"Путь на пользу"

Предупреждая — отвращу.
Путь утвердит начатое.

Проекты надписи к медали.

Был семнадцатиградусный мороз, когда Екатерина, закутанная в соболя, бодрая и уверенная в полезности своего предприятия, уселась в маленький дворец на полозьях и тронулась в путь.

Восьмерка отменных коней в богатой упряжи разом, свободно взяла сани, и сто восемьдесят экипажей и множество верховых потянулись за санями императрицы.

Правительственный и придворный Петербург опустел. Его покинули первые министры, сановники, дипломаты, фрейлины, свитские офицеры. Императрица и сопровождающие ее везли огромный штат: ехали любимые камер-юнгферы, камермедхены, камердинеры, ехали врачи, аптекари, почтовые чиновники, камер-курьеры и множество разной прислуги.

Так на второй день нового 1787 года началось давно задуманное путешествие Екатерины в «полуденный край». Путь из Царского Села в Тавриду лежал через Лугу, Великие Луки, Смоленск, Чернигов, Киев, Кременчуг, Екатеринославль и Херсон.

Дорога была широка, укатана, свободна от встреч, светла. Ночью жгли смоляные костры и двигались, «как по огненному пути, которого свет был ярче солнечных лучей». Так образно выражался французский посол Сегюр, сопровождавший Екатерину; Фицгерберт, посол английский, говорил, что экипажи шли по снегу так же плавно и покойно, как гондолы.

В просторном, пышно убранном экипаже Екатерины был салон, где ежедневно собиралась небольшая компания.

Неизменно при царственной особе состоял новый фаворит генерал-адъютант граф Дмитриев-Мамонов, именуемый «красный кафтан». Его можно было назвать и краcной девицей за миловидное лицо и улыбку, выставившую белоснежные зубы. Он был хорош собой, но капризен и плохо переносил дорогу.

Завсегдатаями дорожного салона были обер-шталмейстер Нарышкин и личный секретарь императрицы — Храповицкий. Обладатель хорошего слога, Храповицкий являлся как бы корреспондентом путешествия и был всегда готов к обработке не совсем гладкой прозы Екатерины, большой любительницы литературных упражнений. Лев Нарышкин лицедействовал, изображая карикатуры известных людей и служа громоотводом в тех случаях, когда разговор принимал слишком серьезное направление.

Екатерина желала, чтобы путешествие имело вид веселой обозревательной поездки. Еще в Царском Селе, садясь в экипаж, она выразила надежду, что спутникам ее понравится страна, «которую некогда обитала Ифигения». Да, она и ее спутники стремились посмотреть этот край, одно название которого оживляло воображение, и в пути надо было провести время как можно приятнее.

Нелединский-Мелецкий, Дильон, Ламет, принц Нассау-Зиген состязались в остроумных играх, рассказах, анекдотах. Даже солидные и скучные князь Безбородко и граф Чернышев пытались острить. Душой салона был блестящий де Линь, дипломат, не связанный службой, политик, философ и острослов, который говорил о себе, что он француз в Австрии, австриец во Франции и француз и австриец в России.

Австрия была представлена здесь больше, чем другие страны.

Присутствие принца де Линя и самого императора Иосифа И, присоединившегося к шествию в Херсоне под именем графа Фалькенштейна, делало незаметной роль австрийского посла графа Кобенцля. Посол отличался как талантливый актер в маленьких пьесах, разыгрываемых в экипаже императрицы, в то время как император выступал в более серьезной роли. Он изображал ближайшего друга России, сочувствующего всем ее начинаниям. Когда речь шла о внешней политике, и он и Екатерина говорили «мы». Иосиф походил на свою сестру, Марию-Антуанетту — королеву Франции: он был неотразимо любезен, обладал расчетливым умом (хотя и не слишком дальновидным) и отнюдь не отличался искренностью. Екатерина не замечала или не хотела замечать его лицемерия, когда он пускался в неумеренные похвалы.

Английского и французского послов разъединяло всё, кроме политики их правительств в отношении Турции и торговой связи с Россией. Намерения их были одинаковы, но талантливый и ловкий граф Сегюр расположил к себе императрицу, а суховатый, хотя и ученый, Фицгерберт не преуспел на этом поприще. Положение Сегюра было трудным: Франция неосторожно помогала Турции в деле подготовки войны за Черное море, вместе с тем Людовик XVI требовал от Сегюра торговых договоров. Версаль был накануне великих событий, почва под ним колебалась, и не могло быть речи об уравновешенной политике. Сегюр действовал на свой страх и риск. Тем более не хотел о» терять времени и, так же как и Фицгерберт, надеялся на откровенные беседы с императрицей во время долгого пути. Казалось, она их поощряла.

