XIII. Севастопольские герои. Пластуны

В начале осады к Севастополю спешно подходили черноморские пешие батальоны (пластуны). Они шли свободно, громко разговаривая на своем гортанном южном наречии. Это были люди невысокого роста, большею частью не молодые, смелые, грубые, с острым взглядом черных глаз. Необычен был и костюм их. Они были одеты в поношенные чекмени, папахи, заплатанные шаровары разных цветов и узоров; на ногах у них были «пастолы», обувь из сырой невыделанной кожи. Они были отлично вооружены штуцерами, кинжалами. Толпы любопытных сбегались смотреть на это войско. В Севастополе солдаты встретили новоприбывших шутками и насмешками.

— Вон, братцы, какое пряничное войско явилось, — говорили они между собою.

— Точно куклы. Право! Потеха!

— Ну, воины! Где ж нам за ними тягаться... Загоняют они нас.

— Им и сражаться не надо. Неприятель, как увидит таких чудищ, сам убежит.

В скором времени это «пряничное» войско сделалось для смеющихся образцом, примером.

Пластуны в самое короткое время составили себе громкую известность своею храбростью и выносливостью. Им принадлежат самые отважные подвиги, начавшиеся со дня вступления их в Севастополь. Им же принадлежала самая трудная передовая служба, вылазки и секреты, которые они содержали во все время осады, почти перед носом неприятеля.

Очень скоро смолкли шутки и насмешки солдат над пластунами. На каждом шагу они изумляли их своей неустрашимостью.

— И что за чудной народ эти пластуны, — не могли достаточно надивиться между собою солдатики.

— Вот уж молодцы, так молодцы, не нам чета, братцы... Правду надо говорить. Вот те и пряничное войско! Даром посмеялись мы. Бравые солдаты!

Посмотрим, в чем же заключалось это молодечество? Всего и не перескажешь.

Приходит однажды рота вечером работать на бастион. Это было в начале осады. Траншей тогда еще не было. Приходилось шагать через камни, пробираться между ямами и буграми, вырытыми ядрами. Выбрали солдаты площадку, остановились и ждут саперного капитана. Стало темнеть, а капитана все нет. Вдруг слышат, кто-то кашлянул неподалеку, раз и другой.

— Кто ж это?

— Уж не раненый ли лежит в непоказанном месте?

— А может «он» подобрался?! — пытают солдаты один другого.

Бомбы в разных направлениях своими огненными хвостиками чертили темный свод севастопольского неба. Ядра, летавшие со свистом над головами, вызывали общий поклон. Иногда проносились со свирепым ржаньем и косматой огненной гривой «жеребцы»¹, пущенные с французской батареи... А покашливанье все продолжалось.

Любопытство разобрало солдат. Подошли поближе. Слышится храп... Ясное дело — спит человек.

— Не хватил ли зелена вина горемыка-матрос?! — говорит чей-то голос.

— Очень просто... День деньской умаешься над орудием, — отвечает другой.

— Тронь-ка его, ребята! Авось, очнется, — говорит капрал.

Солдаты толкают загадочного человека, скрывшегося под мохнатой буркой.

Тот преспокойно высовывает усатое лицо в папахе и недоумевающе смотрит на наших.

— А чого вам?

— Да ты нездоров, братец, что ли? Али с похмелья, что середь бастиона валяешься? — говорит капрал.

— А бо-дай вам такэ лыхо! — серчает суровый пластун. — Сплю; тай-годи! — и ворча сквозь зубы, он переворачивается на другой бок и скрывается снова под буркой.

— Да тебя тут «бонба» накроет, земляк! Почто ж душу-то христианскую зря губить?! — урезонивают его солдаты.

— То тикайтэ уже сами вид нэи, а мэни и тут добрэ. Тикайтэ до биса! — сердито огрызается пластун.

— Ну, его! Оставьте! Вот чудной!

— Все они — отчаянные! — замечают, отходя прочь, солдаты.

Пластун успел уже забыться и высвистывает носом новые трели.

— Что и говорить! Одно слово, народ отпетый! — решает мудрый капрал. — Вестимо дело, как ему не насобачиться, коли он сызмала войной под черкесом стоит.

