Крым как текст и гонорар

Новейшие текстуальные приключения на брегах Невы и Тавриды

Концепт «крымский текст» был впервые обоснован в монографии автора этих строк «Крымский текст в русской литературе» (СПб.: Алетейя, 2003). В устной форме словосочетание это родилось весной 2002 года в результате совместного с известным филологом и стиховедом Ю.Б. Орлицким «мозгового штурма» темы моей кандидатской диссертации по культурологии в помещении редакции «Вестника гуманитарных наук» в РГГУ.

Через год диссертация — «Крымский текст в русской культуре и проблема мифологического контекста» — была защищена в Российском институте культурологии. Книжное название несколько изменилось. Мы, вместе с директором самого «серийного» петербургского издательства «Алетейя» И.А. Савкиным, долго думали, в рамках какой из уже существующих издательских серий можно издать эту книгу, пока он не предложил, а не учредить ли новую книжную серию, так и назвав ее — «Крымский текст». Я, естественно, не возражал. Была сформирована редакционная коллегия серии, в которую вошли Е.А. Бунимович (поэт, политик, организатор литературной жизни в Москве), С.Н. Градировский (создатель журнала «Остров Крым», известный специалист по региональным вопросам), В.Ю. Исаев (директор самого интеллектуально продвинутого крымского издательства «Сонат»), Д.А. Лосев (директор издательского дома «Коктебель», главный редактор альманаха «Крымский альбом»), А.П. Люсый, Е.Ф. Сабуров (экономист, поэт, вице-премьер крымского правительства в 1994 году), И.А. Савкин, И.О. Сид. Соответствующее предложение было направлено и В.П. Казарину, но он отказался (вероятно, уже имея свои виды на данный бренд).

Книга вызвала немало рецензий в научных и популярных изданиях — от журнала «Вопросы философии» до газеты «Труд». Не обошлось и без полемики. Но само выражение это — «крымский текст» — понравилось большинству исследователей и быстро прижилось в массовом научном обиходе, на фоне общей моды выделения тех или иных «региональных» текстов.

«"Крымский текст" — штука вполне самостоятельная в русской литературе (об этом есть несколько работ)...» — начинает Д. Давыдов свою рецензию «Неуловимость дыхания» на книгу С. Соловьева «Крымский диван» [53]. Что значит «несколько»! Если речь идет и впрямь о «крымском тексте», то «работа» на данный момент, увы, только одна. «Скорее это собрание материала, к которому будущий исследователь крымского текста отнесется порой благодарно, порой критически. Будем надеяться, что ждать этого долго не придется», — оценил А. Уланов мое сочинение в рецензии с вполне комплиментарным названием «Каменоломня» в журнале «Дружба народов» [194]¹. К сожалению, ожидание более стройного сооружения, угодного А. Уланову, затягивается, а вот несанкционированное потребление обнаруженных в каменоломне полезных ископаемых имеет место. Если Д. Давыдов имеет в виду работы о Крыме в целом, то их тоже не «несколько», а бесчисленное множество.

На естественное любопытство, что подразумевается под таким выражением, не знает ли он случайно, будучи обозревателем «Книжного обозрения», каких-либо книжных новинок о «Крымском тексте», рецензент ответил уклончиво: «Но у тебя же их несколько...»(да нет, собственно о «Крымском тексте» тогда была одна, хотя, впрочем, скрытая «текстуальность», вероятно, присутствовала и в других книгах). А потом он добавил: «Кажется, Андрей Поляков и Игорь Сид использовали, упоминали это понятие в своей ранней публицистике». Публицистика Андрея Полякова и Игоря Сида, безусловно, имеет высокий текстуально-продуктивный уровень. В 1994 году в беседе на страницах газеты «Таврические ведомости» А. Поляков спросил у И. Сида насчет ощущения «"Крымского контекста", как выражается Саша Люсый». Подразумевался новый журнал «Крымский контекст», название которому придумал я, но вскоре был оттеснен оттуда завистливым и вороватым издателем, вскоре ударившимся то ли в бега, то ли в сомнительный (ввиду полнейшего неумения писать) сценарный бизнес. Но словосочетание «крымский текст» ни Поляков, ни Сид не использовали. Такова неуловимость поспешного дыхания индивидуальной памяти рецензента.

