Крымское музееведение

Крым — самый «музейный» регион Украины. Здесь сейчас действуют 17 государственных музеев с 26 филиалами. Существует множество ведомственных музеев, музеев предприятий. Появились и первые частные музеи, например Дом-музей творческой пары художников и искусствоведов Елены Нагаевской и Александра Рома в Бахчисарае (собственно, настоящего музейного комплекса с небольшой гостиницей). В советские времена музеефикация шла здесь параллельно с идеологизацией. Именно в момент превращения Дома поэта в Коктебеле в музей после смерти вдовы Волошина Марии Степановны сюда впервые пришли с обыском. Хрестоматийные волошинские строки: «И красный вождь, и белый офицер...» отозвались первому директору этого музея Владимиру Купченко странным образом. Хотя он не спешил предлагать рукопись своего жизнеописания Волошина тогдашним советским издательствам, за ней в Дом поэта в 1983 году все же пришли молодые офицеры только что образовавшегося Судакского УКГБ, обеспечивая рост своей служебной карьеры. После многочасового обыска (чего Дом поэта, как ни странно, до того ни разу не испытал) заодно с рукописью была изъята поистине вавилонская библиотека зарубежных книг по русской культуре Серебряного века. Сохранившийся протокол обыска со списком изъятого — тоже своеобразный библиософский памятник эпохи. Не случайно, однако, что в свое время и волна гласности пришла в Крым именно в мемориальном, только поначалу не волошиноведческом, а пушкиноведческом измерении.

Пушкин и перестройка

В начале 1986 года, когда после некоторого колебания сверху была дана отмашка на перестроечный «огонь по штабам», автору этих строк на страницах «Литературной России» (24.01.1986) удалось обнародовать зловещие планы Управления санаториями и домами отдыха в Крыму Четвертого главка Минздрава СССР снести дом Ришелье в Гурзуфе.

Построенный в 1811 году генерал-губернатором Новороссийского края и Крыма герцогом Э.О. Ришелье, дом этот долгое время оставался единственным строением европейского типа на всем Южном берегу Крыма. Погруженный в текущие хлопоты владелец побывал в своем доме лишь однажды, но охотно разрешал останавливаться в нем путешественникам. В этом доме вместе с семьей генерала Николая Раевского большую часть своего пребывания в Крыму прожил Пушкин. Эти дни он назвал «счастливейшими минутами жизни».

Затем хозяином дома стал Михаил Воронцов, не пригласивший Пушкина на новоселье из Одессы в 1823 году, что отчасти и породило эпиграмму насчет «полумилорда, полукупца». В конце XIX века крупный капиталист Павел Губонин попытался превратить Гурзуф в самый богатый крымский курорт. Комнаты в «домике Пушкина» сдавались за особо высокую плату. В советское время на волне знаменитого в своем роде Пушкинского юбилея 1937 года здесь был открыт Музей Пушкина. Часть сотрудников была вскоре репрессирована. После войны начался санаторный период истории дома. В1960-е годы здесь разместилась водолечебница, медленно взрывавшая здание изнутри. В 1985 году крымское ведомство 4-го главка Минздрава и санаторий «Пушкино» решили дом снести (чтоб построить на его месте новое помещение для оздоровительных процедур) и даже организовали под это решение «литературоведческие» изыскания на тему «а был ли тут Пушкин?». Предложение исключить дом из списка памятников культуры обосновывалось тем, что он теперь «угрожает жизни людей».

В уникальный и вряд ли когда-либо повторимый момент словесного цунами второй половины 1980-х годов газетная кампания, поддержанная собратьями по перу и видными деятелями культуры, сыграла в конечном счете созидательную роль, хотя и не сразу. Крым еще не стал автономией, но местная власть все же взяла паузу. Вскоре в «Литературной газете» появился мой в соавторстве с «крокодилистом» Виталием Витальевым фельетон «Театральный бум-бум» — о том, как попавший в обкомовский фавор местный театр стал расширяться, снося соседние памятники культуры, в том числе и помещение каретного сарая, в котором был расположен самый первый русский театр в Крыму, в котором выступал Михаил Щепкин, а среди публики был замечен Виссарион Белинский (казалось бы, где еще создавать театральный музей?). Обкомовское начальство запросило у директора издательства «Таврия», где я тогда работал, мое личное дело. Помнится, пришли по этому поводу ко мне в кабинет краевед, Вадим Константинович Гарагуля, и бывший морской десантник, археолог Михаил Андреевич Фронжуло.

— Ну, какие новости? — спрашивает последний.

— Да вот, снайпер уже напротив засел, — говорит ему с очень глубоко скрытым юмором краевед.

— Где? — отвечает археолог, и надо было видеть, как профессионально пригнулся он, вжав голову в плечи и устремив взгляд вверх.

