В комитете "О устроении"

Под камнем сим лежит граф Виктор Кочубей.
Что в жизни доброго он сделал для людей?
Не знаю, чорт меня убей!

Эпиграмма, приведенная в дневнике Пушкина.

4 декабря 1801 года в кабинете адмирала Николая Семеновича Мордвинова, в его собственном доме на Театральной площади в Петербурге, заседали члены вновь утвержденного комитета.

Нам бы очень хотелось описать кабинет Мордвинова, но в нашем распоряжении нет ничего, кроме самого краешка на портрете Доу. Адмирал сидит, облокотившись на стол, крытый зеленым сукном. Над головой адмирала угол тяжелой, золоченой рамы. Ноги адмирала укрыты пледом. Можно предположить на этом основании, что у адмирала был холодный, деловой кабинет, в том пуританском строгом стиле, который, по свидетельству современников, нравился этому русскому вельможе. Окна кабинета были высокие, большие, как во всех петербургских барских домах того времени, и, конечно, выходили на улицу. Следовательно, заседающие при некотором рассеянии (если оно было) могли видеть, как останавливались у Большого театра¹ крытые сани и как из них выпархивали разноцветные салопы, шляпки, шали.

Заседающих было шестеро, и мы можем приблизительно описать и людей и начало заседания. Маленький, подстриженный бобриком сановник то и дело опускал свой нос дятла к широкому листу царского повеления и скрипучим голосом читал, как бы выдавливая слово за словом: «...препоручает генералу от инфантерии князю Зубову (поклон в сторону уже не юного красавчика) и генерал-прокурору Беклешеву (движение в сторону круглоголового генерала с бычьей шеей), адмиралу Мордвинову (поклон почтительный сановнику в черном, с волнами седеющих волос, обрамляющих лицо умное и благостное), действительному тайному советнику графу Кочубею (особенное движение в сторону графа, немного поблекшего, надменного, но обладающего любезной улыбкой) и тайному советнику Габлицу (дружеский кивок в сторону приятнейшего и серьезнейшего Карла Ивановича) рассмотрение всего, что до устроения Новороссийской губернии касаться будет, по местному ее положению, по видам торговли и по особенным ее отношениям к пользам государственным, с постановлением наилучшего управления, сходного с состоянием сего края, причем в случае нужды дозволено приглашать в комитет для надлежащих объяснений управляющего Новороссийской губернии генерала от кавалерии Михельсона, для производства письменных по сему предмету дел повелено быть экспедитору государственного совета Оленину (последнее прочитано той скороговоркой, которая употребительна, когда скромный человек называет свое имя) ...уповательно, что столь благоприятный край России, буде в нем водворится справедливое и скорое судопроизводство, свобода по торговле и полная безопасность в собственности, должен конечно ожидать в непродолжительном времени населения, соразмерного пространству своих земель».

Начало «устроения» ознаменовалось торжественными речами и в них несомненно лились потоки пожеланий и обещаний во имя народного блага, «свободы и, безопасности», было сказано несколько слов «о самом ужасном деспотизме» и о тех усилиях, которые надо употребить, чтобы разобраться во «всем том беспорядке, расстройстве; полном хаосе»,² который породили последние годы царствования Павла I.

Первые заседания комитета были торжественными, широковещательными.

Говорилось о темном прошлом и о светлом будущем, о заботах императора, о решительных мерах против всяческой неправды, лихоимства и беззакония. На первых заседаниях было высказано много горьких истин и уже намечались разногласия. Мордвинов не мог примириться с непременным желанием Беклешева сохранять и утверждать, тогда как, по мнению Мордвинова, следовало перестраивать и созидать.

Платон Зубов был очень смешон в непременном желании выказать себя передовым человеком, деятелем новой эры. В то время носился он с идеей запрещения помещикам иметь дворовых. Всех дворовых должно было выкупить государство. Идея эта в совете была оспорена, показалась ущемлением дворянских прав, и теперь Зубов считал себя более решительным реформатором, чем все остальные и особенно Мордвинов. Значение Зубова в комитете было ничтожно. Его почтили назначением потому, что он мог знать кое-что о землях, которыми ранее управлял.

