§ 2. Крымско-русский союз 70—80-х гг. и его значение

В статье, посвященной характеристике шертных грамот МГАМИД, Ф.Ф. Лашков довольно точно определил смысл данных документов. Он назвал четыре типа обязательств, принимаемых крымской стороной по отношению к Московскому княжеству: дружбы, прекращения враждебных действий и дальнейшего сохранения мира, возвращения пленных и, наконец, свободного пропуска послов, гонцов и торговых людей без пошлин и без задержания¹. Отличия более поздних грамот от первой основополагающей грамоты 1474 г. очень заметны. К русским послам добавились гонцы и торговые люди, о которых первая грамота умалчивала.

Поскольку в поле зрения Ф.Ф. Лашкова находились более поздние грамоты XVI—XVII вв., он справедливо отмечает в них элемент шаблонности, действительно присутствующий в данных документах. Впрочем, в шаблоне крымских грамот, пишет он, «нельзя не видеть исторического смысла, мотивов, выработанных предшествующим ходом обстоятельств и исторической необходимостью их»². Ранних грамот и их истории Ф.Ф. Лашков не касается, поэтому им осталось неотмеченным принципиальное новаторство этих грамот, практически разрыв с традициями предшествующих русско-ордынских отношений. Хронологическими рамками исследования определяется и круг тех причин, которые вызывали пересоставление грамот. Он считает их результатом торга Москвы и Крыма после конфликтных ситуаций в результате неуплаты запрашиваемых поминков и дополнительных платежей.

Было бы неверным полагать, что московско-крымский союз 1474 г. — самый первый договор, заключенный московскими князьями с руководителями и главами Орд. Ему предшествовал договор Дмитрия Ивановича Донского с беглярбеком Мамаем, именуемый в русских летописях «докончанием»³. Последние же, как известно, заключались суверенными государствами или, вернее, их главами (что, впрочем, не исключает некоторых оттенков неравноправия договаривающихся сторон). В 1380 г. Дмитрий Иванович, «не хотя кровопролития, и хоте ему (Мамаю. — А.Х.) выход дати по христианской силе и по своему докончанию, как с ним докончал, он же не восхоте»⁴.

Однако докончание Дмитрия Ивановича с Мамаем отличалось от московско-крымского союза двумя обстоятельствами: во-первых, Дмитрию Ивановичу даже при частой смене ордынских ханов удалось заключить союз лишь с беглярбеком, а не самим ханом. Уже Тохтамыш круто повернул московско-ордынские отношения вспять, прислав своих послов «о мире и о жаловании», т. е. выдав Дмитрию Ивановичу ярлык на княжение. Во-вторых, докончание с Мамаем лишь регулировало размеры «выхода» в Орду, не уничтожая его совсем, хотя и низводило до более низкого уровня, в особенности сравнительно со временами Джанибека. Московско-крымский же союз 1474 г. исходил из финансового равенства партнеров. В этом коренное отличие двух рассматриваемых докончаний.

Были и хронологически, и типологически более близкие аналогии договора 1474 г. В 1516 г. Асан-мурза, сын ординскаго бея (князя) Темира, брат царицы Нур-Салтан, писал Василию III: «Отца вашего Темира князя твой отец Иван князь отцем себе его назвал, и роту и правду межи себя учинили⁵. Асан-мурза в своем послании не сообщил более точных данных о времени заключения «правды», но можно предполагать, что это произошло до 1474 г., ибо в крымских посольских книгах Нур-Салтан постоянно именуется «Темиревой дочерью». Впрочем, здесь аналогия не полная — докончание и на сей раз было заключено с князем, пусть даже влиятельным, но не главой Орды или ханства. Имеются основания полагать, что договор Ивана III с Менгли-Гиреем — это первый русско-крымский договор. В литературе неоднократно подчеркивалась роль Хози-Кокоса как посредника в переговорах крымского хана с Иваном III. Меньшее внимание уделялось содержанию договорной грамоты, поэтому ее стоит рассмотреть подробнее.

Условия будущего договора были изложены крымским послом Ази-бабой (Хаджи-бабой). Прежде всего хан признавал великого князя «братом себе и другом», обещал его «жаловати, в братстве и в дружбе и в любви держати, по тому как... с королем в братстве, а другу другом быти, а недругу недругом». Хан соглашался на отмену даражских пошлин и пошлин с посла, который получал право непосредственно проходить к хану⁶.

В ответ Иван III направил в Крым Никиту Ивановича Беклемишева, снабдив его тремя проектами (списками) договорной грамоты. Они отличались формулировкой диспозиции: в первом и третьем проектах использовалась формула: «взяли есмя любовь и братство и вечный мир от детей и на внучат», во втором — ей предшествовали слова «пожаловал есмь», которые точно соответствовали крымскому предложению, где употреблен термин «жаловати». Третий проект конкретизировал обещание быть «заодин»; в нем единственном точно по имени и титулу были названы враги хана и великого князя. Первым в качестве врага крымского хана был упомянут большеордынский хан Ахмат: «А на моего (т.е. хана. — А.Х.) недруга на Ахмата царя быти ти со мною заодин: коли пойдет на меня царь Ахмат, и мне к тебе весть послати, и тобе, моему брату великому князю Ивану, отпустити царевичей своих на Орду». Затем речь шла о том же Ахмате, но уже как о враге великого князя. В этом случае Менгли-Гирей должен был выступить против Ахмата сам или «брата своего отпустити со своими людьми». Иной была формулировка обязательств крымского хана в связи с отношениями великого князя с польским королем: в случае похода Ивана III или нападения короля хан обещал выступить «на его землю».

