XXXVI. Пятое и шестое бомбардирования. Последние дни Севастополя

«Поминутно мертвых носят...
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой».

Восток заалел. Снялись в Севастополе ночные секреты. Веселее стало на сердце у тех, кто стоял ночь в передовой цепи. Одних снимут и отпустят в резерв: все-таки передохнут там усталые герои; других сменят в ложементах, и они соснут часок в блиндаже своего бастиона... Скоро совсем рассветет. После сражения на Черной речке все жаждали передышки, отдыха, покоя... Не тут-то было! 5 августа на утренней заре точно земля колыхнулась. Севастополь-мученик опять застонал, обливаясь кровью. Беспрерывно понесся град вражьих ядер, затрепетала Корабельная под ударами свирепого врага.

Так началось пятое бомбардирование города. Союзники, ободренные победой на Черной речке, решили с лица земли стереть Севастополь. В это время к ним подвезли множество пороху и несколько огромных орудий. Прибыли свежие силы.

На всем пространстве укреплений, охватывавших Корабельную сторону, вплоть до четвертого бастиона, разверзся сущий ад. Окружив ожерельем батарей холм, на котором прежде был Камчатский люнет, французы громили главным образом второй бастион и Малахов курган. В этот раз Севастополь бомбардировало восемьсот орудий. И так продолжалось до 24 августа. Артиллерия союзников стала вырывать у нас с этого дня гораздо больше жертв, чем прежде. Ежедневный урон простирался от 500 до 1500 человек.

Граф Д.Е. Остен-Сакен. Начальник севастопольского гарнизона

Погода стояла жаркая; над городом нависли тучи порохового дыма и пыли; чувствовался тяжелый запах крови и разлагающихся трупов; дышать было нечем. Защитники Севастополя так закалились, так обтерпелись в этом аду, что, казалось, в окопах Севастополя живут люди без сердца, без крови, со стальной грудью. Явилось полное равнодушие, даже презрение к смерти... Но они все-таки боролись, еще отстаивали то, что было им всего дороже, то, что стоило таких колоссальных жертв... Все еще надеялись, что отстоят Севастополь, остальное все нипочем. От непомерной жары бруствера наших укреплений совершенно засохли; неприятельский огонь действовал на них страшно разрушительно; под жестоким огнем каждую ночь возобновляли мерлоны; днем один-два снаряда все разрушали; насыпи глыбами оседали в ров, и работы, стоившие неимоверных усилий, распадались впрах.

Бомбардирование с каждым днем усиливалось и порою достигало ужасных размеров. Люди гибли во множестве, но оставшиеся не унывали. Какое-то гордое сознание своего достоинства, отвага, удаль и молодечество видны были на всех лицах. В одной рубахе, с Георгием на груди, в широких парусинных шароварах, с черным галстуком, концы которого падали на грудь, в солдатской фуражке стояли герои у орудий, закоптелые в дыму, замаранные порохом от выстрелов, облитые кровью и потом. В момент боя эти жители бастионов, постоянно борющиеся со смертью в самых разнообразных видах, казались неземными существами.

— Не ходите здесь... Здесь очень опасно, — скажет новоприбывшему какой-нибудь загорелый матрос, покуривая около орудия трубку.

— А ты-то как же тут ходишь? — заметят ему.

— Нам это ничего... Мы здешние, привыкли, — равнодушно ответит воин.

И какой глубокий смысл выражается в этих словах.

Союзники все чаще и чаще стали стрелять залпами и, казалось, хотели забросать защитников снарядами. Попадая целой тучей в насыпи, снаряды производили сильное сотрясение и разрушение. Залп, это — ужасный способ борьбы. Невозможно описать то впечатление, когда вдруг из батареи вылетит сразу ядер 15—20; они сметали и рушили все на пути, и не было спасения от этой тучи.

«Рев, который происходил при стремлении этой кровожадной стаи снарядов, потрясал самых отважных. В мире, кажется, не было предмета, который бы не сокрушился под этими страшными ударами... Да, не было предмета, кроме мужества севастопольца!» — говорил очевидец.

