XXXVII. Штурм Севастополя 27 августа 1855 года

«Есть невозможное и для героев».

(Слова императора Александра II).

Пробил час Севастополя... Это было 27 августа 1855 года. После трех дней страшнейшей канонады союзники вдруг утром умолкли. Это было затишье перед страшной грозой.

Наши измученные, истомленные войска в ночь на 27-е стояли наготове. В двенадцатом часу дня им дали передышку, и большая часть их ушла обедать.

Ровно в 12 часов все неприятельские батареи сверкнули огнями выстрелов и разразились оглушительными залпами. Это был сигнал. Еще не успели снаряды полопаться, как раздались смутные крики, бой барабанов, сигнальные рожки...

Вот что пишет участник этих дней, адъютант штаба Алабин:

«Около 12 часов вбегает ко мне писарь, бледный, как полотно, с криком: «Ваше благородие, ваше благородие, идут, идут!..» Сердцем поняв его слова, я выскочил из балагана. Моему ли перу передать увиденное мною в этот момент?.. Будто в смертной агонии трепетал Севастополь. Потоки пламени лились из него; казалось, растопились камни его развалин и устремились перунами на врага. На мгновение распахнулись серые клубы пыли, вздымаемой сильным ветром, смешавшиеся с тучей черного дыма пароходов и батарей, с дымом пожара на Екатерининской — и явилась картина страшного боя. Вот второй бастион... Господи! Он уже в руках французов! Наши отступают, бегут; преследование быстро, жарко... Подбегают ко второй оборонительной линии... Ревет наша восемнадцатипушечная, ревет первый бастион, ревет парижская батарея... Враг валится рядами, но остальные, ежеминутно увеличиваясь в числе, бегут дальше и дальше. Французы уже заняли вторую оборонительную линию с ее Ушаковой батареей. Но вот, как вихрь, гонящий прах равнины, несется наша легкая батарея. На всем скаку орудие долой с передков, картечный выстрел... и напор французов остановлен; толпы их пошатнулись; несется другое — другой выстрел... Орудие за орудием подскакивает, летит картечный выстрел за выстрелом, и французы опрокинуты. Вторую стенку заняла наша легкая артиллерия-спасительница и провожает картечью отступающих»...

Вот что пишет другой участник этого дела, защитник четвертого бастиона Корженевский:

«Настала последняя решительная пауза! По сигналу о штурме, в один миг мы были на стене, и по команде дышавшего отвагой полковника Зеленого дождь пуль, вперемешку с градом картечи, полетел с нашей стороны навстречу французов, показавшихся из траншей, дерзновенно посягавших на нашу, омытую кровью, святыню — четвертый бастион. Уже перекладывались в неприятельских траншеях мосты, показывались штурмовые лестницы, и французы в синей одежде и красных панталонах с криком стремились лавою на нас. Трудно передать впечатление этой знаменательной для осажденных минуты... Огонь с нашей стороны был убийственно силен: ни один француз не мог приблизиться к бастиону. Кто достигал оборонительного рва, тот повисал на штыках... И так три часа пытались французы овладеть бастионом и все пали. На пятый бастион ворвалась было часть французов, человек 200, по храбрый генерал Семякин и полковник Веревкин порешили их участь штыками. Часа в четыре пополудни у нас все утихло, и приступ был отбит. Только англичане против третьего бастиона не могли угомониться и пытались овладеть им. Но тщетно. Между тем, увлеченные своим делом, мы не видали и не знали, что творится на Малаховом кургане. Там в дыму грохочущих орудий, среди неумолкаемой ружейной пальбы, для нас, ликовавших победу, он стоял невидимым и загадочным. Вдруг сквозь рассеявшийся дым, на развалинах башни кургана, мы заметили развевающееся трехцветное французское знамя. На умолкнувших батареях первой линии его и в оборонительном рве массы, кишащие, как в муравейнике, — французские войска. Ледяным холодом обдало сердце! Что ж это такое?.. Не сон ли!.. Да не может быть! «Господи, неужели правда!.. Что будет дальше?..» — раздавались возгласы со всех сторон. Зрительная труба переходила из рук в руки. «Авось, отобьют», подсказывало сердце. Но не то говорил рассудок. Каждый убедился в том, что настал последний час грозного бытия Севастополя. Умолкли голоса. Одно немое отчаяние сковало душу и язык. «Господи! За что ж это и зачем мы дожили до этой ужасной минуты поражения и унижения побежденных... Где этот призрак славы, о котором прежде мечталось среди лишений, египетских трудов, незаменимых утрат?.. Где все это, из-за чего каждый из нас готов был распяться грудью и умереть с улыбкой на устах?.. Что подумает и скажет о нас наша родимая матушка — Русь православная?..» — вот какие вопросы одолевали ум всех».

