своего пика — осенью 1866 года трое татар из поселка Таракташ (ныне с. Дачное около Судака) жестоко убили игумена в лесу, а после сожгли его тело. Вскоре виновные были арестованы и казнены.

Время действия легенды о грибах Самсония происходит в то время, когда Кизилташским монастырем управлял игумен Николай, человек великой души. К нему прислало епархиальное начальство на епитимию отца Самсония. В киновии скоро полюбили нового иеромонаха за его веселый, добрый нрав, за сердечную простоту и общительность. В свой черед и отец Самсоний привязался к обители, сроднился с горами, окружавшими высокой стеной монастырь; сжился с лесной глушью и навсегда остался в Кизилташе.

Не единой молитвой монах сытым бывает, и отшельникам люди и звери пропитание несли. А если земли у киновии мало, а монахов много, то и игумену задуматься надо, чем кормить монашеское братство. Кизилташский монастырь не относился к числу богатых. Жизнь текла в трудах и молитвах тихо и размеренно.

Раза два-три в год наезжала помолиться Богу, а кстати, по ягоду и грибы, местная отузская помещица с семьей, и тогда дни эти были настоящим праздником для всех монахов и особенно для отца Самсония.

Монахи слышали звонкие женские голоса, общались со свежими наезжими людьми, которые вносили в их серую, обыденную жизнь много радости и оживления. А отец Самсоний знал, как никто, все грибные и ягодные места, умел занять приветным словом дорогих гостей и потому пользовался в семье помещицы особым расположением.

Уезжая из обители, гости оставляли разные съедобные припасы, которые монахи экономно сберегали для торжественного случая.

Так шли годы, и как-то незаметно для себя и других, молодая, жизнерадостная помещица обратилась в хворую старуху, да и отец Самсоний стал напоминать высохший на корню гриб, не нужный ни себе, ни людям. Почти не сходил он со своего крылечка, обвитого виноградной лозой. По грибы отправлялся только тогда, когда приезжали старые отузские друзья.

И вот однажды, когда настала грибная пора, игумен, угощая отца Самсония после церковной службы обычной рюмкой водки, сказал:

— По грибы гостей больше не поведешь.

— Почему?

— Повидал я нашу благодетельницу из Отуз. Сильно сдала она, еле ноги волочит. Боится, что не дойдет к местам грибным. А жалеет, будто сон ей был такой, что, в год когда она по грибы не пойдет, — в тот год и помрет. Сокрушается, старая барыня…

Жаль стало отцу Самсонию старой отузской помещицы, не из корысти, а от чистого сердца; Что-то задумал он и стал просить:

— А вы ее, отец игумен, все-таки уговорите; грибы будут сейчас за церковью, в дубняке.

— Насадишь, что ли? — усмехнулся отец Николай, но обещал похлопотать.

И действительно помещица, к общему удивлению, собралась и приехала со всей семьей в монастырь.

Обрадовались все ей, радовалась и она, услышав знакомый благовест монастырского колокола. Точно легче стало на душе, и притихла на время болезнь.

— Ну, вот и, слава Богу, — ликовал, потирая руки, отец Самсоний.

— Отдохните, в церкви помолитесь, а завтра по грибы.

А сам с ночи отправился в грибную балку у лысой горы и к утру, когда еще все спали, успел посадить в дубняке, за церковью, целую корзину запеканок.

Только что кончил свои хлопоты, как ударил колокол. Перекрестился отец Самсоний и сел под развесистым дубом отдохнуть. От усталости старчески дрожали руки и ноги, и колыхалось, сжимаясь, одряхлевшее сердце. Но светло и радостно было на душе потому, что успел сделать все, как задумал.

Но радость затуманилась, когда увидел, что с верхней скальной кельи спускается суровый схимник, старец Геласий. Побаивался отец Самсоний старца и избегал встречи с ним. Ворчал Геласий, всех корил, ласкового слова от него не слыхали, никто не видал, чтобы он когда-нибудь улыбнулся.