С наступлением ночи неприятель прекращал действие прицельных выстрелов, а бросал бомбы навесно и открывал сильный штуцерный огонь, чтобы препятствовать исправлению укреплений и подвозу снарядов и материалов.

В эту бомбардировку раненых было немного, потому что били большей частью наповал.

Князь Горчаков и генерал Остен-Сакен часто обходили укрепления оборонительной линии. Под сильным огнем князь Горчаков являлся со своей свитой и с любовью, с сердечной нежностью благодарил всех именем царя за стойкость, — всех, кого встречал: генерала, офицера, матроса и закопченного пороховым дымом солдата. Появление вождя, равнодушного к смерти, укрепляло и утешало утомленных бойцов Севастополя.

Приехав однажды на Малахов курган и заметив новые подступы неприятеля, князь Горчаков сказал:

— Все ближе и ближе подходят они...

— Торопятся, ваше сиятельство, кашу есть из одной чашки с нами, — отвечал один из случившихся солдатиков.

Этот ответ очень понравился главнокомандующему, и он улыбнулся грустной улыбкой.

Обходя разрушенный второй бастион, князь Михаил Дмитриевич спросил у окружавших его солдат:

— Много ли вас здесь на бастионе?

Один из егерей на минуту призадумался, соображая что-то, и спокойно отвечал:

— Дня на три нас хватит, ваше сиятельство.

Инженер Бухмейер

Жизнь здесь сложилась так, что герои-защитники делили себя на очереди, когда кому лечь костьми на защиту родины, и выжидали решения своей участи спокойно, с полным презрением к смерти.

Дубровин в своей книге пишет:

«Поклонитесь перед ними, они достойны вашего почтения, сказал один из проповедников. Поучайтесь у них, как защищать родную землю, прибавим мы, отдавая дань удивления этим смелым сынам России. Да, достойны удивления все, стоявшие под адским огнем, который не прерывался целый август месяц».

В это время подошло к Севастополю курское ополчение. Все это были молодцы, красавцы-крестьяне, здоровые, цветущие.

Радостно, с восторгом встретили их истомленные севастопольцы.

— Побратимы наши родимые, здорово! — говорили солдаты, троекратно целуясь с ополченцами. — Православные бородачи вы наши, по завету батюшки-царя пришли!

— Ну, теперича, братцы, будет французу трепка, — смеялись севастопольцы. — Потому самое, что ни на есть, нутро России пришло!

Не на радость пришли и бородачи в Севастополь. Их разместили по оборонительной линии, и многие тысячи их не увидали более нутра России.

В Севастополе через бухту спешно строили мост. С недоумением и недоброжелательством смотрел на него закаленный гарнизон. «Зачем, к чему этот мост?.. Неужели оставят Севастополь?.. Уже принесено столько жертв, и все давно решили лечь тут костьми»...

Мост навели от Николаевских казарм к Михайловской батарее. Строил его начальник инженеров генерал-лейтенант Бухмейер. Ра-ботало сорок саперов и шестьдесят солдат. Он состоял из шести участков, по четырнадцати плотов каждый, имея в длину четыреста тридцать сажен, а в ширину — три сажени. Это был один из самых замечательных плотовых мостов, какие когда-либо наводились для переправы войск. Он изумил быстротою постройки даже союзников, которые всеми мерами старались помешать его наведению, пуская по нему и по стоявшим кругом кораблям около пятисот навесных ядер в сутки, но вреда ему не причинили.

15 августа, после обедни, мост был освящен и открыт, и по нему пошли и поехали целыми толпами. Странно было слышать топот лошадей и гром телег посредине бухты, над зыбью волн, никогда не носивших на себе такого пояса. Огромные бревна, торчавшие из-под полотна, скоро покрылись длинными, светло-зелеными космами подводной травы, и в этих космах, похожих на красивую расчесанную бороду, гуляла постоянно мелкая рыбка, как в лесу, играя на солнце серебристой чешуйкой.