Генерал-прокурор Беклешев был отчасти свадебным генералом. Его вводили во всевозможные комитеты как человека, славившегося своей прямотой и преданностью трону.

Габлиц был взят из уважения к науке, равно как и. классик Оленин, секретарствовавший, впрочем, по обязанности чиновника Государственного совета.

Судя по тому, что дела комитета сразу же вошли в надлежащую форму и все острые углы были сглажены с самого начала, всем руководил незаменимый в этом смысле Кочубей. Как-то само по себе сделалось, что Кочубей явился главой комитета; между тем Мордвинов был лицом наиболее интересующимся и заинтересованным.

Еще наследником Александр знал о записке Кочубея, докладывавшей царю о печальном состоянии Новороссии. Кочубей тогда же (в 1797 году) мог показать эту записку Александру, так как в это время между ними уже была та «беспредельная дружба»,³ которая сохранилась на много лет. После переворота 11 марта Кочубей оказался в числе самых приближенных к трону. Он вошел в негласный комитет и, как самый осторожный из либеральной четверки, пользовался особым доверием царя.

Пушкин назвал Кочубея «ничтожным человеком» и недоумевал о причинах его блистательной карьеры. В своем дневнике он привел суждение о Кочубее: «Это был ум в высшей степени примирительный». «Дело в том, — добавляет Пушкин, — что он был человек хорошо воспитанный». Действительно, Кочубей получил прекрасное образование и шлифовку за границей. Прилепляясь к передовым мыслям и ведя дружбу с передовыми людьми, Кочубей был снисходителен к идеям и людям самых противоположных направлений. Выводы и решения, которые он предлагал, всегда отличались округлостью, и все стороны казались удовлетворенными. Так оставался он невредим и нужен при любых обстоятельствах. О нем отзывались как о человеке надменном и очень любезном. Возможно, что это было лишь подражание царю, характер и дух которого Кочубей изучил и понял в совершенстве.

Предки оставили Кочубею, владельцу знаменитой Диканьки, наследство более романтическое, чем существенное. Вот почему таврические земли, которые принадлежали жене Кочубея, были для него не безделицей. Кроме поместных доходов, на юге были и другие: соляные промыслы, шерстобойная фабрика. Кочубей не гнушался темными дельцами, устремившимися на юг, но отношения его с ними были скрыты, респектабельность — безупречна, и принято было считать, что лишь благородные побуждения государственного мужа руководили Кочубеем, когда он докладывал о Новороссии.

Крыму было посвящено особое заседание негласного комитета в июне 1801 года. Тогда и явилась мысль создать особый комитет «О устроении».

По этому поводу, как и по многим другим, негласный комитет советовался с адмиралом Мордвиновым, который начал пользоваться неограниченным доверием царя. В то время он уже был начальником морского ведомства, играл значительную роль в сенате. Там его «золотые голоса»⁴ раздавались неизменно: он ратовал за права и законность.

Незыблемость законов и прав была его коньком. Его рассуждения на эти темы отличались высокой осведомленностью, несомненно большей, чем в делах мореходства.

Мордвинов был вольнодумец, но его политические требования не шли далее свобод высшему дворянству. Что касается крепостного права, то отмену его он считал неблагоразумной. Девизом адмирала была «постепенность при длительном изучении». Право выкупа без земли считал он достаточной мерой для облегчения участи крестьян. «Такой мирный переход от зависимого состояния к свободному никакому другому сословию (т. е. надо понимать помещикам) не навлечет неприятностей и потерей», говорил адмирал. Умеренность Мордвинова вполне отвечала настроениям царя, уже успевшего раскаяться в необдуманных обещаниях.