Бывало, с трубкою в зубах, с манеркою своей горилки под боком сидят в лохмотьях эти «отпетые», или на камне, либо на разорвавшейся бомбе; порох из нее уже давно в их пороховницах ими расстрелян по французам. Сидят эти чудаки, эти великие сподвижники годины Севастопольской и «куняют»². Лица открыты, папахи сдвинуты на затылок, молчат. Они не разговорчивы.

Откуда ни возьмись, фыркнет над головой бомба, шлепнется и, вертясь, шипит, сыплет зловещими искрами... Кто спасается за траверз, иной припадет к земле, спасаясь от осколков. Пластуну же и горя мало. Не выпуская трубки из зубов, не трогаясь с места, он только крикнет сердито:

— Ото бисова гадюка!

Бомба оглушительно лопнула, посылая роковые осколки.

В ушах открывается такой трезвон, как на колокольне. Иной уже ощупывает себя, дескать, — цел ли, невредим ли.

А пластун, не шелохнувшись, спокойно продолжает:

— Добрэ, що не зачепила! Бисова гадюка! А я уже налякався був: хти в лягаты, та...

— Эге, дядьку! — перебивает его молодой товарищ. — Вам що! Алэ мэнэ видьма скажэна мало, мало не поцилувала.

— Та вже здохла! Сто сот ей мами! — заключает третий, раскуривая угольком люльку.

— Чи нэ выпьемо по чарьци, хлопцы, та лягаемо спаты, — предлагает усатый старик.

Все поочередно прикладываются к манерочной крышке и тут же, кто где сидел, завернувшись в бурки, ложатся спать.

Многие из этих храбрецов, засыпая как попало с вечера, к утру уже не просыпались или израненные относились на перевязочные пункты.

Пластуны, с виду неуклюжие и мешковатые, в «секретах» совершенно были не те люди.

Обутые в пастолы без подошвы, они, как кошки, прокрадывались без малейшего шороха к неприятелю, залегали за камни и лежали целые дни, зорко наблюдая за врагом. Они без страха проползали в самых опасных местах, были сметливы, отважны, хитры. Качества эти были приобретены боевою кавказскою жизнью и условиями местности, в которой они жили.

Самое название «пластуны» происходило оттого, что им очень часто в наблюдениях за черкесами приходилось, вытянувшись «пластом», лежать, не шевелясь, на траве и следить за неприятелем.

Лишь только сумерки спустятся над Севастополем, как пластуны уже двигаются: или они помогают в вылазке, или крадутся в «секреты».

Партии собирались человек в 10 и расползались в разных направлениях.

— Где сухо, хлопцы, там — брюхом, где мокро, там — на коленках, — говорили пластуны. Это была их любимая поговорка.

Очень часто пластуны пробирались впереди «охотников», шедших в ночную вылазку. Распластавшись по земле, они подползали близко к неприятелю, высматривали работы французов или англичан, все замечали и возвращались на наши батареи. Они верно указывали, куда надо стрелять, и определяли расстояние. Удивительно было, как они в темноте никогда не ошибались. С батареи тотчас же стреляли картечью. Слышно было, как она ударяла в туры и в железные лопаты, которыми работали французы.

Ложементы или места, где залегали «секреты», назывались «залоги».

Притаившимся в «залоге» пластунам часто надоедало лежать длинную ночь без движения.

— А що, хлопци, сробим хранцузу забаву, — предложит кто-нибудь.

— Чи, добре!

Наденут они на камень или на два по фуражке и установят где-нибудь между каменьями так, как будто выглядывают наши солдаты.

На другой день, когда рассветет, неприятельские штуцерники надрываются попасть в любопытных. А солдаты наши смеются, выглядывая из-за мешков бастионов.

Пластуны обыкновенно не видели, чем кончалась их проказа. Отдежурив ночь, они перед рассветом уходили из своих логовищ спать. Только уже вечером они справлялись на бастионе:

— А що «он» тешился?

— Тешился, — хохочут солдаты.

— Чи долго?

— Долго. Часа два надрывался попасть. Да потом, должно быть, разобрал в чем дело. Так и бросил.

На вылазках пластуны отличались бесшабашной удалью. Они же научили наших пехотинцев, ходивших охотниками в неприятельские траншеи, особому приему, который всегда оказывался удачным. Охотники сначала подползали, как можно тише, к неприятельской траншее. Шагов за тридцать они останавливались, давали залп, кричали «ура» и падали на землю. Как только неприятель ответит на их залп, они вскакивали с новым криком «ура», быстро кидались в траншеи и начинали штыковую работу.