Инициаторами военных действий в третьем русском проекте предусматривались большеордынский хан Ахмат, сам Иван III, король польский и великий князь литовский Казимир. Менгли-Гирею отводилась лишь роль пособника и союзника, который должен был участвовать в военных действиях против Ахмата сам, или, на худой конец, отправить брата. Иван III обещал предоставить помощь царевичей, видимо, касимовских. На Казимира — вне зависимости от инициатора военных действий — хан тоже должен был выступить сам, притом двинуться «на его землю». Таким образом, цели внешней политики Ивана III и активность его внешнеполитических устремлений выражены достаточно ясно.

Во втором проекте имелась статья, отсутствовавшая в первом и третьем проектах — о поминках. «А поминки ко мне, к Менли-Гирею царю, тобе, великому князю Ивану, слати. А поминков ти моих не умаливати». Таким образом, во втором проекте договора имелись статьи, унижавшие достоинство великого князя и возлагавшие на него определенные финансовые обязательства.

Заключение договора сопровождалось сложной дипломатической борьбой. Беклемишеву вменялось добиваться того, чтобы в договорную грамоту не было внесено упоминание о «пожаловании» («Я, Менгли-Гирей, царь пожаловал, заключил с своим братом»). Предполагаемым пунктом разногласий мог стать и вопрос о поминках. Окончательный текст договора можно восстановить лишь на основании нового русского проекта шертной грамоты, отправленного в Крым 23 марта 1475 г. с Алексеем Ивановичем Старковым⁷. Видимо, проект 1475 г. составили с учетом докончания крымской шертной грамоты 1474 г. Диспозитивная часть открывается формулой «Meнли-Гиреево слово»; заключение договора выглядит как пожалование хана. Из этого можно заключить, что договор 1474 г. был наиболее близок ко второму русскому проекту того же года.

Поскольку на переговорах с Ази-бабой, равно как и в ярлыке Менгли-Гирея, присланном с послом, прозвучало сравнение русско-крымского союза с крымско-литовско-польским, целесообразно анализировать их параллельно. Это необходимо, чтобы понять истинное место и значение русско-крымского договора для развития международных отношений конца XV в.⁸

Сохранность крымско-литовских договоров очень плохая. Первое полностью дошедшее до нашего времени докончание — это грамота 1506 г.; русско-крымские договоры или их проекты известны с 1474 г. И тем не менее, несмотря на довольно значительный хронологический промежуток, считаем возможным сопоставить эти документы. В первую очередь потому, что русско-крымские грамоты имели не изменявшийся в главном формуляр. О давности традиций, положенных в основу докончания 1474 г., говорится в самом этом документе.

Итак, рассмотрим русские проекты докончаний с Крымом 1474 и 1475 гг.⁹ и крымско-литовский июля 1506 г.¹⁰ Обратимся к их самоназванию. Во всех документах оно восходит к тюркской терминологии.

В конечном протоколе всех трех русских проектов договора 1474 г. читаем: «Тобе, брату своему, великому князю Ивану, молвя крепкое слово, шерть есми дал, жити нам с тобою по сему ярлыку». В русском проекте противня 1475 г. записано: «По своей правде молвя, и с нишаном ярлык послал есми». В диспозитивной части докончания Менгли-Гирея с Сигизмундом I «ярлыком» назван не только сам документ, но и все ему предшествовавшие аналогичные акты. Термину «ярлык» с русской стороны соответствовал термин «правда», употребленный в 1475 г.¹¹, а с литовской — старобелорусский термин «запись»¹², который очень широко употреблялся в Литовском княжестве для обозначения самых разных актовых и делопроизводственных документов. Позднее крымские противни русско-крымских грамот стали называть «шертными», что Ф.Ф. Лашков предлагал переводить как «клятвенные»¹³. Таким образом, в ходе русско-крымских отношений утвердилось крымское наименование договоров.

Все три русских проекта договора 1474 г. открываются богословием (инвокацио) — «Вышнего Бога волею». В литературе высказано предложение относить данный элемент формуляра не к начальному протоколу, а к основной диспозитивной части документа, и, соответственно, не рассматривать его как «богословие»¹⁴. Тем не менее считаем возможным квалифицировать этот компонент начального протокола именно как инвокацио, он полностью соответствовал традициям оформления ярлыков в Золотой Орде. Подобным же образом начинались ярлыки московским митрополитам¹⁵. Перевод точно передает особенности идеологического оформления власти ханов в Джучиевом улусе и в государствах — его наследниках¹⁶. Наряду с вышеприведенной формулой («Вышнего Бога волею») позднее встречались и другие: «Предвечного Бога силою»¹⁷, «Вышнего Бога силою», «Всевышнего бога изволением»¹⁸. Литовско-крымский же договор лишен «инвокацио», возможно, потому, что он носит характер присяжной грамоты (об этом см. ниже).

Инскрипцио проектов русско-крымских грамот очень кратко: «с своим братом, с великим князем Иваном». Важно, что русская сторона настаивала на равенстве глав обоих государств — Московского княжества и Крымского ханства и, судя по проекту 1475 г., добилась желаемого. Признание крымским ханом московского великого князя равным себе выражено термином «брат», который употребляли по отношению друг к другу и другие европейские государи. Таким образом, иерархическое положение Ивана III приравнивалось к статусу государя одного из новообразований на базе Джучиева улуса — Крымского ханства. Этот же титул Менгли-Гирей употреблял и по отношению к Сигизмунду I.

В интитуляции тех же русских проектов двустороннего докончании 1474 и 1475 гг. коротко указано: «Менгли-Гирей, царь». В крымско-литовском договоре 1506 г. в соответствии с особенностями XVI в. Менгли-Гирей именует себя развернуто: «Великое орды великим царем». Интитуляции практически несравнимы из-за большой хронологической разницы и изменения положения хана. Главное, пожалуй, заключается не в степени пышности и развернутости титула лица, дающего ярлык, но в отличиях диспозитивной части.