Куда более поразительна история о Крымском тексте, связанная с перипетиями коллективного филологического сознательно-бессознательного. Примерно в это же время, летом 2006 года, один сибирский поэт и филолог написал мне: «Недавно вспоминал про Вас, когда узнал о конференции в Пушдоме в сентябре (4—6), посвященной Крыму в русской литературе — но Вы наверняка о ней тоже знаете. (Или нет?)». Но тема не его, скорее всего, не поедет. Тут же обращается вернувшаяся знакомая-филолог: «Так вы уже в Пушкинском Доме конференцию организовываете?» Я в полнейшем недоумении. На сайте Пушкинского Дома никакой информации об этой конференции нет. Я обращаюсь к петербургским знакомым, и они все же узнают электронные адреса организаторов. Я пишу письмо: «Автор книги "Крымский текст в русской литературе" (СПб.: Алетейя, 2003) хотел бы выступить на конференции по Крыму в Пушкинском Доме с докладом "О возможности конструирования Крымского текста русской литературы". С уважением, Люсый Александр Павлович, ст. научный сотрудник Российского института культурологии». Ответом было, что в программу конференции «Крымский текст в русской культуре XVIII—XX вв.» (название почти повторяет название моей книги, точнее, синтезирует названия диссертации и книги) мой доклад включается «с удовольствием». Одновременно я узнаю, что организатор конференции с петербургской стороны в ходе своей поездки в Москву спрашивает у нашего общего знакомого фотохудожника, где в Москве можно купить мою книгу.

Я с негодованием обращаюсь к своему питерскому издателю И.А. Савкину с вопросом, неужели моя книга не продавалась в Пушкинском Доме?

— Конечно, продавалась, — с недоумением отвечает он.

Приглашение, из которого следует, что это по статусу Международная конференция, в которой соорганизаторами выступают Институт русской литературы (Пушкинский Дом), Сорбонна (Университет Париж IV) и Санкт-Петербургский университет, получено, командировка от Российского института культурологии — тоже, и вот я в Пушкинском Доме. Неприезд нескольких ученых из Франции, прежде всего главного соорганизатора с французской стороны Норы Букс, объясняется полученным накануне рядом участников э-мейлом с предупреждением, что все участники могут быть вызваны в ФСБ, так как все это организовано на деньги Березовского. Автор письма явно жил когда-то в СССР, но не в России, так как налицо отождествление бывшего КГБ и нынешнего ФСБ — мол, так все и перепугаются. Но письмо-то рассчитано на читателей такого же житейского опыта. Не добрались, явно по другим причинам, до конференции и посланцы самого Крыма.

После приветственного слова лидера петербургского пушкиноведения Сергея Фомичева (крымотекстоведение и пушкиноведение, как известно, близнецы-братья), обозначившего пространственно-временные рамки Крымского текста русской культуры «от Корсуня до Фороса», было зачитано послание Норы Букс, согласно которому эта конференция только начало большой совместной программы «текстуальных» действий (в той или иной степени и далее остающихся крымскими). Среди тем дальнейших встреч, которые запланировано проводить как в Санкт-Петербурге, так и в Париже — «Французская Ривьера в русской культуре» (связующим звеном тут, безусловно, является личность генерал-губернатора Новороссии Армана Эммануэла Ришелье, назвавшего Южный берег Крыма «краше французской Ривьеры» и построившего тут первый дом европейского типа, в котором Пушкин прожил «счастливейшие дни жизни»). Затем — Финский и Парижский тексты (последний намертво связан с Крымским Максимилианом Волошиным).

Конечно, это слишком субъективная точка зрения, может быть, даже нескромная, но я невольно отметил, что среди докладчиков получился своеобразный водораздел. Между теми, кто не очень внимательно читал мою книгу, и теми, кому она была более менее знакома (при том, что первые упоминали ее, а вторые имели в виду косвенно). Так, во вступительном, самом по себе весьма содержательном докладе М.Н. Виролайнен «Северо-Юг России» в качестве первого поэтического синтезатора российского северо-юга (оссианического севера и греко-римской эдемообразной Тавриды) выступил Константин Батюшков, стремившийся переодеть ахейцев и троянцев в российские одежды. Потом данный геопоэтический синтез продолжил Осип Мандельштам, у которого Сенатскую площадь затопили Таврические волны, что стало выражением продуктивного, хотя и катастрофического по своей форме процесса универсализации. Так что «отступления Таврических волн не предвидится».