Ежедневно один из послов присутствовал в ее экипаже, и в беседе не избегали острых, животрепещущих тем. Но как только заходили слишком далеко, кто-либо из присутствующих, обыкновенно Нарышкин, рассказывал подходящий к случаю анекдот или произносил остроту. Турция была злобой дня, но и о ней не говорили вполне серьезно. Екатерина именовала Сегюра «эфенди». Она говорила ему: «Вы не хотите, чтобы я прогнала ваших питомцев турок. Хороши они, они вам делают честь. Будь у вас в Пьемонте или Савойе такие соседи, которые ежегодно беспокоили вас голодом и чумой, убивали и уводили бы в плен но целым тысячам ваших соотечественников, что сказали бы вы, если бы мне вдруг вздумалось защищать их?». Сегюру ничего не оставалось, как отвечать шуткой, в то время как он сгорал желанием знать мысли императрицы о близости войны.

Слухи о том, что война с турками вот-вот начнется, распространялись усиленно. Этим слухам содействовал и сам Сегюр и другие дипломаты, внимательно следившие во время путешествия за войсками и укреплениями. Особенно много стали шептаться о войне после короткого и несколько таинственного приезда из Стамбула в Херсон русского посла Булгакова. Он имел свидание с Екатериной и Потемкиным, после чего очень быстро отбыл в Турцию.

Император Иосиф писал маршалу Ласси: «Екатерина спит и видит опять переведаться с турками; на этот счет она не принимает никаких резонов; самолюбие и постоянная удача ослепляют ее до того, что она считает себя в состоянии всё сделать одними собственными силами, без моего содействия».

Имея в виду все эти слухи и сообщения, Екатерина шутила: «Путешествие мое чрезвычайно опасно для Европы, разве Вы не слышали о том, что мы с императором выступили в поход, чтобы завладеть всею Турциею?». Затем она изволила смеяться над султаном, который изнурял себя частым посещением гарема. «Что касается войны или мира — султан в руках у своих янычаров», — говорила она.

В таком легком, веселом тоне проходили беседы в дорожном салоне Екатерины, и требовалось большое искусство, чтобы удержать этот тон, в то время как политические страсти разгорались и цель путешествия становилась очевиднее по мере приближения к югу.

Отъезд Екатерины сопровождался хором недоброжелательных голосов за границей и в России. Там оспаривали полезность южных приобретений и считали делом решенным выступление и победу Стамбула. Здесь поносили Потемкина, который уговорил императрицу покинуть на несколько месяцев дела и столицу для того только, чтобы мог он похвалиться роскошными своими затеями в Тавриде.

И в России и за границей утверждали, что на постройках южных городов гибнут от голода и болезней тысячи людей, что в местности той от постоянных гнилых горячек жить невозможно, что флот черноморский существует лишь в мечтах Потемкина и т. д. и т. п.

«Нет такого рода измышлений, которые не распускались бы по поводу моего путешествия в Тавриду», — говорила Екатерина и сравнивала себя с Петром, а дела свои на юге с построением Петербурга. В шуточном журнале, выпускаемом ею в пути, сообщалось, что местопребывание в южных областях «особенно вредно тем лицам, которые привыкли жить в горах, среди которых император Петр I построил Петербург».

«Весьма мало знают цену вещам те, кои с уничижением бесславят приобретение сего края, — писала Екатерина московскому губернатору Еропкину, — и Херсон и Таврида со временем не только окупятся, но надеяться можно, что если Петербург приносит осьмую часть доходов империи, то вышеупомянутые места превзойдут плодами бесплодные места».

Надлежало убедить недоброжелателей и маловеров в природных выгодах «полуденного края» и в том, что процветанию его положено начало, что о возвращении его туркам не может быть и речи.

Распоряжения, отданные Екатериной накануне отъезда, свидетельствовали о ясности ее намерений.

Осенью 1786 года она писала Потемкину: «Князь Григорий Александрович, в продолжение путешествия, нами предпринимаемого, желая видеть войска наши, повелеваем учредить из оных лагери по лучшему усмотрению вашему, как то удобнее быть может и нужные вследствии того учинить распоряжения». На пути она желала встречи, с лучшими генералами своими: Суворовым, Каменским и другими. Татарская конница, казаки, арнауты должны были являться на пути следования в наилучшем виде и боевой готовности.

На всем пути непрерывно встречались войска. В одном городе видели стройно марширующую пехоту, в другом артиллерия выставила громадные свои пушки. В южных городах продолжались фортификационные работы. Херсон обращен был в крепость с артиллерийским парком в сто пятьдесят орудий и тридцатитысячным войском. Всюду в южных степях путешественников встречала казачья конница, стройно гарцующая на прекрасных своих лошадях. Казаки показывали чудеса наезднического искусства: на всем карьере ныряли под седло, неслись, стоя в стременах, перелетали единым махом широкие рвы и т. п. Во всех городах и даже селениях стояли гарнизоны, и солдаты были обмундированы с иголочки, согласно новому, потемкинскому уставу. Делая смотр войскам, Екатерина являлась в мундирном сером платье, при орденских лентах и звездах, в шапочке казачьего образца.

В пути ходили усиленные слухи о неспокойном состоянии Крыма. Говорили о возмущении татар, руководимых турками, об имаме Мансуре и турецком десанте. Еще до отъезда, в ответ на приглашение Екатерины быть ее спутником, принц де Линь писал, что Европа опасается за жизнь императрицы, а что он, впрочем, готов сразиться с полчищами татар и рад умереть ее рыцарем. Екатерина убеждала его, что никаких битв не предвидится и что светлейший не допустит беспорядков в краю, им управляемом.