Русские проекты русско-крымских договоров имеют отчетливые черты двустороннего соглашения, литовско-крымский договор лишен их:

За исключением слова «пожаловал», которого не сумел «отговорить» посланный в Крым для заключения договора Беклемишев, подобным образом оформлялись договорные грамоты Ивана III и с другими государями. Однако термин «пожаловал» низводит московского князя на положение нижестоящего. Тему продолжает фраза проекта 1475 г.: «братом и другом собе учинил». В ней обращают на себя внимание два обстоятельства. Во-первых, инициативной стороной выступает хан, обладающий властью делать князя своим братом и другом. Во-вторых, крайне скупо говорится о характере новых отношений крымского хана и московского князя: в проекте 1475 г. нет речи о «любви» и «вечном мире от детей и на внучата». В крымско-литовском договоре эта статья диспозицио о характере отношений и их длительности вообще отсутствует.

Следующая статья — о единой позиции по отношению к внешнеполитическим союзникам и противникам — имеет лишь стилистическую разницу, зависящую от перевода на старорусский или старобелорусский языки.

Эта достаточно неопределенная формула далее раскрывается по-разному:

Группа статей, уточняющих позиции договаривающихся сторон по отношению к третьим государствам, имеет весьма существенные различия. В проектах русско-крымской грамоты с необычайной последовательностью были оговорены обязанности каждой из сторон в случае «дружбы» и «недружбы» с третьим государством. В литовско-крымской грамоте указана лишь необходимость совместного заключения мира с третьим государством. Подобные соглашения или просто договора или переход к «неприятельству» должны осуществляться лишь «с ведома» союзной стороны, и не более того. Таким образом, крымско-литовский договор практически предусматривал лишь консультации, в целом оставляя каждой стороне полную свободу действий, причем как в пределах враждебных, так и в пределах союзных отношений.

Отказ Менгли-Гирея от включения статей, уточняющих обязанности сторон по отношению к третьему государству, развязал руки крымскому хану, ибо формы, в которых должно было осуществляться сотрудничество «союзников», не назывались. Это придало пункту о «дружбе-недружбе» с третьим государством некоторую аморфность, в которой, по-видимому, была заинтересована крымская сторона.

Подтверждение пожалования Тохтамыша, Хаджи-Гирея и предшествующего пожалования Менгли-Гирея — в высшей степени примечательно. Крымский хан, продолжая традиции ордынских ханов по отношению к Великому княжеству Литовскому, выступает в качестве сюзерена короля польского и великого князя литовского. Менгли-Гирей утверждает, что городки русской окраины Великого княжества Литовского «прислухали» (т.е. принадлежали) его предкам, и, соответственно, должны принадлежать и ему самому.

Обратимся к рассмотрению ярлыка Менгли-Гирея, который сохранился в списке 1492 г. Это был подтвердительный ярлык Александру, выданный крымским ханом по просьбе литовского князя после смерти его отца Казимира Ягеллона. Инвокация ярлыка переведена так: «Починаю, Господи, у твое имя». Формулы, подобной этой, предшествующая дипломатическая традиция государств Джучиева улуса не знала.

Как самоназвание ярлыка здесь появляется самый знаменитый термин «слово», который был и остается предметом оживленных дискуссий русских и зарубежных, советских и буржуазных востоковедов XIX—XX вв. Поскольку основная литература рассмотрена в монографии М.А. Усманова (за пределами его внимания, естественно, осталась новейшая литература, равно как и литература на некоторых европейских языках¹⁹, ограничимся самым главным: как бы ни трактовать термин «слово», в нем присутствует оттенок приказа, указа, повеления. «Слово», как правило, обращено к лицам, стоящим ниже адресанта на иерархической и социальной лестнице.

Дальнейшее оформление ярлыка Менгли-Гирея князю литовскому и королю польскому Сигизмунду I почти дословно совпадает с оформлением ярлыков золотоордынских ханов московским митрополитам XIII—XIV вв., или тарханных ярлыков Тохтамыша и ярлыков крымских ханов их собственным вассалам. Сравним инскрипцио с персидскими грамотами ильхана Махмуда Гасана, написанными арабским алфавитом (1298—1304):

В инскрипцио встречаем географо-политическое понятие «Великого улуса», по словам А.П. Григорьева, общее для всей империи Чингизидов до конца ее существования. Это выражение инскрипции полностью соответствует традициям крымской дипломатики. Даже в ярлыке Саадат-Гирея 1532 г. встречаем то же перечисление²¹. Последующая часть инскрипцио более своеобразна: «князем, и всим русским людем, бояром, митрополитом, попом, чернцом и всем чорным людем и всему поспольству».

Однако и в этой части инскрипцио есть черты, роднящие ее с другими монгольскими грамотами. Так, «попы» имеют аналогию (разумеется, условную) с «даосами» (даосским духовенством) монгольской грамоты хана Аюрбарибады от 1314 г., написанной квадратным письмом²². Термин «поспольство» — вероятно, калька термина «ирген», который мог обозначать и «простой народ», и «весь народ». В переводе ярлыка Менгли-Гирея учтены оба значения²³.

Адресат в ярлыке Менгли-Гирея Сигизмунду I имеет много частных особенностей, которые объясняются и характером перевода (об этом приходится постоянно напоминать, так как подлинников нет), и сравнительно поздним временем составления ярлыка (поэтому его протокол обладает большей близостью к ярлыку Саадат-Гирея), и учетом традиций «русской» культуры ВКЛ. Последним фактором, на наш взгляд, объясняется включение и сравнительно полное перечисление социальных категорий населения в русских терминах. Думается, ко второй части инскрипцио можно отнести представителей светской верхушки общества — князей, бояр (важно, что в данной формуле князья открывают русскую часть инскрипцио, тогда как в обычных ярлыках «князья» относятся к представителям кочевой аристократии), духовных феодалов — митрополитов, попов, чернецов. Анахронизмом выглядит термин «бояре», ибо к началу XVI в. «бояре» стали представлять среднюю часть привилегированного сословия. Их место на верхних ступенях иерархической лестницы к этому времени заняли «паны». Чем объясняется включение «бояр» в перевод ярлыка Менгли-Гирея, трудно сказать. Либо термин «бояре» именно в такой форме (но, разумеется, тюркизированной) был в самом ярлыке, либо опять можно видеть здесь руку переводчика. Из двух предположений более правдоподобным представляется первое. В формуле есть и некоторые другие анахронизмы — митрополиты указаны во множественном числе, тогда как в начале XVI в. в ВКЛ остался только один митрополит. В целом, однако, начальный протокол ярлыка Менгли-Гирея свидетельствует о его древности. Устоявшиеся формулы монгольских грамот конца XIV — начала XV вв. находят соответствие в ярлыке 1492 г.