Однако до Батюшкова север и юг достаточно продуктивно сближали и Державин, писавший в своем варианте «Памятника»: «Слух пройдет обо мне // От Белых вод до Черных», и, главное, поэтический Колумб Крыма Семен Бобров, четырехтомное собрание сочинений которого называлось «Рассвет полночи», представляя собой историософскую пространственно-временную формулу российской истории, включенную в космическую систему.

Само имя Семена Боброва прозвучало лишь на второй день конференции из уст рецензента моей книги на страницах «НЛО» профессора Михаила Строганова — к сожалению, лишь для того, чтобы... решительно отсечь его от Крымского текста, историю которого, по мнению докладчика, следует начинать только с Пушкина. Пушкин поистине в ответе за все! По мнению Строганова, значение выбранных им крымских «не только Пушкиных» Ивана Борозды и Подолинского (поэтов, представляется мне, менее значимых, чем Бобров) именно в том, что они творили после Пушкина, под его влиянием. Однако приведенный в пример бороздинский эпитет «тихоструйный» заимствован явно не из Пушкина (откровенно признававшегося в желании у Боброва «что-либо украсть»), а именно у Боброва же («кража» произошла тут, как признавался Шура Балаганов, машинально).

— Реальных журчащих фонтанов в Бахчисарае нет, — авторитетно заявил докладчик. — Они заимствованы из пушкинского «Бахчисарайского фонтана»!

Отчего же — нет? Неподалеку от нежурчащего и хрестоматийного Фонтана слез еще с допушкинских времен реально журчал и продолжает журчать Золотой фонтан (конечно, эта реальность сохранилась благодаря Пушкину, ибо что осталось бы от всего Ханского дворца в период послевоенных депортаций, если бы не авторитет Пушкина?). Ясно, что и Батюшков, и Пушкин — поэты для русской литературы в целом более значимые. Однако для чего мы занялись выделением Крымского текста? Не за тем же, чтобы повторить прописи. Заданный Батюшковым и Пушкиным образ романтической Тавриды имел определенные историко-литературные рамки, в один прекрасный момент превращаясь в симулякр, о чем говорили, в частности, французские участники конференции. «Первопоэтом», отцом-основателем Крымского текста во всем его многообразии является С. Бобров, в лице которого крымская тема вошла в русскую литературу сразу же в своем высшем выражении.

Элеонора Худошина (Новосибирск) в докладе «Крым в имперской географии Пушкина», конечно, не могла не сослаться на известную статью Георгия Федотова «Певец империи и свободы». Но она вспомнила и представление Л. Пумпянского о русской литературе как завершении античной. Герой Пушкина в момент крымского путешествия — это одический герой, но уклоняющийся от государственного служения. В дописанном в Крыму «Кавказском пленнике» он бежит не для завоевания, а за мечтой. Еще больше такой интеллектуальной веселости в «Бахчисарайском фонтане», герой которого, «бич народов», становится страдальцем, тоже изменником своего «одического» дела. Так Таврида становится родиной духа.

Само содержание доклада Екатерины Дмитриевой (Москва) «Крым как мифологическое и геополитическое пространство у Гоголя» несколько выводит Крымский текст из райского измерения. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Крым оказывается катализатором нечистых действий нечистой силы. Возникает схема: Крым — шинок — дьявол. Крым у Гоголя — это одновременно и Аркадия (что связано с темой путешествия царицы), и эсхатологическое пространство.