Последний штурм

Между тем, дело в эти минуты было таково: вслед за залпом тучи неприятелей, мелькавшие красным и синим цветом, бежали из бывшего Камчатского люнета. Как шмели из растревоженного гнезда высыпали они из траншей, роями устремились на Малахов курган и облепили его, лезли на вал, становясь друг другу на плечи и устраивая живую лестницу. Завязалась страшная схватка. Неприятель, под предводительством храброго генерала Мак-Магона и Боске, подкрепляемый свежими силами (против Малахова кургана назначено было 30 тысяч войска), ободренный криками огромных резервных колонн, опрокинул все и взобрался на курган. Там продолжалась неслыханная резня. Французы выбивали штыками наших из каждого траверза, заняли всю верхнюю часть до самой горжи, которую солдаты называли «Чортовой площадкой».

Главная часть кургана, господствовавшего над Севастополем, была уже во власти французов, уже развевалось французское знамя... Но самая башня еще держалась. В ней сидели несколько офицеров и кучка удальцов-солдат. Сквозь ружейные амбразуры неразрушенной части башни и заваленные двери засевшие очищали меткими выстрелами всю площадку перед исторической башней. Никто не смел безнаказанно даже пробежать мимо нее.

На Малаховом кургане около полудня люди обедали, укрывшись за траверзами и в разбитых блиндажах. На банкетах и при орудиях было очень мало людей. Генерал Буссау собирался раздавать кресты выстроенным нижним чинам, как вдруг раздался неожиданно грозный крик: «Французы! французы! идут! идут!»

Неслась страшная стремительная туча. Не успели опомниться, едва успели собраться, как дивизия Мак-Магона устремилась на штурм. Зуавы влезли на бруствер раньше, чем батальон модлинского полка успел занять банкеты. Мгновение... и модлинцы дружно кинулись навстречу зуавам. На кургане поднялась страшная суматоха. Из некоторых орудий успели сделать по одному выстрелу. Но амбразуры были уже полны штурмующими. Многие из артиллеристов, с фитилем в руке, пробивались к своим орудиям сквозь ряды неприятелей, чтобы сделать хотя выстрел, и гибли во множестве. Зато, если удавалось поспеть вовремя и зажечь трубку, сплошная масса живого тела, заслонявшая амбразуру, вся поднималась и разбрасывалась по сторонам. На месте убитых становились новые стрелки и зуавы.

Горсть русских храбрецов, засевшая в башне, завалила наскоро ход. Они решили защищаться до последней крайности и на все требования французов сдаться отвечали выстрелами. Французы уже заняли курган. Но в башне еще сидели защитники. Это были офицеры: поручик Юни, Данильченко и солдаты. Расставив у дверей матросов с абордажными пиками и стрелков против отверстий в башне, они сыпали в неприятеля пуля за пулей. Сначала в пылу жаркого боя французы не замечали, откуда сыплются пули. Они смело бегали около башни и все платились жизнью. Но вскоре враги заметили опасность. Несколько зуавов бросились было к дверям башни, но были остановлены пиками матросов; пытались было стрелять в двери, но защитники заложили их тюфяками и подушками. Тогда они решили выкурить их дымом. Набросав перед дверьми туров, фашин и хворосту, французы подожгли костер, но скоро сами потушили его из боязни, чтоб огонь не сообщился с пороховым погребом. Храбрые защитники держались до тех пор, пока не расстреляли всех патронов, пока французы не подвезли к входным дверям мортиры и не стали бросать в башню гранаты. Большая часть засевших в башне были перебиты, переранены. Защитники потеряли надежду на выручку, тогда только поручик Юнн и его товарищи решили сдаться. Один из засевших в башне выставил в двери ружье с навязанной на штык своей же рубашкой, которой часть пошла на перевязки ран. Французы прекратили огонь. Они думали, что из башни выйдет, по крайней мере, батальон. А вышла маленькая горсточка в 30 человек. Смелых защитников башни взяли в плен и отвели на Камчатский люнет.