И действительно, ко времени путешествия все давно забыли о проповеди Мансура, призывавшего правоверных к священной войне, и о неблаговидных делах турка Ваапа, подосланного в Крым для разжигания ненависти еще осенью 1785 года. Уже в конце 1786 года правитель Тавриды Каховский докладывал, что «всё сие было пресечено не круто и не шумно».

Если не считать происков султана, засылавшего в Крым своих людей, а также «пророчеств» и проповедей некоторых мулл, смущавших правоверных, в Крыму было спокойно. Особым указом Екатерина сохраняла за татарами прежние земельные законы, по которым татарские крестьяне были свободны, помещикам не принадлежали и барщину отбывать были не обязаны. Этот же указ освобождал татар от рекрутской повинности. Магометанская религия объявлялась неприкосновенной, и даже часть доходов, собираемых с Крыма казной, должна была идти на содержание мечетей, медрессе и т. п. Екатерина надеялась, как она сама выражалась, «поймать на уду» духовенство и правоверных, ныне ее ненавидящих. Что касается татарской знати, оставшейся в Крыму, то ее ласкали и ублажали. Молодым татарским князьям и сыновьям беев были открыты двери военных корпусов, их принимали даже в гвардию, давали ордена и награды.

Татары настроены были мирно. Еще на подступах к Тавриде ногайская конница своеобычным своим строем — полумесяцем — встречала шествие. Маленькие, быстрые их лошадки, кривые сабли, островерхие шапки и дикий, степной посвист напомнили путешественникам о временах, когда конница эта, не зная удержу и усталости, не зная препятствий и дорог, носилась по степи, уничтожая всё живое по пути.

Теперь ногайцы гарцевали вкруг екатерининского поезда с видом почетной охраны. Они сопровождали Екатерину до ворот древнего, когда-то неприступного Ор-Капу.

На старых перекопских воротах, ныне подновленных, было написано: «Предпослала страх и привнесла мир».

Путешественники вступили на землю Тавриды.

Как только вступили они на эту землю, их окружил тот мир восточных красок, звуков, костюмов и нравов, который, по мнению устроителей шествия, мог дать представление о побежденном ханстве.

Казалось, сама природа усилилась создать восточный колорит. Была средина мая, и степь расцветилась маками, желтофиолем и синим шалфеем. По огненно-пестрому полю шли полосы ковыля, на ветру придавая степи блеск и переливы атласные.

В степном Айдаре был приготовлен лагерь для отдыха. Палатки всевозможных цветов, выписанные из Персии, закупленные у знатных киргизов и ногайцев или просто сработанные в Петербурге, раскинулись по склону холма, вокруг шатра императрицы, сиявшего красным шелком и глазетовым подзором. Перед шатром лежали мысырские зеленоватые рогожки. Вход сторожили подростки-пажи в кафтанчиках, шитых золотом.

Екатерина была встречена в Айдаре татарским земским правлением, во главе с наместником Мехметша-беем Ширинским. Здесь же были и знатнейшие Гаджа-Казы-ага и Казаскер-Муслядин-эфенди в старинных халатах, украшенных драгоценными мехами. Бей Ширинский произнес речь, которая была слаще шербетов и узорчатее тканей, поднесенных императрице.

По дороге в Бахчисарай, навстречу шествию вылетела татарская конница, составленная из молодежи лучших и богатейших фамилий. «Бешлеи», или эскадроны, были подобраны по мастям лошадей, и в соответствии с мастью — костюм всадника: бархатные жилеты и нарукавники.

Когда тысяча татар, сверкая обнаженными саблями, тучей двинулась за экипажем, многим фрейлинам стало дурно, многие вельможи и дипломаты заволновались. Принц де Линь, глядя на обеспокоенные лица, оказал Сегюру: «Согласитесь, что было бы весьма странным приключением, которое наделало бы много шуму в Европе если бы вдруг эти татары, нас окружающие, повели бы всех нас к любому порту, посадили бы августейшую Екатерину и августейшего императора римского Иосифа II на корабль и повезли бы всех в Константинополь, чтобы доставить некоторое удовольствие султану Абдул-Гамету».

Императрица и светлейший имели совершенно невозмутимый вид. Екатерина сохранила его даже тогда, когда уже близ Бахчисарая на повороте лошади ее вдруг понесли, и коляска грозила обрушиться с крутизны Здесь произошло действие, потемкинским церемониалом не предусмотренное. Татарские всадники собственными усилиями остановили лошадей и поддержали коляску.

Екатерина была чрезвычайно довольна блистательным своим въездом в столицу ханов. Она написала своему постоянному корреспонденту Гримму: «Всю дорогу нас конвоировали татары, а в нескольких верстах отсюда мы нашли всё, что только есть лучшего в Крыму, на коне. Картина была великолепная, предшествуемые, окруженные и сопровождаемые таким образом, в открытой коляске, в которой сидело восемь персон, мы въехали в Бахчисарай и остановилась прямо во дворце ханов».