В ярлыке же Сигизмунду I имеется и наррацио. Оно открывается обычной для публичных грамот ВКЛ формулой: «Даем вам ведати». В наррации повествуется о двух этапах крымско-литовских отношений: при Витовте и при Казимире. Первый этап связан с именем Хаджи-Гирея: «великие цари, деды наши и великий царь Ачжи-Гирей, отец наш, коли их потны кони были, до великого князя Витовта, до Литовское земли в гостиное поехали, великую ласку и честь видели». Здесь употребляются некоторые идиоматические обороты, к которым придется обратиться несколько ниже, говоря о социальных аспектах русско-крымских отношений («коли... потны кони были» и «гостиное»). Предварительно же укажем, что пребывание Хаджи-Гирея в ВКЛ характеризуется весьма нейтрально, просто как «гостиное», не связанное с его трудностями в Орде. К первому же периоду относится и реакция — благодарность за «ласку» и «честь»: «и зато... пожаловали Киевом, в головах, и многие места дали». Таким образом, судя по ярлыку Менгли-Гирея июля 1507 г., установление союзно-подданнических отношений ВКЛ и Крымского ханства относится ко времени до 1490 г.

Второй этап крымско-литовских отношений, согласно ярлыку, связан с деятельностью Казимира и самого Менгли-Гирея: «Литовское земли великий князь Казимир, брат наш, з литовскими князи и паны просили нас, и мы, их прозбу ухвалив... как нас Бог на столцы отца нашого посадил, ...што великие цари, дяды наши, и великий царь, отец наш... дали потому ж». Следовательно, второй этап Менгли-Гирей относит ко времени не ранее 1466 г., когда он после смерти отца занял крымский престол. Несколько странно отсутствие упоминаний о сношениях Хаджи-Гирея и Казимира, ведь именно к этим двум государям историография обычно возводит начало крымско-литовского союза. Впрочем, некоторый намек на это содержится в перечислении предшественников Менгли-Гирея: «великие цари, дяды наши» и «великий царь, отец наш». Упоминание, впрочем, настолько неотчетливое, что на его основе трудно говорить и о крымско-литовских отношениях 1440—1452 гг., времени, предшествовавшем занятию Хаджи-Гиреем нового крымского стола. Далее в ярлыке следует перечисление пожалований Менгли-Гирея Казимиру в ответ на просьбу последнего. А.П. Григорьев полагает, что в ярлыках русскому духовенству русский термин «волость» соответствует тюмену²⁴. Если он прав, то термин «тьма» в ярлыке Менгли-Гирея может быть переведен на русский язык как «волость».

Выделяют два типа пожалований. Одни «волости»-«тьмы» передаются «со всими выходы и данми, и з землями». Это многочисленные «тьмы». По-видимому, термин «тьма» в данном контексте — искаженное тюркское «тюмен» (tümän, тысяча воинов). Позднее термин приобрел территориальное значение области, управляемой темником. Второй тип пожалования: «тьмы» просто «з водами и землями». К первому типу пожалований относятся «волости»-«тьмы»: Киевская, Владимирская, Великолуцкая, Смоленская, Черкасская, Черниговская, Рыльская, Курская, Миролюбская, ко второму — «Хачибиев маяк», Путивль. Некоторые территории перечислены группами, к последнему топониму в каждой группе отнесена их характеристика по первому типу. Таких групп пять или шесть: после указания «Хачибиева маяка» следует «инь почонши от Киева и Днепром и до устья», и «Снепорож, и Глинеск со всими их людьми, Жолваж (далее следует Путивль — по второму типу. — А.Х.), Бирин, Синеч, Хотен, Лосичи, Хотмышль». Может быть, этот список также следовало бы разделить на две группы. Вторую (или третью) образуют Мужеч, Оскол, Стародуб, Брянеск, третью (или четвертую) — Мченеск, Люботеск, Тула, четвертую (или пятую) — Берестей и Ратно, Козелеск, Пронск, Волконск, Испаш, Донец, пятую (или шестую) — Яба городок, Балаклы, Карасун, городок Дашов, городище Тушинь, Немир, Мушач, Ходоров. Наименования топонимов встречаются преимущественно в архаичной форме: Брянеск, Мчененск, Люботеск, Козелеск, Глинеск, наряду с которыми есть и более современные — Пронск, Волконск.

Однако данным списком не ограничивается число пожалований крымских ханов. Особо упомянута «Сараева сына Егалтаева тма». Что ярлык Менгли-Гирея имел в виду под нею, трудно сказать. Отдельно выделены и собственные пожалования Менгли-Гирея, результат дополнительных переговоров Казимира с крымским ханом: «Ино великий князь Казимир, брат наш, з Литовское земли князи и паны... штобы доброта множила: для того и мы теж с уланы и князи порадив... а брат наш, великий князь Казимир, Андреева сына маршалка, а с ним пана Ивашков сын, пана Ивашенцо... коли от мене от брата моего в посолстве приехали, ино мы, повышая брата нашого, ...Псков и Великий Новгород пожаловали дали есмо, и Резань, и Переясловль в головах, люди, тмы, города и села, и дани, и выходы, и з землями и з водами и с потоками, к литовскому столцу придали есмо». Это пожалование Менгли-Гирея резко отличается от всех предшествующих. Даруются города со всеми прилежащими к ним землями, населенными и ненаселенными, люди и «тьмы».