— Мирской суетой занимаешься! — набросился он на Самсония. — Обман пакостный придумал. Посвящение свое забыл. Тьфу, прости меня Господи, — отплюнулся старец и побрел в церковь.

Упало от этих слов сердце у отца Самсония, ушла куда-то светлая радость и не вернулась даже тогда, когда очарованная старуха, срывая искусно насаженную запеканку, воскликнула:

— Ну, значит, еще мне суждено пожить. А я уж и не чаяла дотянуть. Потом, глянув в сторону Самсония, добавила:

— Да что с тобой, отец Самсоний?

— Нездоровится что-то. Состарился, сударыня. — печально ответил Самсоний. Хотел подбодриться, улыбнуться, но…

В это мгновение возвращался Геласий из церкви, остановился, погрозил пальцем, сказал скрипучим голосом:

— Где копал, там тебя скоро и зароют.

Испугался Самсоний не на шутку. Всегда пророческими были слова старца — сбывались они:

— Значит, скоро зароют…

— Да что с тобой сталось, отец Самсоний, ты белым стал, как мел? — допытывалась помещица, уезжая из монастыря.

К ночи отец Самсоний почувствовал себя так плохо, что вызвал игумена и поведал ему о своем тяжком нездоровье, о том, как корил и что предрек ему Геласий и как неспокойно стало у него после того на душе.

— Ну, грех не велик, — успокаивал добрый игумен, — а за светлую радость людям, тебя сам Бог наградит.

Пошел игумен к Геласию, просил успокоить больного Самсония, но не вышло ничего. Отмалчивался Геласий и только, когда уходил игумен, бросил недобрые слова:

— На отпевание приду.

И случилось все так, как предсказал Геласий.

Недолго хворал отец Самсоний и почувствовал, что пришла смерть. Соборовали умирающего, простилась с ним братия, остался у постели один иеромонах и стал читать отходную.

Вдруг видит — поднялся на локтях Самсоний, откинулся к стене, на которой висела вязка сухих грибов, и засветились грибы, точно венец вокруг лика святого. Вздохнул глубоко Самсоний и испустил дух.

Рассказали монахи друг другу об этом, и стали коситься на Геласия, а Геласий трое суток, не отходя от гроба, клал земные поклоны, молился и шептал:

— Ушел грех, осталась святость.

Не понимали монахи слов, произносимых Геласием, и жутко на душе становилось.

А сколько разговоров пошло, когда, придя на девятый день к могиле отца Самсония, — а похоронили его, по указанию схимника, в дубняке, за церковью, — увидели, что у могильного креста выросло множество грибов?

Вырвал их всех, до единого, Агафангел иеродиакон; игумен окропил место святой водой; отслужили сугубую панихиду.

А на сороковой день повторилось все то же, и не знали монахи, что думать, — по греху ли, по святости совершается?

Пошли у монахов сны об отце Самсонии; стали поговаривать, будто каждую ночь вырастают на могиле его грибы, а к последней звезде ангел Божий собирает их, и светится все кругом.

Стали замечать, что если больному отварить гриб, сорванный вблизи могилы, то тому становится лучше.

Так говорили все в один голос, и только Геласий схимник хранил гробовое молчание и никогда не вспоминал об отце Самсонии.

Но, как раз в полугодие кончины Самсония, случилась с Геласием беда. Упал, сходя с лестницы, сломал ногу и впал в беспамятство. Собрались в келье старца монахи — не узнавал никого Геласий, а когда игумен хотел его приобщить, оттолкнул чашу с дарами.