Бахчисарай сверкал золотом своих алемов,¹ пестрел радугой красок подновленного дворца и новеньких домов в турецком духе на главной улице. Базар был полон товаров. Разряженный народ толпился повсюду. Откуда только взялись эти греки, опоясанные пестрыми кушаками, по обычаю черноморских рыбаков, эти болгары в строгих, темных сукнах, важные караимы и множество татар.

Император Иосиф нашел, что Бахчисарай похож на Геную, и был в восторге от пестрой толпы, тесных улиц, криков муэдзинов и пляски дервишей. Этот азиатский город производил впечатление живущего полнокровной жизнью, а не безлюдного и опустевшего, каким он был на самом деле.

Ворота дворца были распахнуты, и ханские музыканты извлекали из своих замысловатых инструментов протяжные и торжественные звуки. Вероятно их исполняли во время выхода хана или в дни его побед.

Потемкин показал резное окно над воротами.

— Здесь ранее выставлялись на показ головы, которые хан за благо судил рубить, — оказал светлейший, присовокупив, что все эти минареты и всё это роскошное строение должны напомнить о сотнях лет страданий и бедствий, борьбы и наконец о победе и торжестве. Переводчик Мустафа Хурбеддин прочел несколько надписей восхваляющих ханский дворец. Одна из них гласила: «Итак, если привлекательное это место мы назовем как и быть должно рудником радости, то каждое на него воззрение будет волнующимся морем наслаждения».

Большой и малый внутренние сады дворца напоминали о прежнем «эдеме», где хан и его жены предавались неге у журчащих фонтанов и водоемов с золотыми рыбками. Над городом и дворцом весь день звенели восточные мелодии, а с высоты минаретов звучали время от времени торжественные призывы. «Ваш Бахчисарай, — любезно сказал Сегюр, — напоминает тысячу и одну ночь».

Екатерина расположилась в покоях хана. Когда-то по стенам стояли лишь низкие диваны, а в центре был беломраморный бассейн. Теперь покои эти пестрели фресками довольно грубого изделия, позолотой дверных косяков и потолка, сверкающими люстрами и зеркалами. В простенках стояли резные столики, фигурные стулья, а за расписанными коринфскими колонками находился альков с постелью Екатерины, покрытой драгоценным покрывалом. Шкафы, буфеты, огромный стол довершали новое европейское убранство комнат этого азиатского дворца.

За большим столом, уставленным хрусталем, Екатерина принимала татарских беев, мурз, последних из рода Гиреев. Оказалось, что со времени Шагин-Гирея они умеют управляться с вилками и ножами и хорошо владеют застольной беседою; лесть, облеченная в замысловатые формы, оказалась лучшей приправой к «азиатскому» пиршеству Екатерины.

Было оказано должное внимание и племяннице Гирея и бею Ширинскому. Екатерина расспрашивала о нуждах народа и дарила тех, кто ни в чем не нуждался.

В мечети состоялось особое богослужение о благополучном завершении пути.

Встреча, оказанная императрице, свидетельствовала о благожелательности татар, по крайней мере мурз и духовенства. О добрых намерениях и полном удовлетворении татарского народа говорили Екатерине и бахчисарайский каймакан Мехметша-ага, и Аргины, представители старейшего бахчисарайского рода, и Ширинский, и многие другие. Тем неприятней ей было увидеть многочисленных челобитчиков, которые подали ей петицию о выезде в Турцию. Екатерина рассердилась. Она не стала беседовать с теми, кто желал отдать себя покровительству султана, и распорядилась не чинить им препятствий.

Потемкин и таврические управители рассказали ей о «плутоводстве и вертопрашестве здешних муллов», подстрекавших к отъезду всех остававшихся в Крыму правоверных, и советовали проявить большую суровость в отношении этих людей, принесших России неисчислимые бедствия...

После трехдневного пребывания в Бахчисарае, утром 22 мая шествие двинулось в Севастополь. На высоты Инкермана прибыли в полдень. Там, где любитель садоводства адмирал Мекензи развел тенистый сад и цветники, на земле, ему пожалованной, был построен маленький легкий дворец. Столовая зала затемнена была занавесом для прохлады, и гости отдыхали от зноя, прохлаждаясь холодными блюдами и слушая тихие мелодии (светлейший угощал музыкой своего оркестра при каждом подходящем случае). Вдруг в разгаре обеда завеса раздернулась, и ворвался ослепительный свет солнца, сияющего над синим морем. Все восемь бухт Севастопольского рейда были как на ладони. Тридцать судов стояли в ряд, словно возникшие только что из черноморских пучин. Раздался салют с двух бортов каждого судна. Эскадра окуталась клубами дыма.

Император Иосиф, до сих пор сохранявший неизменно любезную и в то же время скептическую улыбочку, вскочив из-за стола, в восторге воскликнул: «Подумать только, что за мысли должны явиться в голове моего товарища султана, он постоянно в ожидании того, что эти молодцы беспрепятственно придут и разобьют громом своих пушек окна султанского дворца». Сегюр сказал: «Флот, построенный в два лишь года, — это какое-то чудо». У него и у Фицгерберта на лицах было удивление и нескрываемая досада.