В представлении Сюзанны Франк (Германия, Констанц), выступившей с докладом «Образ Крыма в текстах о Крымской войне», Крымская война стала первой медийной войной. В Европе именно в это время возник новый тип иллюстрированного еженедельного обозрения и новый тип автора — репортер-очевидец. В результате изменилась сама поэтика изображения войны, появился прием максимального приближения фронта. В России же имелась лишь одна газета — «Русский Инвалид», имевшая право на публикацию прошедших цензуру публикаций о войне. Единственную попытку выпускать иллюстрированный журнал предпринял Василий Тимм, однако в нем текст и изображение строго отделялись друг от друга, наряду с панорамными изображениями полей сражений и идиллическими военными сценами преобладали портреты командующих. Сам тип свободного репортера-очевидца был в тогдашней России немыслим, но его функции взяла на себя русская литература. Так, в рассказе Толстого «Севастополь в декабре» очевидна схожесть вымышленного рассказчика и фигуры непосредственного свидетеля-корреспондента. Этот рассказчик проводит втянутого в действие воображаемого читателя через осажденный город непосредственно к месту боевых действий, в которых он сам вынужден принимать участие. В конце второго рассказа Толстой вкладывает в уста рассказчика слова о том, что его протагонисты «не являются ни негодяями, ни героями». Героем его рассказа является «правда», противостоящая пресловутой болезни века, тщеславию, о чем Толстой читал незадолго в романе Теккерея. Толстой считал себя разоблачителем лжи, и это ставит его на одну ступень с английскими и французскими корреспондентами. Как и многие западные статьи, рассказы Толстого развенчивают миф о «мужестве» и «героизме» военного руководства, противопоставляя его действительному мужеству и героизму простых солдат. Как и западные репортеры, Толстой распространяет значимое поле художественного изображения на неприглядные стороны войны — смерть, ранения, лазарет. Но в отличие от них, писатель избегает односторонних оценок. С. Франк отмечает, что в произведениях Толстого отсутствует образ врага, столь важный для любого военного репортажа. Противники России в целом в этой войне Толстым упоминаются, но не характеризуются. Им отводится роль собеседника. В произведениях Толстого никак не фигурируют национальные стереотипы, важные для многих описаний Крымской войны, и отсутствуют так называемые ориентализмы, так же распространенные в английской и французской прессе. Очевидно, что Толстого волновало нечто иное, чем просто война между определенными нациями. Подчеркивая в своих рассказах изобразительные возможности новых медиальных средств информационной прессы, он демонстрирует превосходство литературы перед ними.

Доклад «Крымский проект Константина Леонтьева» Ольги Фетисенко (Санкт-Петербург) стал описанием не геополитического, а научно-педагогического проекта, примыкающего к жанру записки, касательно создания в Крыму учебного заведения нового типа. «Византийский колпак должен быть разбит во имя чувства внутренней церковности», — итог доклада сотрудницы Пушкинского Дома Елены Кардаш «"Херсонисские диалоги": С.Н. Булгаков и поэтика русской историософии начала XX в.», в котором было прослежено религиозно-философское единство Херсонеса и Петербурга.

Более лоялен к Боброву, чем М. Строганов, оказался С.А. Фомичев, хотя его доклад «Крымский миф в интерпретации Пушкина» в целом был порожден неудовлетворенностью комментариев насчет пушкинских «к чему холодных сомнений?» в известном стихотворном обращении к Чаадаеву. По мнению Фомичева, Пушкин в этом стихотворении оспаривает не сомнение Ивана Муравьева-Апостола насчет места расположения храма Дианы в древности, а с рационалистическим скептицизмом самого Чаадаева.

Ольга Муравьева (Петербург) в докладе «"Таврические волны" в поэзии Пушкина» рассмотрела тему пушкинских волн в контексте современных научных представлений о волновых процессах в материи как таковой. Вячеслав Кошелев в докладе «Крым как "воспоминание" в лирике Пушкина» сосредоточился на мнемотехнике поэта, исходя из того, что сама пушкинская тема Крыма была не столько описанием пребывания, сколько воспоминанием.

— Для Чехова Крым — не историософия, а тема курортных романов, — несколько безапелляционно заявил «пушкинодомец» Андрей Степанов в начале своего доклада «Чехов и проблема "уединенного сознания"» (а что, ялтинский, созданный руками самого Чехова сад, в котором цветы цвели круглый год, это не своего рода историософия?). Докладчик сосредоточился на сцене в Ореанде рассказа «Дама с собачкой», развернув непростую диалектику негативных и позитивных смыслов мотивов равнодушия в сознании Чехова и его героев.