Скорбел игумен и молил Бога вразумить старца. Коснулась молитва души Геласия, поднялись веки его, принял святые дары, светло улыбнулся людям и чуть слышно прошептал:

— Помните грибы отца Самсония. То были святые грибы СУЛТАН-САЛЭ

Степи полынные, степи ковыльные, степи, бурьяном поросшие. Отары овец, пасущиеся на степных просторах под палящим солнцем Саманные приземистые домишки в сельских небольших поселениях. Ни деревца, ни кустика винограда… Озерца с соленой водой, да редкие источники питьевой воды. Откуда легендам в таком крае появиться? Беден легендами Джанкой, столица степного Крыма. Пытаюсь, напрягая память, вспомнить… И, о счастье, вспоминается легенда рождается легенда, да и та больше на сказку похожая, все потому, что поработало время. Время течет, все разрушая бурями и грозами своими. Развалины остаются, мысли людей тревожа вопросами: что, кем и когда здесь было построено? Развалины Султан-Сале таких вопросов не рождают. Сто лет назад развалины Султан-Салэ стояли такими же, как и теперь. Бури и грозы не разрушили их. Видно, хорошие мастера строили мечеть Султана-Салэ, да и зоркий глаз наблюдал за строителями. Сам Султан-Сале следил. А ведь был Салэ раньше простым пастухом, и хата его была последней в Джанкое. Каким уважением он пользовался? Какой почет бедняку! Да не смел он переступить порога богатого дома. Согнувшись в три погибели, не смея взглянуть в лицо бея, выслушивал он приказания; старался избегать встреч.

Но как-то раз, ранним утром, выгоняя коров на пастбище, Салэ зашел на ханский двор и случайно увидел дочь бека. Легко, как горная козочка в горах, поднималась Ресамхан по лестнице. Нужно было только взглянуть на Салэ в эту минуту, он напоминал человека, случайно встретившего ангела. Кажется, что впервые коровы сами управляли собой, и, если бы не собаки, многих коров не досчитались бы в Джанкое.

Вернувшись домой, бедный пастух ни к пище, ни к воде не притронулся. Мать всполошилась — в таком состоянии они никогда его не видела.

— Что случилось? — спрашивала мать сына, присаживаясь рядом и притрагиваясь ладонью к его лбу. Лоб был таким же холодным, как и всегда. Сын, глубоко вздыхая прилег, носом в стену уткнувшись.

— Съешь сыночек хоть кусочек брынзы, хоть несколько глотков катыка сделай. — упрашивала мать.

Молчал Сале, отворачиваясь от миски с кислым катыком.

И вдруг по селению весть прокатилась о том, что внезапно умерла Ресамхан, случайно подавившись рыбьей костью. Когда узнал об этом Салэ, не стало в лице его ни кровинки. Челюсть у него отвисла, а глаза стали безумными. Открылось все матери, и поняла она, отчего обезумел сын, ее бедный Салэ, когда тот ночью принес тело девушки, вырытое из могилы.

Плакал Салэ, обнимая тело девушки, и от дыхания ли любви, от горячих ли слез его — стало теплым тело.

Бросился Салэ к матери, прося ее помочь…

И в простоте сердца сказала мать, что не умирала Ресамхан и, устранив кость, оживила девушку.

Но как только Ресамхан открыла глаза, поспешил Салэ укрыться от ее взора, ибо самый маленький камешек может смутить чистоту вод хрустального ручья.

Тронула сердце девушки такая любовь. По-счастью, великий Аллах дал ей не только красоту. Поняла она, что есть и чего нет в пастухе.

— Пусть пойдет, — сказала Расамхан старухе, — в Кефеде, на пристань; там сидит Ахмет-ахай; он даст Салэ на копейку, другую мудрости.

Проник в душу пастуха Ахмет-ахай своим взором, когда пришел Салэ к нему на пристань, и дал совет:

— Первый, помни, не все то красиво, что красиво, а только то красиво, что сердцу мило.

Второй — Цени время, не спрашивай того, что тебя не касается.

Улыбнулась Ресамхан, когда мать пастуха рассказала о совете Ахмет-ахая.

— Пусть так и делает. И я скажу, что делать надо… В Кефеде стоят корабли. Хорошо будет, если возьмут Салэ на большой корабль. В чужих краях он узнает больше, чем знают здесь, и тогда первый бек не постесняется принять его в своем доме.

Вздохнул Салэ, просил мать спрятать Ресамхан, пока не вернется, и, нанявшись на корабль, отправился в дальние страны, и не вернулся назад, пока не узнал моря, как знал раньше степь.