Англичан особенно озадачивал такой маневр. Они бросали все и бежали из траншеи. А наши, захвативши кто что успел: пленных, ружья, одеяла, возвращались назад на бастион. Больше всего в зимнюю стужу радовались солдатики одеялам. Потом на бастионе долго шли нескончаемые рассказы о том, кто кого хватил, кто как лез, как прыгнул и т. д.

В одну из вылазок против 4-го бастиона, под командою полковника Головинского, нашим пластунам удалось захватить у неприятеля и принести на бастион 3 маленьких медных мортирки, прозванных ими «собачками».

Кроме того, они привели пленных. Между ними был молодой красивый офицер с сине-багровыми окровавленными знаками на лице. Он громко кричал и жаловался на воинское «варварство» и указывал на пластуна, который тоже лежал раненый недалеко от него.

Что же оказалось?! В рукопашной схватке пластун ошарашил француза оплеухой. Тот упал. Пластун навалился на него. Француз, тоже очень сильный, вцепился в руки и в ружье своего противника. Тогда пластун принялся грызть лицо бедного француза.

На обоих врагов сходились смотреть со всех бастионов, как на нечто небывалое.

Пластун, лежавший недалеко от француза, насмешливо посматривал на него и вполголоса говорил товарищам:

— Шкода, що я ему совсим нися нэ витгрыз.

В другой раз на вылазке пластун сделал на веревке какой-то необыкновенный крючок и поймал им часового, ходившего на высоте Инкерманской горы. Часовой упал вниз. Пластун прыгнул на него, как тигр, придушил и полуживого приволок в траншею.

Изо дня в день собирались охотники из разных полков на вылазки. Они отправлялись на стук неприятельских кирок и лопат.

Очень часто пластуны пробирались впереди «охотниковь».

Натешившись вволю, наши молодцы возвращались на батареи. Французы густой цепью двигались их преследовать.

«Секреты» давали знать, что идет неприятель. На бастионе раздавался крик «к орудию!» Тучи картечи запрыгают по полю.

С первыми выстрелами орудий в прикрытии батарей и бастионов раздастся гром барабанов, и закипит перестрелка. Небо бороздят огненные следы от бомб и гранат; снаряды лопаются; от бегающих людей, от движения орудии несется гул. И все сливается в один протяжный стон.

Величествен и страшен в эти минуты вид севастопольских бастионов. Пламя выстрелов освещает толпы солдат. Одни стоят, опершись на ружье, другие, выжидая, лежат с шанцевым инструментом. У бруствера прислуга хлопочет у своих орудий и посылает выстрел за выстрелом. Здесь видна уходящая команда, ординарец мчится верхом на лошади.

А там впереди, в ложементах и ямах, залегли пластуны, дерзко подкравшиеся и наблюдающие за неприятелем. Сотни пуль свистят подле них на разные лады. Десятки бомб ложатся в одну и ту же траншею, в один и тот же ложемент. Вот одна из них с шумом грохнулась на окраине траншеи. Все пригнулись и прижались к стенке. Через секунду бомба лопнула, бросив несколько осколков в траншею. За разрывом ее — ни стона ни крика. Но вот кто-то крякнул и заскрежетал зубами.

Взглянул сосед на старика-пластуна и видит: ноги перебиты, спина вся вскрыта.

— Э, диду родненький! Що мы будем робыть?! — вскричал земляк.

— Що? Ничаво! Що вы галдите, бисовы дети! — тихо и спокойно отвечал старик, посматривая то на пластунов-товарищей, то на свои перебитые члены.

— Давай бинтов! Старик изойдет кровью, — кричали оторопевшие солдаты.

— Крови нэма, — говорил упрямый старик.

— Да ты, старичок, умрешь! — сказал какой-то офицер.

— Ну що ж, умру! Я и без вас бачу, шо умру.

Раненый ослабевал. С полчаса дожидались носилок, беспрестанно бывших в расходе. Старик их не дождался. Чувствуя приближение смерти, он перекрестился, захрипел и отдал Богу душу.

В севастопольском гарнизоне одним богатырем стало меньше.

Так служили и так умирали пластуны.

Примечания

1. Жеребцом солдаты называли двухпудовую бомбу, пущенную продольно, отчего искры, сыпавшиеся из трубки, походили на лошадиную гриву.

2. «Куняют» — дремлют.