Однако крымская пушкиноведческая гласность заполоняла все больше центральных газет. В итоге хозяевам дома все же не только пришлось отказаться от планов сноса, но за свой счет отреставрировать его и даже открыть там новый Музей Пушкина. В ходе дискуссии, каким быть этому музею, крымский искусствовед Анна Галиченко предложила идею «Кабинета Онегина». В самом деле, где еще находиться такому музею, как не на месте «колыбели Онегина», как называл Гурзуф сам Пушкин? Однако вскоре волна гласности пошла на убыль, и «Музею Онегина» так и не довелось стать всесоюзной ударной музейной стройкой.

Перестроечное и постперестроечное пушкиноведение под сенью Аю-Дага

Скромный музей был создан в основном местными культурными силами. В 1989 году здесь состоялись Первые Крымские Пушкинские чтения, ставшие вскоре традиционными. Я был приглашен участвовать только в первых трех из них. Почему меня, одного из победителей Международного конкурса «Пушкинист» 1999 года (благодаря чему в следующем году в издательстве «Языки русской культуры» вышла моя монография «Пушкин. Таврида. Киммерия»), туда больше не зовут? Причиной тому, видимо, стали критические выступления в адрес филологической то ли приватизации, то ли коллективизации, которую осуществил главный пушкиновед Крыма, на короткое время ставший даже вице-премьером крымского правительства, Владимир Казарин. Журнал «НЛО» (2003, № 61) привел программу итогового заседаниясеми Крымских Международных научных чтений под сенью Аю-Дага:

С.О. Курьянов, В.В. Лавров (Симферополь). Казарин и Таврический (Симферопольский) университет.

Л.Н. Синельникова (Луганск). Научная публицистика филолога. Жанрово-стилистический анализ статей профессора Казарина.

С.А. Небольсин (Москва). Казарин как исследователь Пушкина.

В.А. Воропаев (Москва). Казарин как исследователь Гоголя.

П.В. Михед (Нежин). Казарин и украинская русистика.

М.А. Новикова (Симферополь). Казарин и Крым.

А.В. Мальгин (Симферополь). Казарин и крымское краеведение и музееведение.

Воистину культ филологической личности и ее прижизненная музеефикация!

Музей строжайшего режима

И все же с началом нового века приходится вновь вести речь о самом существовании музея и в его нынешнем скромно-нескромном виде. Санаторное руководство вновь косо посматривает на отнятое помещение. Не включает там в зимний сезон отопление, желая для начала, перед полной ликвидацией музея, сделать его работу сезонной. Музей оказался в режимной зоне.

Попасть к нему через территорию санатория посетителям можно только в сопровождении охраны, которую посетители должны ожидать возле проходной. Милиция ведет их по специальному маршруту. Граждане не могут выйти из строя, сесть на лавочку или отдохнуть под кипарисом Пушкина. Зимой посетителей в музей вообще не пускают, ссылаясь на то, что санаторий закрыт, а милиционеры сидят дома. Музей опять перестал быть местом проведения Пушкинских праздников, на которые начали было съезжаться гости из США, Германии и других стран. Директор санатория Елена Мурейко заявила посетителям, что санаторий находится в распоряжении президентской администрации. На его территории посажено более 200 кустов роз и пальмы. По ее словам, посетители могут сорвать растения и похитить имущество санатория. Таким образом, порядок режимной зоны должен распространяться и на музей.

Во времена знаменитой попытки Кучмы прибрать к рукам Алупкинский дворец-музей директор санатория просто выставила представителей поселкового совета и земельной комиссии, не став слушать предложения, как разумно выйти из ситуации и вывести музей из режимной зоны.

Однако музей все же существует. В этом году здесь открылась выставка «Он унес с собой великую тайну», на которой представлена посмертная маска поэта, подаренная гурзуфскому музею Музеем-квартирой Александра Пушкина на Мойке (Санкт-Петербург) и Санкт-Петербургским государственным университетом.

— Выставка хоть и маленькая, но с очень ценными экспонатами, пополнившими наши музейные фонды, — отметила нынешний директор музея Наталья Богданова.

Музей А.С. Пушкина в Гурзуфе получил в подарок личные вещи выдающегося пушкиниста Бориса Томашевского для создания экспозиции, посвященной ему. Его внучка Мария Николаевна Томашевская передала музею портфель и рукописи неоконченных работ своего деда об А.С. Пушкине. В прошлом году она привезла в Гурзуф 20 писем академика Дмитрия Лихачёва к Томашевским, записные книжки литературоведа, его расчёску, зеркало и ряд других предметов. Музейную экспозицию Б. Томашевского планировалось открыть в Гурзуфе в 2005 году на бывшей его даче, переданной на баланс Музея А.С. Пушкина. Однако оказалось, что Музей Чехова, на балансе которого находилась до передачи Музею Пушкина дача, сдал её в аренду, и теперь помещения для открытия этой экспозиции нет. Министерство культуры Крыма не вмешивается — не хочет судебных тяжб, а на обращения музейщиков открыть мемориал отвечает: «Хоть сейчас — давайте помещение».