После обеда гости отправились в Севастополь, к пристани. Она была из тёсаного камня и составляла как бы одно целое с маленьким дворцом на мысу и адмиралтейскими зданиями. Пристань светлейший велел именовать Екатерининской. Перед нею была маленькая площадь, замкнутая с одной стороны длинной казармой, с другой — линией офицерских домов. От казармы шла тополевая аллея вдоль широкой Адмиралтейской улицы, уже отчасти застроенной. Каждый дом был окружен фруктовым садом, всюду были клумбы, трельяжи, палисадники.

В Севастополе было не больше ста домов, считая все казармы, сараи, кузницы и сторожки. Однако его нельзя было назвать городком или поселком. Правильная планировка, широкий захват улиц, уже намеченные кое-какими строениями новые пристани, — придавали ему вид значительного портового города.

У пристани, сверкая позолотой и лаком, стояли гребные катера с зелеными шелковыми навесами. Гребцы, молодец к молодцу, одеты были в синее и белое с розовыми галстуками. Матросы на реях и вантах — в белом, с кушаками разных цветов, по кораблям.

На катере императрицы цвет был особый, «ранжевый». Гребцы были красавцы на подбор, косая сажень в плечах. По левую руку сидели светлорусые, по правую — темноволосые. На них были «ранжевые» брюки и такие же куртки, выложенные черной тесьмой, а на головах черные шляпы с плюмажами. Они закинули пышные галстуки за спину и приготовились грести. «Здравствуйте, друзья мои», сказала Екатерина, с удовольствием глядя на красавцев. Матросы отвечали стройно.

— Как далеко я ехала, чтобы только видеть вас.

Загребной шкипер Иван Жаров, «старый» севастополец с «Храброго», посмотрев на Екатерину задорно, ответил: «От евдакой матушки царицы чего не может статься».

Ответ был неожиданный, и Екатерина сказала адмиралу Войновичу по-французски: «Однако какие ораторы твои матросы».

Штаб-офицер дал знак, гребцы легли на вёсла, и катер легко пошел вдоль фронта выстроившихся кораблей.

От каждого из них по мере приближения катера отделялась белая лодочка, и команда присоединялась к лодочной флотилии, объезжающей рейд.

Воздух сотрясали салюты.

Потемкин в особом блистательном мундире главнокомандующего Черноморским флотом встречал императрицу на флагманском корабле «Слава Екатерины». Отсюда рассматривали Севастополь. Оказалось, что ни Екатерина, ни император Иосиф не знали, что при ханах здесь вовсе не было ни города, ни порта.

Всё это было похоже на скажу. Потемкин пересказал то, что докладывал ему офицер Сенявин. Тут же подал он и записку «о числе всех казенных и партикулярных зданий» Севастополя. «Порт сей никогда не был обитаем, всё, что видите, ваше величество, и что показано в записке, все построения сделаны руками матросов». При этом светлейший сделал жест в сторону стоящих по бортам гребцов, ожидавших отплытия. «Ими добыт камень, известь, черепица. Они же были и мастерами. Казне стоят все построения не более как двадцать тысяч рублей».

В этих двадцати тысячах и был весь эффект рассказа, к нему-то и клонил Потемкин, который знал, что его всегда обвиняют в излишних тратах. Екатерина сказала: «Это невероятно, это невозможно!». Озадаченный император переспросил по-французски: «Как?».

Гребцы сидели с видом напряженным под зорким присмотром боцмана.

Матросы стояли по бортам, на вантах и реях, как изваяния. Им предстояло это до тех пор, пока гости не изволят отбыть. В лицах этих людей не было ничего героического. Они составляли часть своего судна. Никто не обращал на них внимания, как не обращали внимания на мачты, канаты и прочие предметы, ладно и удобно пригнанные к своим корабельным местам.

Триумф принадлежал одному Потемкину. На городской площади Екатерина вручила ему пальмовую ветвь с букетом, украшенным трофейными знаками. Эта ветвь поднесена была в знак присоединения Тавриды. Отныне императрица желала, чтобы светлейший носил титул Таврического.

На другой день Екатерина принимала войска: сухопутные адмиралтейские команды, офицеров и флотских капитанов. В числе других ей представлен был и капитан первого ранга Федор Ушаков, командир корабля «Святой Павел».

Он был скромен, неловок и не красноречив. Конечно, его нельзя было сравнить с Вениамином Тисделем — командиром «Марии Магдалины», который мог похвалиться не только своим судном, но и прекрасными манерами.

Осматривая бухты в «Корабельной», на мысу, именуемом «Павловским», Екатерина снова увидела Ушакова. Несмотря на парадный день, он не утерпел и заглянул в «Киленбанку», где надо было сделать распоряжения. Вряд ли и на этот раз Федор Ушаков обратил на себя всемилостивейшее внимание.

После осмотра купеческих судов, прибывших в Севастополь, и некоторых партикулярных строений, — день закончился великолепной иллюминацией и военной «потехой».