В характеристике «тем» и городов обращает на себя внимание различие «дани» и «выхода». Последний термин — полная аналогия того, которым обозначались платежи в Джучиев улус в XIII—XIV вв. Если принять толкование И.Г. Добродомовым термина «выход»²⁵, то можно сделать вывод, что еще при Витовте все указанные территории были подвластны Орде, а Хаджи-Гирей и Менгли-Гирей считали себя вправе получать с них «выход» или жаловать их с тем же «выходом» великим князьям литовским.

В диспозитивной части ярлыка Менгли-Гирея Сигизмунду I Старому содержится приказ всем подданным литовских великих князей и польских королей «служить» Сигизмунду, «как» «вышеписаныи городы, князи и бояре, ...наперед сего великому князю Витовту, а потом великому князю Жигимонту, ...и великому князю Казимиру», и давать им дани и выходы. Правда, последнее требование выражено крайне неопределенно: «колко городов дани и выходы сполна давали». Выделены и жители нового пожалования Менгли-Гирея, т. е. Новгорода, Пскова, Рязани и Переяславля: «А которые люди напотом, повышая, дали есмо, не молвите: «Перво того не служивали есмо, дани и выходы давайте, от нынешнего часу служите»». По-видимому, этот раздел диспозитивной части полностью повторяет диспозитивную часть предшествующей грамоты — той самой, которая лежала в ее основе.

Диспозитивная часть перемежается с нарративной, которая относится уже к ярлыку 1506—1507 гг. В ней повествуется о приезде литовского посольства в Крым в составе Юрия Зиновьевича, маршалка, Якоба Ивашенцовича и татарского писаря князя Ибрагима, сына Темирчина. Диспозитивная часть ярлыка 1506—1507 гг. очень кратка. В ней содержится подтверждение силы всех прежних ярлыков, полученных литовскими князьями от ордынских и крымских ханов. О своей собственной воле Менгли-Гирей выразился — разумеется, на языке перевода — так: «в Литовской земли столец ему дали есмо». Диспозитивная часть завершается строгим наказом «служити и давать выходы и дани», за нарушение которого в санкцио звучит угроза: «будете воеваны и граблены».

Анализ структуры ярлыка Менгли-Гирея 1506—1507 гг. с очевидностью доказывает, что основа его восходит ко времени Тохтамыша, скорее всего, к 1397—1398 гг. Позднее — вне зависимости от конкретного соотношения сил Крыма и ВКЛ — крымский хан чувствовал себя вправе «жаловать» литовскому князю и королю польскому то, что ему уже принадлежало. Международная обстановка начала XVI в. определялась и особым менталитетом крымских ханов: они причисляли себя к вершителям судеб Восточной Европы, хотя уже давно не были и не могли стать таковыми, как и все новообразовавшиеся ханства Джучиева улуса. Если ярлык литовскому великому князю составлен в традициях дипломатики Орды, то в договоре Менгли-Гирея с Иваном III проявились черты воздействия русской дипломатики, хотя сами условия передавали конкретные особенности русско-крымских отношений.

Дальнейшие тексты русско-крымского и русско-литовского докончаний весьма заметно разнятся. В русско-литовском договоре стоит обязательство совместных военных действий против общего неприятеля: «А еще Жигимонту королю брату нашему хто будет неприятель, я, Менъдли-Кгирей, брат его, брата або сына своего пошлю з великим войском поспол, а теж Жыкгимент, король, брат мои, на моего неприятеля, я або сын мой коли поидеть, тогды под присягою доброго пана або доброго маршалка з литовским великим войском к нам прислати, з нами поспол пошод, неприятелю нашему неприятельство вчинити, с одъного став».

В русско-крымском договоре подобная статья, как уже отмечалось, отсутствует. Следующие статьи договора 1474 г. направлены на обеспечение безопасности и целостности Московского княжества. Провозглашалось не только единство международной внешнеполитической позиции, но и регулировались внутренние отношения между двумя договаривающимися сторонами:

В этой статье, принятой в совершенно точной русской формулировке, обращает на себя внимание обязательство сохранять в неприкосновенности не только земли московского князя, но и «князей, которые на тебя смотрят». Хотя она не имеет уточнений и о составе князей можно лишь догадываться, ясно, что московский великий князь в глазах Менгли-Гирея представлял главу определенного лагеря, устоявшейся коалиции, включавшей зависимых от него в той или иной форме князей. Их имена становятся известными из более поздних документов русско-крымских отношений. Это Новгород-Северский князь Василий Иванович Шемяка, князь Семен Иванович Стародубский, князья Трубецкие и Масальские²⁶. Вероятно, некоторая, пусть и не очень действенная, защита жителей данного региона от крымских набегов сыграла свою роль в переходе этих князей из Литовского княжества в княжество всея Руси несколько позднее — в конце XV в.²⁷

Обязательство «не воевати» крымский хан брал и от имени своих уланов, князей и казаков. В отношении последних его выполнить было особенно трудно. Казаки мало подчинялись власти как крымского хана, так и русского государя. Дальновидные дипломаты Ивана III предусмотрели возможность нарушения условия договора. Они деликатно сформулировали, что подобное нарушение может произойти «без... ведания» — в проекте, «без ведома» — в договоре крымского хана. В этом случае крымский хан должен был казнить нарушителей договора, «а взятое отдати и головы людские без откупа... отдати» (проект), «без откупа выдать». Таким образом, декларировались безопасность русского населения, принцип возмещения убытков в результате самостийных набегов крымцев, безвозмездный возврат пленных. Ничего подобного с 1238 г. Русь в отношениях с кочевыми народами юга и юго-востока не знала. Разумеется, союзные обязательства не гарантировали на самом деле безопасности русского населения, но об этом речь еще впереди.