«Русский цирк: из Крыма в Константинополь» — тема доклада Ольги Бурениной (Цюрих), показавшей общую циркизацию сценических форм и театрализацию цирка в 1920-е годы в контексте идей Виктора Шкловского о цирке как пределе искусства, обнажении приема. В Крыму же снимались знаменитые фильмы «Филистимяне» и «Красные дьяволята», представляющие собой монтаж цирковых номеров. Крым стал грандиозным цирковым зрелищем, местом сакрализации мучеников как в пьесе Михаила Булгакова «Бег», так и в одноименном фильме. В ходе обсуждения доклада Мария Виролайнен напомнила и о крымских цирковых мотивах «Весны в Фиалте» Набокова. Лена Силард (Будапешт/Сардиния) в докладе «Таврида Мандельштама» сосредоточилась на особом таврическом ощущении времени у поэта, тяжело-текучем, как струя меда, в противовес сыпучей легкости песка.

Сорбонну на конференции представляли две исследовательницы, Любовь Юргенсон и Элен Мейла, обратившиеся к новейшей истории Крымского текста. Тема доклада первой — «Крымские мотивы в творчестве Юрия Домбровского». То есть «вымечтанный» Крым как «сон во сне» героев писателя, которые в черепе видят красавицу, в отличие от противоположного декадентского зрения, видящего всюду смерть. В докладе Э. Мейла «Остров Крым у Василия Аксенова: от жизни к тексту и обратно» самым остроумным наблюдением было указание на сходство аксеновского романа с четвертым сном Веры Павловны романа Чернышевского «Что делать?» (в свою очередь, сон этот сходен, как выяснилось в ходе обсуждения доклада, с одой Державина на празднество в Таврическом дворце). Урбанистический и американизированный, антиутопичный и эротичный Остров Крым, квинтэссенция капитализма и элементов старой России — типичный симулякр в бодрийяровском смысле.

Доклад Сергея Бочарова (Москва) «"Они ныряют над могилами..." (Крымский мотив в стихотворении Георгия Иванова)» — тонкая интерпретация последнего текста поэта.

Свободен путь под Фермопилами
На все четыре стороны.
И Греция цветет могилами,
Как будто не было войны.

Сам объем истории необычен здесь для Г. Иванова. Здесь Греция современная и древняя, а Фермопилы — нулевая точка истории, непроходимость.

А мы — Леонтьева и Тютчева
Сумбурные ученики —
Мы никогда не знали лучшего,
Чем праздной жизни пустяки.

Мандельштам, напоминает С. Бочаров, писал о Константине Леонтьеве, что тот орудует глыбами времени и покрикивает на столетия». Г. Иванов, действительно, оказался его достойным учеником.

Стоят рождественские елочки,
Скрывая снежную тюрьму.
И голубые комсомолочки,
Визжа, купаются в Крыму.

Почему «голубые»? А почему голубые танцовщицы у Дега?

Они ныряют над могилами,
С одной — стихи, с другой — жених...
...И Леонид под Фермопилами,
Конечно, умер и за них.

Здесь ударная строка, вводящая тему Гражданской войны и массовых казней белого воинства.

Завершил конференцию доклад Александра Лаврова «Коктебель в восприятии Волошина-студента», в котором на основе юношеских писем Волошина показано, что первоначально поэт мечтал поселиться отнюдь не в Коктебеле, а в Батуми, где его привлекала пышная растительность. Лишь вслед за творческим созреванием вызрело у него решение осесть именно в Коктебеле.

Что касается автора этих строк — им, помимо повторения общих постулатов его концепции, была взята под сомнение принадлежность к Крымскому тексту находящегося как бы вне его контекста «Острова Крым» В. Аксенова, в то же время полагая, что этот роман породил свой, «островокрымский» текст (о чем у докладчика состоялась содержательная беседа с г-жой Мейла).