Оставление Севастополя. (С картины Айвазовскаго)

Между тем, на Малаховом кургане происходила невиданная бойня. Шесть тысяч французов лезли в амбразуры, перелезали через вал и вступали в рукопашный бой с модлинцами. Противники перемешались между собою, потеряв сознание: поражали друг друга камнями, деревом, душили друг друга за горло, царапались, кусались в исступлении. Прислуга, стоявшая у орудий, дралась банниками, аншпугами, кирками, лопатами, топорами и всем, что попадалось в руки. Люди перестали быть людьми и сделались рассвирепевшими зверями. Страшное смертоубийство искало своих жертв и находило их во множестве. Модлинцы дрались отчаянно. Но их было 400 против 10 000. В начале боя они потеряли всех своих начальников и офицеров.

На втором бастионе и на прочих батареях шла та же ожесточенная резня. Укрепления переходили из рук в руки. Французы уже достигли Корабельной слободки.

В это время прискакал генерал Хрулев и остановил наступление неприятеля. Французы отступили.

Узнав, что Малахов курган взят, Хрулев поскакал туда на своем белом коне. 1400 человек мчалось за ним. К кургану подбежали полки: ладожский, брянский, эриванский.

Хрулев бросился в атаку.

— Благодетели за мной! — крикнул он и полез на бастион.

Французы сверху открыли убийственный огонь по наступавшим. Пули сплошной стеной летели на них. Минута была страшная. Хрулев снял со своей груди серебряный крест, показал его солдатам, перекрестился и поцеловал.

— Благодетели, за мной! Вперед! — крикнул он опять своим, потрясающим солдатское сердце, голосом.

Все рванулось вперед. В это время штуцерная пуля разбила Хрулеву палец. Кровь хлынула фонтаном. Зажимая палец, превозмогая боль, храбрый генерал шел вперед, опасаясь показать войскам, что он ранен. Передние ряды падали; выбыли из строя уже все офицеры. Начался рукопашный бой прикладами, штыками, каменьями.

— Поддержите меня... Мне... нехорошо... — вдруг проговорил Хрулев и, побледнев, упал на руки подбежавших офицеров. Его повели на перевязочный пункт, и он более не вернулся.

Произошло смятение, волнение, путаница. Войска наши, перемешавшись в одну общую кучу, толпились около Малахова кургана. Они горели желанием отбить дорогой курган, но не знали, как взяться, что делать.

— Ведите нас в бой! — кричали одни солдаты, отыскивая глазами предводителей.

— Дайте нам патронов! — кричали другие.

— Вперед, ребята! — рвались солдаты и гибли, гибли, как мухи.

Но вести их в бой было некому. Все начальники были или переранены, или убиты. Наши должны были отступить. Французы открыли по ним убийственный огонь. Раненые целыми толпами брели и ползли на перевязочные пункты.

У подножия Малахова кургана четыре бесстрашных женщины, под страшным штуцерным огнем, разносили квас и воду и подавали первую помощь раненым. Одна из них была убита; другая ранена, но не переставала оказывать свою святую помощь.

Главнокомандующий приказал прекратить бой. Бой этот, жаркий и неравный, все-таки доставил новую славу севастопольцам. Из 12 атак 11 было отбито. И только занятие Малахова кургана было удачно для союзников и так гибельно для нас. Самое занятие было следствием превосходства неприятельских сил. Взять его обратно не было возможности. Около Малахова кургана собралось 30 тысяч войска союзников. Во всем же Севастополе оставалось не более 20 тысяч измученного гарнизона.