Только защитники-севастопольцы угрюмо, недовольно смотрели на новый мост. Они предчувствовали будущее. Скорбели их закаленные души и не мирились с ожидаемым. Никто не хотел допустить мысли, что по этому мосту будут отступать. При одном намеке на эту сдачу севастопольцы выходили из себя и разражались негодованием.

«Как, отдать Севастополь?.. Пусть враги возьмут эту святую твердыню, врученную нам отечеством... Но мы не хотим видеть сдачи... если здесь умерло столько наших братий... И кого мы здесь лишились!.. Как же нам не умереть?.. Отдать Севастополь? А что скажет Россия?..»

24 августа неприятель открыл шестое бомбардирование, самое убийственное, самое страшное и сильное. Это была беспрерывная канонада. На бастионы падала такая гибель снарядов и бомб, что они были ими совершенно засыпаны и представляли груды развалин. Бомбы и гранаты летали, как стаи перелетных птиц, прыгали и визжали, как стада перепуганных диких зверей. Невозможно было сосчитать число бомб, взрывавших землю, даже на одном Малаховом кургане. Оне падали десятками разом и производили страшные опустошения: разрушали укрепления, разбрасывали батареи, людей, камни, мешки... или, разрываясь в воздухе, засыпали всю окрестность осколками. Взрывались пороховые погреба. Пожары следовали за пожарами. Войска убывали с каждым днем, с каждым часом, таяли как снег. Смерть была так близка, что никто не думал о ней. Каждый из стоявших на бастионах не считал возможным уцелеть до завтра. За три дня, 24, 25 и 26 августа, союзниками было выпущено 150 тысяч артиллерийских снарядов и несколько сот тысяч штуцерных пуль. Дороги на бастионы стали совершенно непроходимы от беспрерывно летающих снарядов, и не было возможности подвозить орудия, материалы, воду. Раненые валялись повсюду: увозить их было некому, невозможно и некуда. Товарищи, как умели, делали им перевязки и облегчали страдания. Только богатыри-защитники стояли смело, грозно, догорая как исполинская свеча пред Богом.

Предчувствуя последние часы родного города, многие женщины под градом снарядов и пуль прибегали на бастионы проститься с мужьями, братьями, отцами... Многие приводили ребятишек.

— Благослови, отец, — рыдая, едва в силах была проговорить какая-нибудь несчастная жена.

Мост через бухту

Матрос при грохоте орудий, в пороховом дыму, перекрестит сынишку, поцелует жену и махнет им рукой: дескать, «уходите скорее»; тяжело их видеть, да и зовет его долг на предсмертный пост.

Мрачнее и озабоченнее становились лица севастопольцев. Исчезла всякая веселость: слова, не то что шутки, замирали на губах. Офицеры, солдаты не спали, не обедали, ели кое-как, походя, отдыхали, присев и склонив голову на грудь. Только явственнее, безустаннее раздавался на бастионе голос сигнальщика, тянувшего без передышки: «Пушка, маркела, бонба, жеребец! Наша, наша, наша!» Некуда уйти от этих предсмертных слов. По мере угасаний человеческих жизней, все ярче и ярче горели неугасимые лампады перед иконой, покровительницей бастионов. Свет от множества зажженных свечей перед ней озарял по ночам группы молившихся на коленях защитников Севастополя. Они видели смерть во всех ужасах, видели, как на глазах разрывало на части людей, видели, как товарищи пропадали бесследно, оставался лишь клочок серой шинели, кусок мяса да лужа крови.

Вот что пишет очевидец этих последних дней:

«Однажды я встретил солдата волынского полка, шедшего сумрачно по Екатерининской улице с окровавленным узелком в руках.

«— Что ты несешь, товарищ?

«— Майора, ваше благородие. Бомбой его разорвало... Славное было начальство, царство небесное! Мы вот сердце да кое-что собрали... Несу похоронить... Жалко!»

Такие сцены никого не удивляли.

Служба на бастионах казалась предсмертной агонией. Солдаты не раздевались, не имели возможности отдохнуть. Жара стояла страшная. Чувствовался недостаток в воде, что было хуже пытки.