Горячность, с которой Мордвинов относился к делам в Новороссии, заставляла злоречивых говорить о личных выгодах адмирала. Действительно, земли его на юге были столь обширны, что составляли главный его доход. Он приобрел их за время службы на Черном море и, может быть, потому особенно дорожил ими. В Перекопском и Днепровском уездах ему принадлежало 106 000 десятин. Бахчисарайские и феодосийские земли составляли 10 000 десятин, а мелитопольские занимали не меньше 6000. Земли Байдарской долины (15 000 десятин) могли быть наиболее доходными, если бы не тяжба адмирала с прежними арендаторами этих земель.

Жалобы его в суд, сенат и царю начались с 1796 года.⁵ Теперь, в 1801 году, адмирал несомненно надеялся уладить и свои байдарские неприятности. Неприятности, впрочем, не ограничивались байдарской тяжбой. Мордвинову и другим землевладельцам приходилось вести нескончаемую борьбу с крепостными, которые почему-то именно в Тавриде не хотели работать на помещика и бежали. Взаимное подстрекательство к побегам вольных поселян из беглых и крепостных, поселенных помещиками, приводило к тому, что некому было обрабатывать дворянские земли. Дух «вольности» не искоренился мерами Зубова и Михельсона, и адмирал считал, что эти меры следовало усилить. Он писал: «по случаю бунтующих по другим губерниям, воспоследовали строгие указы, и меры деятельнейшие и неукоснительные везде приняты были, между тем как в Крыму безобразия эти и по сей день продолжаются».⁶

Адмирал ждал теперь «начала законной деятельности» в Крыму, т. е. настаивал на том, чтобы закон оградил землевладельца от «произвола» земледельцев.

Если вспомнить, что о бегстве крепостных с ее земель рассказывала Пушкину Загряжская, то будет ясно, что этот вопрос был немаловажным и для ее зятя Кочубея.

Тем самым и царь теперь не иначе представлял себе благосостояние Новороссии, как если только «водворится... полная безопасность в собственности». Но те, кто обрабатывал земли Крыма, не имели собственности и, следовательно, не имели нужды в ее охранении. В лучшем случае у этих людей были ничтожные хибарки на казенных землях, а права на эти строения — очень шатки. Нет, речь шла не об этих правах, а об охране прав помещичьих, что и явилось едва ли не главной заботой комитета «О устроении», так как именно по этому поводу была немедленно выделена особая комиссия «для разбора споров по землям и для определения повинностей на Крымском полуострове».

На первом заседании комитета была объявлена воля Александра I к делению Новороссии на три губернии с главными городами: Николаев, Херсон и Симферополь. Императорский указ гласил: «Таврическую губернию должно составить из прежних семи уездов, положенных при Таврической области: Симферопольского, Феодосийского, Перекопского, Евпаторийского, Днепровского, Мелитопольского и Фанагорийского». Затем комитет торжественно отменил порто-франко на полуострове, «учрежденный в рассуждении усилившихся в Европе смутных происшествий». Александр считал, что «сии обстоятельства ныне миновали, по настоящему положению Европы», и что можно «образовать сию часть согласно с выгодами российской торговли».

Утвердив всё то, что надо было утвердить, комитет начал было обсуждать вопросы к «устроению», и секретарю Оленину поручили составить и предложить «таблицу о предметах следующих к рассуждению», причем решено было обратить внимание прежде всего на Тавриду.

Таблица была составлена, обсуждена и утверждена. Предметов было немало «по части гражданской и духовной, по части государственного хозяйства, по части коммерческой и иностранной, по части военной». Комитет должен был рассуждать: о морской военной силе, о числе судов, о военных гаванях и строении кораблей, о сухопутных войсках и о защищении берегов и границ, о населении Тавриды, о числе и качестве земли, о лесах, о промыслах и фабриках, о насаждении винограда, шелковицы и маслины, о сообщении водою и твердым путем, о почтах, о соли, о вольной продаже и покупке земель и, наконец, о воспитании народном и сохранении древностей.

Все члены комитета были полны решимости устроить наконец этот полуостров и прилегающие степи. Они были озабочены лесами, промыслами, населением и вольной продажей земель, но в первую очередь населением. Члены комитета принялись изучать и рассуждать по всем этим предметам.