На северной стороне залива нарочно для сего случая выстроили деревянный городок, который и был разрушен бомбардой «Страшного». Она обстреляла его из своих десяти пушек, четырех мортир и гаубиц.

Бахчисарай и Севастополь были целью путешествия. На обратном пути, еще раз заехав в Бахчисарай, Екатерина пожелала посетить Симферополь, резиденцию Потемкина Карасубазар, развалины Кафы и оттуда уже отправиться на Перекоп.

Путешественников надо было угостить всеми красотами Крыма, для чего дорогу из Севастополя проложили особую, идущую через Балаклаву, Байдарскую долину и затем горным перевалом — в Бахчисарай.

Дорога шла садами и лесными опушками. В эту пору реки были полноводны и особенно шумны. Отовсюду бежали горные ручьи, трава была в соку, в цветах, некошенная. «Здешние места прекраснейшие, которые я видела отроду», восхищалась Екатерина, обращая внимание на толщину дубов и буков. Дорога была хороша сама по себе, но светлейший щедрой рукой расцветил ее «сюрпризами».

Свернув за Кадыкоем к Балаклаве, путешественники очутились в аллее мирт, померанцев, лавров и пальмовых деревьев. Аллея была усыпана цветами и душистыми травами. Среди всей этой благоухающей роскоши, по обеим сторонам стояли амазонки. В зеленом и пунцовом, в белых тюрбанах, усыпанных блестками, эти девы походили на экзотические цветы, но они были под ружьем, и одна из них, капитан роты, выйдя вперед, скомандовала: «Смирно!».

За этим следовали дикие горные ущелья и стремнины Биюк-Узеня, скалы, лесная чаща, козы, скачущие через пропасть, и, наконец, Ласпи над глубоким обрывом, с которого вдруг открылась панорама южного берега. В те времена он был дик и недоступен и к нему вели только горные тропы. Один неутомимый принц де Линь, которому Екатерина подарила имение в Кучук-Ламбате, отправился через Шайтан-Мердвень, чтобы посмотреть свои владения.

Симферополь не произвел особого впечатления, хотя расположение его оценили, решив, что трудно было найти лучшее для губернского центра — города, назначение которого было «соединять»² столь разнообразные по природе и населению части Крыма.

В очередном письме своему маршалу император Иосиф кисло заметил, что в Симферополе «уже устроены кое-какие здания вроде домов и довольно красивых зал и даже небольшой английский садик».

В Карасубазаре путешественников снова ожидали чудеса. На берегу Тыназа светлейший выстроил себе дворец. Говорили, что он сделан из драгоценных мраморов старой мечети и еще более древней бани. Это было небольшое здание с пропилеями и фронтоном, высоким и легким. Дворец и английский сад, разбитый вкруг него, удивляли своей величавостью при скромных размерах. Тут были соблюдены пропорции, которые свидетельствовали о гении архитектора.

Самое удивительное был маленький парк, созданный на клочке дикой природы. Он занимал полуостровок, омытый Тыназом и поросший лесом. Старые дубы, увитые плющом, водопад и маленький луг составляли его естественное убранство. Архитектор лишь разбросал здесь круглые, легкие беседки, мост, дугой через быстро-бегущий ручей, и несколько скамеек в прохладной тени.

Поодаль, несколько выше, был дворец Екатерины; бросалась в глаза роскошь его отделки, сработанной на скорую руку. Эти торжественные здания находились как бы за крепостной стеной огромной казармы, построенной углом. Казарма выросла близ того места, где была главная квартира корпуса, которым командовал Потемкин во время занятия Крыма. Рядом с ней стояла еще и та, в которой размещались русские войска во времена Шагин-Гирея и Суворова.

Карасубазар был не только роскошной резиденцией светлейшего, в нем сосредоточивались сухопутные силы Тавриды. Гости могли видеть здесь лихие казачьи отряды и бравых преображенцев, шагающих среди татар, турок, армян и караимов — всего этого пестрого люда, который покинул было торговые ряды старого Карасу-базара, а теперь возвращался.

После пиршества, устроенного в честь прибывших, где помянули Лукулла и тысячу его блюд, гостей пригласили в иллюминированный парк. Фейерверк, взлетавший то и дело великолепными цветными букетами к темному небу, поразил даже тех, кто видел празднества Версаля и Трианона. «Особенно хорош был последний сноп из ракет, такой роскоши и полета мне еще никогда не случалось видеть», — писал Иосиф II своему неизменному корреспонденту. Этим великолепным фейерверком заканчивалось обозрение Тавриды.

Напоследок путешественники лишь взглянули на Кафу, ныне вернувшую свое древнее имя «Феодосия». Они увидели «повсюду разрушения и бугры из остатков оснований». Роскошные дворцы турецких сатрапов были обращены в развалины. «Где была слава Кафы и ее великолепие? Фонтаны ее не плещут, исчезла зелень древес, крепостные стены представляют обломанные частицы... Всё кажется под черным крепом, всё дышит ужасом и печалью».

Потемкин решил, что следует показать этот город в его натуральном виде, являющим картину разрушенного султанского владычества в Крыму.

Любознательность дипломатов росла с каждым днем путешествия.