Начальники безропотно разделяли участь гарнизона. Князь Горчаков являлся всюду и, как рыцарь-вождь, примером богатырской отваги одушевлял всех. Утешая, ободряя, он со всеми одинаково переживал беспримерную годину: на себе он чувствовал муки Севастополя, плакал его слезами, ежеминутно готов был смешать свою кровь с кровью защитников.

На всех углах передовой линии ежедневно, ежечасно появлялся Степан Александрович Хрулев. И чего только ни случалось с «отчаянным» генералом. Каким приключениям, какой опасности только он не подвергался. Поезд его бывал виден издали и всегда одинаков. Впереди — верхом боцман Цурик, телохранитель и неразлучный спутник генерала Хрулева, отважный и умный. Он плетется шагом, грудь украшена Георгием. За ним в папахе, на знакомой всем севастопольцам серой лошади, в теплом форменном пальто нараспашку, в больших сапогах, сгорбясь, с нагайкой в руке, на казачьем седле, с огромными деревянными стременами, генерал Хрулев со своими неизменными ординарцами. Безмятежно двигался этот поезд по опасной дороге, не обращая внимания на полет снарядов и проносившиеся пули.

Впервые ли двигаться Хрулеву по такой дороге? Да и где он не двигался, в какое время дня и ночи не появлялся?

Однажды во время жестокой бомбардировки Хрулев поспешил на Малахов курган. Шибче обыкновенного пробирался его добрый конь между матросскими домиками, покрывавшими курган. На одну из узких улиц спускалась со стоном бомба.

— С лошади, с лошади, ваше превосходительство! — закричали проходившие солдаты и бросились на землю.

— Зачем, ребята? — спросил генерал.

— Бомба, ваше превосходительство, бомба!..

Прошло, конечно, всего мгновение. Бомба легла в нескольких шагах впереди, шипела и вертелась, будто бешеная.

— Ну, что ж, что бомба! А, может, не разорвет?

— Разорвет, ваше превосходительство. Слышите, шипит!

— Авось не разорвет, — продолжал Степан Александрович и проехал мимо самой бомбы.

Ее, действительно, по счастью, не разорвало.

— Видите, ребята! — крикнул генерал, оборотись. — Я говорил вам, что не разорвет.

Солдаты перекрестились. С восторгом смотрели они вслед любимому генералу.

— Отчаянный!.. Его и бонба боится, — с любовью говорили они.

В другой раз был такой случай.

Хрулев подъехал к узкой и открытой дороге но оборонительной линии около третьего бастиона.

Генерал Хрулев

— Извольте сойти с лошади, ваше превосходительство... Здесь нельзя проезжать, — сказали ему шедшие навстречу солдаты.

— Отчего?

— Убьют.

— Да почем ты знаешь?

— Здесь и пешком итти — пригнуться надо... Либо бегом... И то сейчас две-три штуцерные влепят... Уж мы знаем, что убьют.

— А может, и не убьют?

— Никак-с нет-с, ваше превосходительство. Беспременно убьют... Это такое место.

— Так вот же не убьют!

Хрулев движением руки приказал своей свите остановиться... А сам шагом тихо поехал по роковому месту. Пронеслось, простонало кругом него несколько пролетных штуцерных пуль, но ни одна не коснулась его.

— Вот вам и место. Не всегда убивают! — крикнул генерал.

Солдаты с удивлением смотрели на геройскую отвагу своего начальника. Один пожал плечами и пробормотал:

— Ишь ведь... Должно быть, наш генерал заговоренный!..

Встречные матросы и солдаты не снимали шапок, но как-то весело, любовно смотрели на любимого генерала.

У него для всех находился привет, ласковое слово.

— Здравия желаем! — кричали ему в ответ.

При виде его становилось легче на душе в эти страшные минуты.

А канонада все разгоралась. Эти последние дни были самыми тяжелыми, вовеки не забываемыми днями. Представить себе невозможно, что тогда было перенесено: надо было перечувствовать, видеть, пережить самому. И только русский солдат мог это пережить!