Однако эта статья предусматривала возвращение пленников, сохранение их жизни и свободы, хотя бы на бумаге. Включение ее в русской редакции — большая дипломатическая победа Московского княжества. Отныне набеги²⁸ становились, так сказать, вне международного закона, а их нарушители подлежали каре. Забота о безопасности населения собственного княжества — характерная черта крымской политики Русского государства, контрастировавшая с крымской политикой княжества Литовского, правящие круги которого боролись только за удержание земель Древнерусского государства.

Состав диспозиции в русско-крымском договоре имеет значительные отличия от докончаний с другими государями. Здесь речь идет о взимании поминков и пошлин, т. е. о таких вопросах, которые в отношениях с западными соседями не вставали так остро, чтобы быть уже в это время занесенными в договоры (пошлины) или не вставали вообще (поминки).

Группа принятых в русской редакции статей посвящена вопросам взимания пошлин в Крыму и в Московском княжестве. В первой из них говорилось, что крымский посол должен был ехать в Москву без сопровождения пошлинных людей и не должен взимать пошлины: «А коли мой посол от меня пойдет к тобе, к великому князю Ивану, и мне его к тобе послати без пошлин и без пошлинных людей». Согласно второй, посол, которого отправляли из Москвы в Крым, должен был прямо следовать к хану: «а твои посол ко мне придет, и он идет прямо ко мне». Третья статья отменяла все виды пошлин, в том числе и даражские: «А пошлинам даражским и иным всем пошлинам никоторым не быти».

Обратимся к более детальному рассмотрению «пошлинных статей» договора. Согласно первой статье, дипломатический представитель Крымского ханства лишался всяких фискальных прерогатив. Таковыми не должны были обладать и лица из посольского окружения. Таким образом, строго разграничивались функции дипломатические и административные; этими последними, по договору, представители крымского хана в Московском княжестве не должны были пользоваться. Подобный принцип также был новшеством в отношениях русских княжеств с ордынцами. О существовании, причем более длительном, нежели с 1474 г., фискальных обязательств по отношению даже к такой быстро терявшей силу орде, в которую превратилась орда Большая (Заволжская), убедительно свидетельствует ордынская тамга на одной из древнейших полных грамот (ею оформлялись отношения полного холопства) 1494 г. На обороте этой грамоты стоит тамга, причем написанная уйгурским письмом, распространенным в Золотой Орде в течение XIII—XV вв.²⁹

Несколько странно наименование в договоре 1474 г. финансовой зависимости — «пошлина», а не «выход». По-видимому, речь шла именно об удостоверении различных сделок имущественного характера и взимании с них тамги. Пошлинные люди являлись не данщиками, а выполняли ряд функций, аналогичных функциям ямских дьяков, которые организовывали поступление в холопство.

На первый взгляд, вторая из «пошлинных» статей не имеет к пошлинам никакого отношения. Между тем это не так. Жилище хана, и хана-язычника, и, в особенности, хана-мусульманина, считалось священным. Во всем мусульманском мире существовали особые должности привратников царского «шатра величий и великолепия», «врат вечности и величия» (в государстве Тимуридов XV в. они именовались «хаджеби»)³⁰. Неверный или язычник у входа в жилище хана-мусульманина должен был платить определенную пошлину, так называемую посошную.

Чтобы понять значение статьи о посошной пошлине в договоре 1474 г., обратимся к рассказу В.Г. Морозова о его посольстве в Крым в 1509 г. После того, как Аппак-мурза позвал его на прием к хану, Морозов направился к Менгли-Гирею и, «приехав... к воротам, да с коня ссел, да пошел в городные ворота... в воротех сидят Агыш князь и все лучшие князи да и Казимер князь тут жо сидит. И князи... со мною карашевалися по обычаю, да как дошло до Кудаяра мурзы и он... со мною не карашевался, да стал толмачю говорити: молви боярину, кое ты холоп. И толмачь... мне тут не говорил, и он... на толмачя с ножом, и толмачь... мне сказал у царевых дверей. И яз... ко царю пошел, да и девяти понесли за мною как... царь велел. И в ту пору... Кудаяр мурза у поддиачево шубу отнял белилну хрептову. И яз... пошел ко дверям ко царевым и ясаулы...³¹ покинули посохи да стали говорить толмачю: давай пошлины. И яз через посохи пошел, яз, реку, то во не ведаю. И Апак мурза... мне молвил: не потакай тому, поди прямо ко царю»³².

Вторая статья «пошлинной» группы утверждала достоинство русского посла как тархана. Право свободного входа в жилище хана — одно из важнейших прав знатного человека. Согласно определению Абулгачи Бахадур-хана, тархан — это «человек, который не платит никакой пошлины, имеет право свободного входа в жилище хана в любое время, ему до девяти раз прощаются вины»³³. По позднему свидетельству Сеида Мухаммеда-Ризы, тарханство, даваемое за доблесть и подвиг, было сопряжено с получением ряда прав: безнаказанности за 9 преступлений, освобождения 9 поколений от государственных налогов, освобождения от взимания десятины добычи, называемой сауг, беспрепятственного входа в жилище хана, участия в ханском собрании, права пить из рук хана 9 чарок вина, находиться в походе в авангарде войска вместе с ханом, жениться на любой, кроме ханской дочери, без разрешения ее отца, дойти «до девяти небес почета и славы», удостоившись пожалования конями, коврами и другого рода девятью предметами³⁴. Если сравнить эту характеристику с положениями шертной русско-крымской грамоты, то бросается в глаза необычайное сходство. Посол великого князя трактуется как тархан. Ему дается право непосредственного входа к хану и не оговаривается время посещения. Он освобожден от уплаты любых пошлин. Таким образом, посол на положении тархана — это, разумеется, посол такого же вольного человека.