И хладнокровный Фицгерберт, и де Линь, казалось, созданный лишь для салонных бесед, и Сегюр, всегда общительный и любезный, и Кобенцль ежедневно упражнялись в верховой езде, удаляясь от прямого тракта на далекие расстояния.

Их занимало все: природа, земледелие, здания, торговля. Они никогда не довольствовались тем, что было видно из окна кареты, они хотели удостовериться во всем и заглядывали повсюду. Они входили в землянки и хаты переселенцев, пробовали хлеб и квас, узнавали цены, щупали полотна, обследовали проселочные дороги и мосты. Расположения войсковых лагерей, укрепления, казармы и амуниция занимали их преимущественно. В Крыму они узнавали подробности о распрях татар с русскими помещиками, о мурзах и беях, уезжающих в Турцию, о злоупотреблениях чиновников.

Но никто из дипломатов не проявлял такого ненасытного любопытства, такого желания видеть изнанку вещей и такого недоброжелательства в суждениях, как император Иосиф. Храповицкий жаловался: «Не дают покою граф Фалькенштейн и граф Ангальт, рано встают и в 6 часов утра они уже прохаживают». Генерал Ангальт был правой рукой императора. Он изучал досконально всё, что касалось армии. Это был необыкновенно деятельный генерал и опытный дипломат. Император писал о нем своему маршалу: «Ангальт разве тайком только позволяет себе покритиковать, а в глаза увивается как за императрицею, так и за князем Потемкиным».

В этом отношении генерал мог быть только учеником своего императора. Никто не умел так льстить Екатерине, как Иосиф. Он делал вид, что во всем ей доверяет. Он говорил: «Какая прелестная прогулка», и подсчитывал количество пушек. Его беспокоили укрепления. Он находил их слабыми. Крепость у Херсонеса построена была на песке, «который даже не утрамбовали». Верки не имели должных скатов. Для орудий недоставало снарядов. Почему не приведен в порядок Перекопский ров и не оснащена старая крепость?

А Балаклава, разве нельзя было укрепиться на этих скалах, как это делали генуэзцы? Император забывал, что недавно сетовал он на непосильные траты, возмущаясь ценой всех этих грандиозных предприятий.

Мог ли он, римский император Иосиф, быть уверенным в защите полуострова, спор о котором еще не кончился. Ведь он должен двинуть свои великолепно обученные войска, чтобы согласно союзному договору дать отпор Турции, если она объявит войну. Если объявит... Она, конечно, объявит, да и сама Екатерина «спит и видит»... Иосиф не мог простить намека, невзначай ею сделанного, на то, что Россия может вести войну и без его помощи. И это свидание с Булгаковым...

Нет, решительно император не мог, подобно Екатерине, торжественно созерцать и великолепно шествовать.

Иосиф был суетлив и беспокоен, он ничему не верил, всё его раздражало. Если какое-нибудь селение решали объехать, император подозревал подвох и секреты. Если его везли в места, маршрутом не предусмотренные, он жаловался на потерю времени. Так не мог он простить Потемкину поездку в горы ради какого-то ландшафта.

Вообще светлейший выводил его из терпения своими затеями, каких не мог позволить себе иной самодержец. Эти сто двадцать музыкантов, которых таскал он повсюду за собой... Этот дворец, вдруг невзначай построенный, — такой маленький и такой величественный... А всё это путешествие (император считал, что единственным вдохновителем его был Потемкин), стоившее стране больше пятнадцати миллионов... А все эти затеи в Тавриде... Решительно император не мог быть равнодушен к такому расточительству. Он говорил Сегюру: «Мы в Германии и во Франции не смогли бы предпринимать того, что здесь делается». «Владелец рабов приказывает, рабы работают: им вовсе не платят, или платят мало, их кормят плохо, они не жалуются, и я знаю, что в продолжение трех лет в этих вновь приобретенных губерниях, вследствие утомления и вредного климата, умерло около 50 000 человек».

«Вы видите, что здесь ни во что не ставят жизнь и труды человеческие; здесь строятся дороги, гавани, крепости, дворцы в болотах, разводятся леса в пустынях без платы рабочим, которые, не жалуясь, лишены всего, не имеют постели и часто страдают от голода».

И Сегюр и австрийский император с величайшим возмущением писали и говорили о бесправии русского народа. Можно было подумать, что народы Франции и Австрии благоденствовали. Грянувшие вскоре первые залпы революции показали лицемерие этих политиков.

Итак, все дипломаты в один голос твердили, что «игра не стоит свеч» и что достигнутое в южных областях далось России слишком дорогой ценой. Неясно было только, что их больше беспокоило: дорогая цена или достигнутое.

Впрочем, император и французский посол сходились в том, что предприятия Потемкина недолговечны, что он неспособен довершить начатое, что едва ли Севастополь действительно будет «порядочным городом». Сегюр утверждал, что хорошо знает Потемкина: «его пьеса сыграна, занавес упал; князь займется теперь другими задачами... Старались украсить всё временно для императрицы...»

Император был уверен, что камень, положенный им после Екатерины при закладке города Екатеринославля, — был вторым и последним.