О населении. Комитет затребовал списки всех городов, сёл и деревень. Ученый Габлиц, который исколесил полуостров еще в 1784 году по распоряжению Потемкина, теперь докладывает эти списки, делая маленькие примечания о горных, прибрежных и степных селениях, имеющих замысловатые названия, вроде: Биюк-Янкой, Шурю, Узунджа, Маркур, Коккозы. С особыми примечаниями и даже некоторым чувством ученый упоминает русские селения: Зую (72 двора — 186 душ), Мазанки (54 двора — 145 душ), Тавель, Султановку, слободы Петрову, Баланову и Барабанову. Эти селения рождались на глазах Габлица, и он помнил жалкие землянки, «потемкинских баб» и тощего вола среди необозримого степного пространства.

Впрочем до всего этого комитету нет никакого дела. Комитет обращает внимание на цифры, и они оказываются ужасными: население Тавриды (считая и материковую часть) едва достигает ста тысяч. Габлиц замечает, что можно бы прибавить еще столько же, если взять в расчет «бродяг», людей, не имеющих крыши. Но вопрос о бродягах не может рассматриваться в комитете.

Бродяг отправляют на съезжую... Бродяг посылают в сибирские рудники. Бродяг возвращают их хозяевам. Говорить об этом неприятно потому, что члены комитета отлично знают, откуда взялись эти бродяги. Меж ними могут быть и собственные люди членов комитета, числящиеся в бегах, «втикачи», как говорят на родине графа Кочубея. Все члены комитета знают, что бродяги появляются непрестанно, хотя и приняты заградительные меры и применяются наказания. У самого Кочубея в таврических имениях неблагополучно: люди бегут и становятся бродягами.

Но трагедия в том, что в Тавриде нет надежных землепашцев и рабочих. «К обработанию всей земли недостает орателей», — пишет об этом мудрый судья, посланный в Тавриду для расследования тяжбенных дел.

Для членов комитета неясно, почему именно в Тавриде, на этой маленькой, обозримой земле крепостной труд безнадежно не удается. Все винят Потемкина. Мертваго, зять Оленина, которого Оленин хочет устроить на таврическое губернаторство, порицает «намерение населять Крым русскими людьми». Он премудро заявляет, что Потемкин делал ошибку за ошибкой, отпустив греков на север Новороссии и заменив их ленивыми татарами, а потом содействуя уходу татар в Турцию, а главное исхлопотав этот манифест, «коим прощаются беглецы». Манифест потерял силу еще при Екатерине, но люди верили и продолжают верить в этот манифест.

Всё это дворянин Мертваго излагает в «Описании Тавриды», представленном в комитет. По его мнению, только военные поселения помогут разрешить вопрос! Южный берег должен быть военным поселением. То же самое думает и генерал-майор Годлевский. «Заселить Крым ландмилицкими полками», — предлагает генерал. Людей советует он набирать в Молдавии и Валахии и... из бегущих мужиков.

Беглые и бродяги составляют какой-то роковой круг, из которого не могут выбраться почтенные устроители, несмотря на свою высокую осведомленность в крестьянском вопросе.

О том, какой город пригоднее для коммерческого порта. Купцы первой гильдии Шулем Бобович, Юсуф Давидович и Арон Мовшевич Гласный — отцы города Гезлев (он же Евпатория), услышав об открытии коммерческого порта в Крыму, написали в комитет ходатайство. Они утверждали (за всеми своими подписями и ссылаясь на почтенность своих занятий и капиталов), что Феодосия — город совершенно ничтожный, не пригодный к торговле, так как в противоположность Евпатории не имеет спокойной гавани, и суда в нем «подвержены частым и сильным, с востока стремящимся ветрам и борам». Кроме того, — это город без воды и почти без домов, так как нельзя считать домами эти азиатские сараи числом не более двухсот. А Евпатория! Что за город Евпатория, боже мой! Более тысячи домов и великое множество разного названия строений городских и частных. А жителей! Их не менее шести тысяч. А суда! Их ежегодно приходит не менее двухсот и они «редко противную погоду себе встречают». И сколько на этих судах приходит иностранцев, так трудно сосчитать — а уж не менее трех тысяч человек, большею частью из Константинополя (который «по прямой линии от Евпатории находится»). Корабельщики, матросы, купцы и прочего звания люди! А купцы из Астрахани, которые ежегодно являются с мягкой рухлядью и затем отправляются в Мекку на поклонение! А купцы нахичеванские и имеретинские! Все они устремляются в Евпаторию, потому что это лучший на Черном море коммерческий порт.