Свеча и буран для поэта-музееведа

Долгие годы отделом музеев в Министерстве культуры Крыма ведал Сергей Александрович Дружинин. Он был составителем путеводителя «Музеи Крыма». И только в самом конце его жизни крымчане узнали, что он был не только чиновником, но и тонким поэтом.

В краю том сорок городов,
одетых в панцирь цитаделей,
и тридцать девять языков,
цветущих, словно асфодели.

Так поэт-музеевед сделал достоянием поэзии сведения, почерпнутые у средневекового путешественника Вильгельма де Рубрука: «Между Херсоном и Солдайей расположено 40 крепостей, почти в каждой из них был свой язык; среди них находится много готов» (май 1253). Примерно также поэтический Колумб Крыма Семен Бобров когда-то в поэме «Таврида» (1798) придавал поэтическое звучание ученым описаниям Крыма немецкого ученого и путешественника Павла Палласа (которого полюбил потом и Осип Мандельштам).

Но откуда у Дружинина «испанская грусть»? Он отправляется в Гренаду не воевать и не покидая родного края (как это делал лирический герой Ярослава Смелякова). И в его сознании возникают не «Демоны» (как у Максимилиана Волошина), а «Ангелы глухонемые».

Один был ангел огневласый,
другой был ангел темнокудрый,
один был женственный и властный,
другой — воинственный и мудрый.
И их тоска вела в Гранаду —
туда, где правили Поэты,
как соловьи — тенистым Садом,
рождая звонкие саэты.

Автор этих строк — человек культуры в самом что ни на есть буквальном смысле этого выражения. На своем музееведческом посту он «пережил» с десяток начальников-министров, что само по себе свидетельствует о его компетентности и организаторских способностях (включая и чисто чиновничьи). И при этом буквально единицы имели представление о том, что такая практическая работа от звонка до звонка сопровождалась иной, глубинной вовлеченностью в культурное строительство (тут невольно вспоминается судьба другого поэта-«чиновника», и тоже прекрасного стилиста и поклонника антологического жанра Иннокентия Анненского).

В поэзии Сергей Дружинин создал уникальный мир поэтического благочестия, свободно перекликающийся со стихотворениями-молитвами Николая Гумилева и историко-мистическими перевоплощениями Х.-Л. Борхеса. Один из поэтических циклов откровенно назван «Прогулки с Борхесом». Открывающая его баллада «Последняя битва» — органический синтез этих традиций.

«Шесть футов йоркширской земли,
а коль он выше, то и больше,
король норвежцу возместит», —
сказал гарольд, не зная дрожи.

И Харальд, оценив с тоской

слова посланца молодого,

свой авангард направил в бой,

пытаясь пересилить слово...

Все прошлые века, на всех земных и небесных стихиях для Дружинина — «тепло отеческих традиций». Если Гумилев вспоминал эпохи, когда «Солнце останавливали словом, // Словом разрушали города», то у Дружинина внимание сосредоточено на моменте словоборчества, которое сродни богоборчеству. Близко знавшие его утверждают, что в наше время политической нестабильности любимой мыслью поэта была агиократия — правление святых.

  И там ненарушим покой —
в краю цветущих асфоделей,
где трон наследует святой
под сенью белых капителей.

Созданная Дружининым историко-фантастическая утопия сродни мифологизированной Киммерии Волошина и Гринландии Александра Грина, сквозь которые веет ветром «протяжного голоса волынки» тоска Адама Мицкевича. Как у Осипа Мандельштама, тоска по мировой культуре. Тоска самой культуры, в своем пульсировании то сжимающаяся в точку, то расширяющаяся постулированным Юрием Лотманом «культурным взрывом» до масштабов мироздания.

Когда же Бог назначит час,
мы в ангеле одном сольемся,
что будет продолженьем нас,
и Флориэлем отзовется.

И только современность, как и пристало истинно классическому поэту, оказывается ему чуждой. «Нет, век не мой, и этот мир немой...», — легко отводит он саму возможность вступить в какое-то соприкосновение с текущими реалиями. Ему не чуждо словотворчество как одно из главных примет генерирующей поэтической активности, но и эти превращения происходят в измерении устоявшейся красоты.