Какую же смысловую направленность заключали признаки тархана? Только ли освобожденного от пошлин или высшего представителя власти — в частности, у хазар. Если в Крымском ханстве, как справедливо указал А. Зайончковский, тарханство в конце XV в. рассматривалось как система экономических освобождений³⁵, то на Руси оно имело по преимуществу политический смысл.

Третья обобщающая статья пошлинной группы акцентирует внимание на одном из видов пошлин — даражских³⁶. Термин «дарага» («даруга», «дорога»), как ни один другой вызвал обширную полемику среди ученых. Бытовало мнение, будто баскаки были сменены даругами. Этой точки зрения придерживалось большинство исследователей XIX в. и нашего времени, как русских, советских, так и зарубежных. Не менее аргументированным представляется мнение А.П. Григорьева относительно того, что одно и то же социально-политическое явление имело разные наименования, восходящие к половецко-тюркскому (баскак) или монгольскому (даруга) языкам. Он отметил, что половецкий термин «баскак» присутствует в персидских грамотах ильханов Ирана конца XIII — начала XIV вв., но в персидских же грамотах Тимуридов XV в. встречается термин «даруга», равно как в монгольских и в китайских («даругачи»). По его мнению, оба термина (монгольский утвердился в середине XIV в.) имели одинаковое значение — оттискивающий (от глагола давить), буквально — «давящий» печать, т. е. печатник, лицо, располагавшее и судебной властью³⁷. Примечательна и эволюция самого обозначения даруг: «князья — даруги городов и селений, позднее князья — даруги городов»³⁸. Лицо, облеченное полномочиями представителя хана, его наместника, получало различные виды пошлин, объединенных наименованием «даражских». Можно лишь догадываться, каковы были эти пошлины по сравнению с теми, которые получали московские и русские наместники в различных областях государства, так как в сохранившихся монгольских ярлыках пошлины даругам появляются крайне редко.

Группой «пошлинных» статей устраняется всякая возможность вмешательства крымского хана во внутренние дела Московского княжества, а позднее и Русского государства, признается полная суверенность московского князя в пределах его владений. Для Руси XV в. это было если и не полным новшеством, то впервые утверждалось в качестве правовой нормы международных отношений. Из окончательного текста договора удалось исключить статью, предусмотренную разработанным в Москве вторым вариантом проекта: «А поминки ко мне, к Менгли-Гирею, царю, тобе, великому князю, слати; а поминков ти моих не умаливати». Данную статью Н.И. Беклемишев сумел «отговорити». В результате «поминки» приобретали характер полной добровольности, их поступление регулировалось лишь обычаем, не закрепленным в письменном договоре³⁹.

Если несколько забежать вперед и сравнить отсутствующую статью о поминках в русско-крымском договоре 1474 г. с обязательством Александра высылать нормированное количество поминков, то разница в позиции по отношению к Крымскому ханству между Русским государством и Великим княжеством Литовским станет еще нагляднее. Последнее вступило в даннические отношения к Джучиеву улусу в период борьбы за русские земли в конце XIV в. В условиях, когда значительная часть феодалов ВКЛ охотно переходила на сторону Руси, великий князь литовский Александр снова был готов признать свое положение данника относительно Крымского ханства, одного из наследников Золотой Орды, дабы сохранить территориальную целостность княжества. Ради этого он соглашался на огромную дань с трех русских земель (Киевское, Волынское и Подольское княжества) — по три деньги с любого человека мужского пола, вне зависимости от его социального положения, только ради того, чтобы превратить Крымское ханство в своего союзника против Русского государства. Целостность Литовского княжества, его восточных территорий покупалась ценой потери безопасности населения Киевщины, Волыни и Подолии, попадавшего в рабство Крымского ханства. Александр соглашался на обложение Волынской земли дополнительными налогом, не взирая на то, что она еще не оправилась от нашествия Менгли-Гирея. Епископ Луцкий Кирилл, князья, паны и земяне в 1503 г. жаловались на то, что «вси именья их велми скажоны и обраны от поганства от татар». Литовский князь в 1503 г. вынужден был продлить освобождение от «воловщины» еще на 14 лет, хотя 10 уже прошло⁴⁰.

Программа русско-крымского договора 1474 г. — это программа последовательного утверждения равенства сторон, программа, которая оказалась выполненной много десятилетий спустя. Проницательность русских дипломатов проявлялась в том, что они стремились заключить договор и «на внучат», его же условия были действительными и для правнучат Ивана III и Менгли-Гирея.

Итак, русско-крымский договор открывал новый период в сношениях княжеств Северо-Восточной Руси с их южными и восточными соседями, преемниками славы Золотой Орды.

Естественно, сосуществование разных принципов в отношениях к восточным и южным ханствам отныне становилось полным анахронизмом. Прежние принципы подданства и зависимости были несовместимы с новыми принципами суверенности и независимости. Русско-крымский договор, безусловно, явился огромной победой русской, в частности, московской дипломатии. Подобный успех поднял роль московского князя как главы княжеств Северо-Восточной Руси, продемонстрировав — уже в который раз — политическую дальновидность и умение использовать подходящий момент для поднятия престижа Руси в пределах всего мира ордынских властителей.

Возвращаясь к оценке акта 1474 г. в предшествующей историографии, стоит еще раз подчеркнуть, что за «однотонностью» русско-крымских шертных грамот основной исследователь Ф.Ф. Лашков не увидел одной самой главной их особенности. Договор 1474 г. — крупнейшая дипломатическая победа Московского княжества. В дальнейшем Русское государство сумело упрочить эту победу, несмотря на многие весьма неблагоприятные обстоятельства, сохранить принципы равенства и равноправия. В отношениях с государствами — наследниками Орды, при случае вспоминавшими о невозвратно минувших временах зависимости Руси от них, это был первый случай установления нормальных дипломатических связей двух суверенных политических организмов.