В свободное от докладов время многие участники конференции приняли участие в самодеятельной экскурсии к дому Раскольникова (на углу Гражданской улицы и

Столярного переулка), предложенную желающим Сергеем Георгиевичем Бочаровым. Увы, цель экскурсии была достигнута не вполне. Со двора дома Раскольникова нас выставили его нынешние обитатели с истеричными криками: «Это частная собственность!» Пришлось удовлетвориться еще не запертым двором дома старухи-процентщицы.

В ходе этой экскурсии меня постигла и личная потеря. Всего одну остановку — от Невского проспекта до Садовой — пришлось проехать в питерском метро, и за это время в непривычной, по сравнению с Москвой, давке у меня очень профессионально был вытащен из футляра на поясе коммуникатор QtekS200. Я в сердцах сделал вывод об утверждении коммунал-капиталистического, с воровскими объятиями, социального строя текущего Петербургского текста, при всех планах его музеефикации.

— Извини, что не предупредил, «успокоил» меня Игорь Савкин. — У нас тут, действительно, мобильники крадут. И у меня, и у жены тоже вытащили.

В последний день конференции организаторы частично возместили мне потерю. Березовский, не Березовский — а спасибо! В то же время я узнал из бесед, что в Крыму Казарин, тоже поссорившийся с Пушкинским Домом примерно так же, как парижский писатель Анатолий Ливри (вероятный автор «подметных» писем) с Сорбонной, проводит какие-то альтернативные мероприятия по Крымскому тексту.

Вернувшись в Москву, я узнаю, что, действительно, там посредством Международной Летней школы, организованной Институтом Европейских культур (при РГГУ), Институтом Лотмана (Бохум), Таврическим национальным университетом и Международным консорциумом изучения европейских культур начинается... коммерческая разработка Крымского текста. «Существует ли Крымский текст?» — задается «риторическим» вопросом эта школа, куда можно попасть подучиться, внеся 12.500 руб.²

Представляется, всерьез обсуждать такой вопрос уместно в присутствии автора самого этого понятия, взятого на вооружение организаторами как нечто само собой разумеещееся, при всем настрое на его проблематизацию. Однако на данное действо автор приглашен не был, в чем по-своему проявилась постулируемая им петербуржско-крымская полярность.

Мне уже приходилось писать о филологической гражданской войне, вылившейся в филологическую коллективизацию Тавриды [115]. «Крымский текст» по-крымски находится в явной оппозиции к крымскому тексту по-петербургски, как мне сказали в кулуарах Пушкинского Дома. Среди «основоположниц» крымской «текстуальности» замечена Л. Моисеенко, об исконной научной беспринципности этой «комсомолочки» см.: «Революция и бунт на коленях: Попытка быть медиевистом // Независимая газета. 30.07.1992.

Стоп! Так вот почему еще весной профессор Клаус Вашик из Бохума, специалист по русской и советской утопии, интересовался моими крымско-текстуальными изысканиями, и я, не задумываясь, передал ему через коллегу ссылку на свою размещенную в Интернете диссертацию. А теперь, как я узнал, эту диссертацию распечатывают в качестве учебного пособия для любознательных и обеспеченных студентов. Выглядит это как культурологическая приватизация по чужим карманам.

Через Интернет же я знакомлюсь со вступительным словом К. Вашика на Летней школе. Он говорит о неком взгляде на «"Крымский текст" как на Южный полюс, противоположный "северным" русским текстам», то есть явно использует мою терминологию. В конце он все же упоминает мою книгу, хотя и дает ей «свое» название. «И если мне таким образом столь сложно дается обозначить "Крым как текст" (таково заглавие книги Александра Люсого, то, тем не менее, тексты о Крыме будут постоянно сопровождать нас на протяжении следующих нескольких дней...» [29]. Название не «таково». А если «сложно обозначать» — может, выбрать для этого какой-либо предмет попроще?

Крым давно уже «славится» деятельностью «черных археологов». Теперь, кажется, там начала развиваться и «черная филология».

Примечания

1. Любопытно, что в своей художественной практике сам рецензент является представителем далекой от «стройности» поэтики, напоминающей собирание осколков Карадага и морских камешков, пораженных «каменной болезнью» коктебельских «обормотов».

2. http://www.iek.edu.ru/news/n060414a.htm