В степи — ширь и в море — ширь, но не знает степь бурной волны, и тишь степная не страшит странника.

Когда корабль Салэ был у трапезундских берегов, повисли на нем паруса, и много дней оставался он на месте.

Послали Салэ и других на берег поискать воду.

У черной скалы был колодец, и корабельщики поспешили спустить в него свои ведра, но вытащили концы обрезанных веревок.

— Нужно посмотреть, кто сделал это? — сказал Салэ.

Однако из страха никто не полез.

Салэ, обвязавшись веревкой, спустился сам.

У воды, в пещере, сидел старик, втрое меньше своей бороды; перед ним красавица арабка кормила собаку, а вокруг стояло тридцать три кола и на всех, кроме одного, торчали человеческие головы.

— Собаных-хайр-олсун, — приветствовал Салэ старика. И на вопрос — как сюда попал, присев на корточки, рассказал, как все случилось.

Усмехнулся старик:

— Если у тебя есть глаза, ты должен видеть, куда попал. Почему не спросил, что все это значит?

— Есть мудрый совет, — отвечал Салэ, — не расспрашивать о том, что тебя не касается.

Удивился старик:

— Вижу, ты не так прост, как кажешься! Скажи, мудрец безбородый, что красивее: арабка вот эта, или собака.

Не задумываясь Салэ, ответил:

— Не все то красиво, что красиво, а только то красиво, что сердцу мило.

Старик и, замахнувшись ятаганом, снес головы арабке и собаке, и сказал.

— Как-то раз ночью, придя к жене, я нашел подле нее чужого, и, по моему слову, женщина стала собакой, а мужчина женщиной. Ты видел их, прежде чем я снес им головы. Сюда и до тебя приходили люди. Бараньи головы их ты видишь на колу, а твоя останется на плечах. Только от тебя я услышал мудрые ответы на мои вопросы.

И старик наградил Салэ. Кроме воды, вынес Салэ из-под земли ведро разных камешков.

Не бросил их назад в колодец, как советовали корабельщики, а послал с первым случаем к матери в Джанкой.

Мать смотрела на камни и думала — совсем потерял Салэ разум. Но Ресамхан сказала старухе, чтобы позвала богатого караима, и караим отдал за камни столько золота, столько редко бывает на свете.

А через год возвращался Салэ домой и на пути в Джанкой встретил табуны лошадей, и отары овец, и стада скота, и когда спрашивал — чьи они, ему отвечали:

— Аги Салэ.

— Видно новый богач в Джанкое появился — думал Салэ…

Много лет не был Салэ в Джанкое и не узнал селения. Сердце упало, когда не увидел своего жалкого жилища. На месте ее стоял большой дом, должно быть тоже Аги-Салэ.

Поник он головою и в печали сел у ограды нового дома. Увидела Ресамхан Сале у ограды и послала старуху-мать позвать его в дом.

Первым богачом стал Салэ на деревне, первым щеголем ходил по улице, а когда садился на серого коня, выходили люди из домов посмотреть на красавца-джигита.

Увидел его старый бек из башни ханского дворца, послал позвать к себе, три раза звал, прежде чем пришел к нему Салэ, а когда пришел, позвал бека к себе в гости.

Угощал Салэ старика, и не знал тот, что подумать. Ведь никто, кроме Ресамхан, не умел так приготовить камбалу, поджарить каурму, какими его здесь угощали…

— Если бы Ресамхан была жива, отдал бы ее за тебя — сказал Ага, глубоко вздыхая.

И тогда открыл Салэ беку свою тайну, и сорок дней и ночей пировал народ на свадьбе Аги Салэ.

Через год родился у бека внук и стали называть его Султаном-Салэ.

А когда Султан-Салэ стал старым и не было уже в живых его отца, построил он в его память, на том месте, где стояла прежде бедная хижина, такую мечеть, какой не было в окрестности.

Ну, а слушателю легенды следовало бы подумать и о том Джанкое, что прежде стоял вблизи селения Султановка, по пути от Феодосии к Отузам, только Джанкой тот был греческим поселением, а не татарским…