Примечания

1. Лашков Ф.Ф. Крымские шертные грамоты XVI—XVII вв., хранящиеся в Московской Главном архиве МИД // Труды XIII Археологического съезда в Москве. 1890. Т. II. М., 1895. С. 191—208.

2. Там же. С. 196.

3. Основное значение этого термина — договор, соглашение, Сл. РЯ XI—XVII вв. М., 1977, Вып. 4. С. 292.

4. ПСРЛ. Т. 23. С. 145; Т. 25. С. 202; Т. 27. С. 73; Ф. 28. С. 81.

5. Сб. РИО. Т. 95, № 16. С. 312.

6. Сб. РИО. Т. 41, № 1. С. 1—2.

7. Там же, № 2. С. 11—12; Иоасафовская летопись. М., 1957. С. 89. Выбор А.И. Старкова, служившего кн. Юрию Васильевичу Дмитровскому, унаследовавшего от отца двор в Кремле, в качестве посла не случаен. Правнук выходца из Орды Андрея Серки за (конец XIV в.), он, вероятно, еще владел языком прадеда (Зимин А.А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI в. М., 1988. С. 243).

8. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1960. Кн. III. Т. V.

9. Сб. РИО. Т. 41, № 1. С. 4—6; № 2. С. 11—12.

10. АЗР. Т. II. № 6. С. 4—5.

11. Сб. РИО. Т. 95, № 2. С. 42—43, 51. 21.XII.1508 и 14.I.1509 гг.

12. Там же. Т. 95, № 2. С. 45.

13. Лашков Ф.Ф. Крымские шертные грамоты. С. 192.

14. Григорьев А.П. «Вышняя троица» в ярлыке золотоордынского хана Монгке-Темюра // Уч. зал. ЛГУ. № 374. Сер. востоковедч. наук. Вып. 187. 1974. С. 188—189.

15. Там же. С. 192—193.

16. Веселовский И.И. О религии татар по русским летописям // ЖМНП. Н. с. Ч. 64. Пг., июль 1916. С. 93.

17. Козин С.А. Сокровенное сказание. Монгольская хроника 1240 г. М.—Л., 1940. С. 79 (перевод). Ср.: Григорьев А.П. Монгольская дипломатика XIII—XV вв. (Чингизидские жалованные грамоты). Л., 1978. С. 18—19.

18. Рашид-ад-дин приводит многочисленные высказывания Чингис-хана, начинавшиеся этой формулой (Рашид-ад-дин. Сборник летописей / Пер. с перс. О.И. Смирновой. М.—Л., 1952. Ч. 1. Кн. 2. С. 209—261). Ср.: Григорьев А.П. Монгольская дипломатика С. 19—31.

19. См. подробнее: Григорьев Л.П. Монгольская дипломатика XIII—XV вв. Л., 1978.

20. Там же. с. 19.

21. Тарханные ярлыки Тохтамыша, Тимур-Кутлука и Саадат-Гирея. С введением, переписью, переводом и примечаниями издано И. Березиным. Казань, 1851. С. 21.

22. Григорьев А.П. Монгольская дипломатика. С. 35—36, 43.

23. Там же. С. 36, 43; о грамотах улусных ханов см. подробнее с. 55.

24. Григорьев А.П. Обращение в золотоордынских ярлыках XIII—XV вв. // Уч. зап. ЛГУ. № 403. Сер. востоковедч. наук. Вып. 23. Востоковедение. 7. Л., 1980. С. 163.

25. Добродомов И.Г. Выход, туска, харадж и другие фискальные термины в языках Среднего Поволжья // Диалекты и топонимика Поволжья. Вып. 3. Чебоксары, 1973. С. 43—44.

26. Сб. РИО. Т. 41, № 65. С. 318. VIII.1500; Зимин А.А. Формирование боярской аристократии. С. 137—141.

27. Кром М.М. Меж Русью и Литвой. Западнорусские земли в системе русско-литовских отношений конца XV — первой трети XVI вв. М., 1995. С. 67—68.

28. Именно набеги, а не войны. См.: Бережков М.Н. Крымские шертные грамоты. Киев, 1894. С. 10, 11, прим. 24.

29. Автократова М.И., Буганов В.И. Сокровищница документов прошлого. М., 1986. С. 138.

30. Григорьев А.П. Монгольская дипломатика. С. 49.

31. Ясаул (есаул) — исполнитель повелений, капрал дворцовой стражи (Хива) // Радлов В.В. Опыт словаря тюркских наречий. Т. III. СПб., 1905. С. 215—216; Шипова Е.Н. Словарь тюркизмов русского языка. Алма-Ата, 1976. С. 135.

32. Сб. РИО. Т. 95, № 4. С. 81—82. 12.IX.1509.

33. Абулгачи Багядур хан. Родословная история о татарах. СПб., 1768. Ч. I. С. 182, см. также с. 50, 118; Ср. перевод: Desmaison. Genealogia turkow. S. 55. Цит. по: Zajączkowski A. Dyplomatyka Złotej Ordy. S. 216.

34. Сеид Мухаммед Риза. Ассе-оссейяр или Семь планет, содержащих историю крымских ханов от Менгли-Гирей хана I до Менгли-Гирей-хана II, т. е. с 871/1466 по 1150/1737 г. Казань, 1832. С. 34. Цит. по: Шапшал С.М. Указ. соч. С. 310.

35. Zajączkowski A. Dyplomatyka Złotej Ordy. S. 216.

36. Бережков М.Н. Крымские шертные грамоты. С. 15—16.

37. Григорьев А.П. Обращение в золотоордынских ярлыках. С. 157; Он же. Монгольская дипломатика. С. 7, 124. Прим. 42.

38. Григорьев А.П. Монгольская дипломатика. С. 41.

39. Бережков М.Н. Крымские шертные грамоты. С. 9, 19.

40. АЗР. Т. I. № 201. С. 350—351. 13.III.1503.