Плывут над миром розовые тени
с загадочной душой камелопардов,
стать — верблюдиц, окраска — леопардов,
исполненных чредой круговращений,
креолы и креолки искушений,
чья жизнь — игра в медлительные нарды,
но позже — бег со скоростью гепардов
навстречу ночи, полной превращений...

На мой взгляд, русской поэзии очень не хватает (теперь не хватает) столь не злободневного и самозабвенного поэта, в чем и заключается его высшая актуальность.

Особого разговора (в частности, и с точки зрения необычной актуальности) заслуживает переводческая деятельность Сергея Дружинина, результаты которой представлены в антологии «Грезы любви. Поэзия крымских ханов и поэтов их круга». Эта книга, по мнению автора послесловия Наримана Абдульваапа, открывает русскоязычному читателю крымско-татарскую поэзию как яркую составляющую всей литературы мусульманского Востока в трех ее направлениях. Здесь в первую очередь представлены образцы поэзии дивана (арабское «диван» — собрание поэтических произведений одного автора), в данном случае светская поэзия ханского двора и образованных кругов, то есть основной массы (да, именно массы!) крымско-татарских средневековых поэтов. Второе направление — поэзия религиозно-мистического содержания, или суфийская. Третье — ашикская поэзия (от араб. «ашык» — влюбленный; поэт), представители которой сопровождали свои выступления игрой на струнных инструментах, пользуясь большой популярностью в народе. Но, развиваясь именно как народная поэзия, она усваивала и многие элементы поэзии дивана.

От фактического основателя Крымского ханства, долгое время союзника Ивана III Менгли Герай Хана I (1445—1514) до наших дней дошло только одно стихотворение, сохранившее живое биение формы: «Чтоб птицу лика твоего в своих виденьях удержать, // В решётку из тугих ресниц я превратил свои глаза. // Я — Хан Менгли, я — властелин во всех владениях любви, // На все сокровища земли я бы любовь не променял». Увлечение поэзией унаследовали и двое из сыновей автора, тоже ханы-поэты Саадет Герай I и Сагиб Герай I.

Сын знаменитого «Покорителя престола» (в частности, московского) Девлет Герея I Гази Герей Хан II Бора (Газайи), одна из самых значительных фигур в истории всей средневековой крымскотатарской литературы, сохранил воинственный дух предков. Однако эту его «Газель» можно прочитать и как опыт апофатической любовной лирики, аналогичной апофатическому богословию (в котором бог определяется системой отрицаний того, чем он не является).

Святого преклонения пред стягом пленительный стан девы не заменит,
И к бунчуку привязанности сердца благоуханье пери не заменит.
Мы душу нашу вверили джихаду, войну за веру предпочли любимой
С обличьем пери и небесным взглядом, которая нам цели не заменит.
Лишения военного похода, к которому влечёт нас неизменно,
На муки страсти к девушке жестокой мы ни за что на свете не заменим.
Мы жаждем всей душою газавата и, с Газайи испытывая жажду
И требуя той жажды утоленья, вода нам кровь неверных не заменит.

В другой «Газели» хан-поэт уже прямо представляется прежде всего как «властелин страны любви», в которой «Тот, кто шахидом был в любви, избавлен от последних мук, // Хвала Аллаху, нам и смерть от страсти — это не урон». Шахид — мученик за веру, но у поэта он становится святым земной любви. Напомним, что и понятие джихад, по Корану, означало убить неверного — в себе самом.

Не чужд был, в подаче Дружинина, этот поэтический хан и социальной утопии, обращаясь к «кравчему»: «Подобным раю на земле сделай пир, // И раб с тобою равным вновь станет пусть». А его «Мельничное колесо» — компактная философская поэма о земном человеческом уделе.

Любопытно, что первые свои стихотворные сборники — «Утро» (2000) и «День» (2001) Сергей Дружинин подписывал псевдонимом Франциск Балицкий. И вот в своеобразных вариациях, которые можно было бы назвать «Из Гизи Герея (Газайи)», он удивительным образом пророчествует о себе самом: «Кто бурей был, уносит ураган, // И песнь его тогда как ятаган», — задаваясь в конце обращенным к самому себе удваивающим поэтическое пророчество вопросом-ответом: «А ты, Франциск, свеча или буран? // Ты, как Гази, сродни своим стихам».

В один по-своему жутко прекрасный момент поэзия и природа, время и пространство, история и современность (включая тут и халатность соответствующих городских служб) слились в «точку ангела». Стремительным набегом пронесся по Украине осенний ураган 2004 года. Как будто бы для того, чтобы вызвать гибель только одного человека, покинувшего свой кабинет Сергея Дружинина, который нес папку с документами и требующими незамедлительного практического воплощения решениями. Он был убит оторвавшейся от дерева и на огромной скорости попавшей точно в голову веткой «дерева-убийцы» тополя.