Пробил последний час грозного бытия Севастополя. Настала неизбежная минута его славного падения.

Приказано было войскам оставить Севастополь и отступать на Северную сторону.

Долгое время никто не хотел этому верить. Офицеры говорили солдатам, что они идут отдыхать на Северную сторону и что через день будет новая атака в открытом поле. Защитникам Севастополя казалось невозможным оставить, отдать без боя свою родную колыбель, взрастившую и закалившую в пороховом дыму стольких героев. Они все давно решили погибнуть на развалинах Севастополя. И вдруг велят уйти, оставить, уступить Малахов курган, — этот священный холм, облитый и упитанный кровью стольких славных богатырей русских!.. Не зная, что будет дальше, что ожидать, на что надеяться, севастопольцы с грустью, с немым отчаянием покидали Севастополь, поминутно оглядываясь на дорогие развалины, не отрывая затуманенных слезами глаз от бастионов, где они, казалось, видели все пережитое, прошлое и незабвенные великие тени.

Вот слова одного из очевидцев этих последних минут:

«Дежурный по полку забежал к нам в блиндаж и, с таинственным выражением приблизившись к полковнику Шумакову, что-то шепнул ему на ухо. Последний вытаращил глаза и подскочил на своем месте. «Быть не может!.. Что вы говорите?..» — воскликнул он. «Да!.. Это так!» — был ответ. Мы не могли догадаться, в чем дело. Полковник Шумаков встал и ушел. Вошедший таинственно передал нам следующее: «Да будет вам известно, господа. Мы оставляем Севастополь. Французы заняли Малахов курган, должно последовать генеральное отступление войск на Северную. Но чтобы эта необходимость не влияла на дух солдат, следует перед ними о том благоразумно умолчать». Он вышел. Мы, пораженные, убитые роковой вестью, несколько минут молчали, точно боясь заговорить. Затем стали совещаться между собою, как объяснить солдатам горькую необходимость — отступление на Северную. По общему совету было решено объявить солдатам, что мы идем на Северную для ночлега и отдыха, что на заре следующего дня двинемся на врага с целью истребить его либо со славою пасть. Мы разбрелись по траншеям, передавая эту весть и между тем сокрушенно прощаясь с бастионом. Боже, как невыносимо тяжело было его покинуть... К нему невольно природнилась душа каждого из нас. И мы должны его оставить, покинуть навсегда для того, чтобы завтра дерзновенно попирал его ненавистный враг. Эта необходимость была выше всяких понятий о лишениях, утратах, несчастиях, не сопряженных с оскорблением национальной гордости, чести оружия, воинской доблести. Не дай Бог никому переживать такие минуты».

Последний взгляд на Севастополь

Неприятель, заняв Малахов курган, засел на нем и не двигался дальше. Севастополь решено было отдать добровольно. Что делать! Это стало необходимым!

Мрачно и тяжело было на душе защитников Севастополя. На князя Горчакова не роптали. Его высокую душу знали все; все верили в него; все знали, что он беззаветно любит родину и что он ничего не сделает, не согласного с ее честью. Все понимали необходимость оставить Южную сторону, на которой держаться все равно, что уложить всех в ступку, где бы роковой пест истолок все в прах. И еще ужаснее были бы последствия!

На Северной же стороне мерцала еще звездочка надежды и спасения. Но все-таки все приняли приказ об отступлении с глубокой, невыразимой горестью.

Народная гордость говорила во всех. Как уступить врагу святые могилы наших братий?.. Как отдать укрепления, построенные героями-товарищами из праха, смоченного их кровью?.. Там оставались еще орудия, груды снарядов... Враги, конечно, все увезут с собою на показ миру, как трофеи, мечом у нас вырванные, как доказательства торжества над Россией, от века непобежденной. А дома, эти громадные здания?.. Враги-победители поселятся в них, будут смеяться над побежденными, скажут: «Русские приготовили нам зимние квартиры!» Но нет, не бывать этому! Русские умеют не давать трофеев врагу... Воскреснет пожар московский... Взлетит на воздух все, что только есть лучшего, дорогого! Пламя, дым и пепел — вот что наследуют враги в Севастополе.