«Флот, — рассуждал император, — действительно возник почти мгновенно, но из чего он сделан... Лес сырой и, кроме того, корабли уже гложет червь...»

Решительно император не видел вокруг ничего такого, чем можно было бы слишком восторгаться. Сплошная галлюцинация. «Старались украсить всё к приезду императрицы», — вторил императору Сегюр.

Но как ни пытались судить всё с дурной стороны, как ни утверждали, что крепости — на песке, флот — из сырых досок, а фундаменты — без строений, — не могли не признать того, что и крепости, и флот, и строения существуют и выросли с чудесной быстротой. Это вызывало удивление и вместе с тем (и это было главное) страх перед исполинскими шагами, которыми могла двигаться эта страна. Севастополь был еще мал, но рос он, как богатырь, и что могло быть завтра? Некоторые спутники императрицы делали вывод, что не следует ждать этого завтра. Они при этом спешили выразить Екатерине и Потемкину свое лицемерное восхищение. Сегюр говорил светлейшему: «У себя во Франции я с восторгом опишу все эти чудные картины, которые вы предоставили нашим взорам: коммерцию, завлеченную в Херсон, несмотря ни на зависть, ни на болота; флот, построенный в два лишь года каким-то чудом в Севастополисе...»

О Севастополе, как о чуде, говорили и принц де Линь и император.

Самые строгие судьи удивлялись «чудесам» светлейшего. «В чем его волшебство? — спрашивал де Линь Сепора, и сам отвечал: — В гении, еще в гении, и еще в гении».

Евграф Чертков, тот самый, что накануне приезда Екатерины не видел в Тавриде «ничего отменного» и прямо говорил об этом Потемкину, теперь заявлял: «Бог знает, что там за чудеса явилися. Чёрт знает, откуда взялись строения, войска, людство, татарва, одетая прекрасно, казаки, корабли... Ну, ну бог знает что. Какое изобилие в яствах, в напитках, словом во всем — ну так, что придумать нельзя, чтобы пересказать порядочно. Я тогда ходил как во сне, право, как сонный. Сам себе ни в чем не верил, щупал себя: я ли? где я? не мечту ли, или не привидение ли вижу? Ну, надобно правду сказать, ему — ему только одному можно такие дела делать, и когда он успел всё это сделать».

Одна Екатерина не стремилась постигнуть причины и следствия, а считала, что всё созданное и созидаемое есть плод неусыпных ее забот. Когда и случалось ей наблюдать нечто неприятное, не подавала она виду и как бы не замечала. Так, не изволила она заметить, что шествие одно время было обслужено людьми вместо лошадей, которых забыли выставить для переправы через Днепр. Лошадей заменили солдатами. Целый день четыреста человек тянули барки с тяжелыми экипажами. Они шли по плечи в холодной воде, потом садились на вёсла, гребли и снова погружались в воду.

Екатерина бы глубоко возмутилась, если бы народ предстал перед нею в рубище, если бы увидела она раздутые от голодухи и дурного хлеба животы, язвы, кровавые мозоли, нищенские жилища... Она говорила Храповицкому: «Всё вижу и замечаю, хотя не бегаю как император». Быть может, князь Щербатов был прав, говоря, что Екатерина «видела и не видала». Она вовсе не стремилась походить на Гарун-Аль-Рашида, пожелавшего увидеть наконец то, что сокрыто от глаз властителей. Как «некогда обожаемая Семирамида в сиянии славы, при звуке мусикийских орудий, шествовала она по цветущим областям ее, изумляя подданных своих величием и щедротами». Так писали поэты, сравнивая ее шествие с движением солнца.

Мог ли Потемкин представить ей всё в наготе правды? Это бы оскорбило ее. Подданные обязаны были чувствовать себя счастливыми.

Желая увековечить шествие в Тавриду, Екатерина учредила медаль с изображением полуострова и своего портрета. В пути сочиняли афоризмы, достойные стать надписью к этой медали. Вероятно, они создавались в ее дорожном салоне, подобно буриме или шарадам. Один из спутников говорил: «Твои дела громки», другой — «Путь живит края», третий «Повсюду светит луч». Были и более глубокомысленные, выражающие мысль путешествия. Наконец из тридцати восьми был выбран один: «Путь на пользу». Да, она хотела, чтобы было именно так. Ее путешествие должно «утвердить начатое» и тем послужить на пользу устроителям края. Видевшие Тавриду вернутся на север уже не хулителями ее, а сторонниками. Но путешествие должно послужить на пользу и тем, кто до сего дня не уверен в принадлежности этого края. Дипломаты, склоняющие свои государства к помощи Турции, быть может, изменят свое мнение, увидев Севастополь, и флот, и крепости, и войско. Предупреждая, Екатерина хотела бы «отвратить» их от ошибочного шага, последствия которого будут тяжелы.

Но и Севастополь, и флот, и крепости не убедили Фицгерберта. Англия сочла возможным сделать ставку на Турцию. Через месяц после возвращения Екатерины война была объявлена.

Примечания

1. Алем — полумесяц на минарете.

2. Греческое «симферо» — соединяю.