А погода... Боже мой, какая погода! Уж если солнце начнет палить, так палит до того, что человек не знает, куда деваться. Но сухость и «лечительность» Евпатории — замечательные. Отцы города просят обратить внимание на то, что и в последние шесть лет, когда в Крыму наблюдалось некоторое затишье в устроении, евпаторийцы выстроили триста шестьдесят пять лавок, двести двадцать пять магазинов для ссыпки пшеницы, сто пятьдесят жилых домов и «30 каменных с магазейнами». Что касается доходов, то будьте покойны: пятьсот тысяч оборот — это еще маленькая цифра, совсем ничтожная цифра.

Комитет рассматривает и петицию жителей Феодосии и по этому поводу рассуждает длительно.

Относительно притязаний татар. 3 февраля 1802 года в комитете была читана просьба от мелкого чина Чернова (таврического губернского секретаря) по доверенности, ему данной от тамошних дворян и чиновников, относительно притязаний татар на жалованные и купленные первыми (т. е. дворянами) земли.

Предмет этот был весьма труден для рассуждения, хотя существо его было совсем не такое сложное.

Русским помещикам в Крыму достались земли, принадлежавшие мурзам и беям, которые бежали в Турцию и были виновны во всяких кознях и изменах. Кроме этих поместий, была роздана и часть земель султанских и ханских. Разумеется, все эти земли обрабатывали простые крестьяне-арендаторы. Они платили огромную подать всем этим мурзам, беям, хану и султану — натурой и трудом.

Русское правительство не только не посягнуло на свободу земледельцев-татар, но уменьшило подать почти вдвое.

Между тем татары были недовольны и не хотели работать на новых помещиков. Для того чтобы понять поведение татар, комитету следовало заглянуть в историю. Дело в том, что татары-крестьяне со своими мурзами и беями были в сложных феодальных отношениях. Отношения эти устраивали татар, несмотря на поборы и повинности. И земледелец и землевладелец вместе совершали те грабительские военные набеги, которые и составляли главную суть жизни Крымского ханства (недаром хан Менглы-Гирей говорил: «Наш народ войной живет»). Мурза и бей были не только хозяевами земли. Они были военачальниками и если и брали себе львиную долю добычи, то кое-что всё-таки перепадало на долю простых воинов. Самой привлекательной добычей были пленники, и они доставались не только военачальникам. Пленники исполняли повинности, тяжко трудясь на арендатора-воина и помещика-военачальника. Конечно, не у всех крестьян были такие рабы, но у большинства была надежда добыть их.

Теперь всё изменилось, и татарин-воин сделался только земледельцем, обязанным платить землевладельцу. И татары всеми правдами и неправдами хотели избавиться от своего хозяина и стать собственниками той земли, на которой жили. Это было тем более возможно, что никакого указа и законоположения по поводу татар, живущих на помещичьих землях, не было, а всё ограничивалось слухами и обещаниями. И хотя по русскому подданству, принятому татарами в 1783 году, они уравнивались в правах и обязанностях с русскими людьми, земельные дела требовали особого узаконения, так как татары оставались свободными крестьянами, тогда как русские — крепостными. Но узаконения не последовало, а последовала неразбериха, которая и досталась в наследство комитету «О устроении».

О приведении коммерции в цветущее состояние. Калужский купец Коробов внес в комитет пространное предложение (в письменном виде) о том, как привести в кратчайший срок коммерцию Крыма в цветущее состояние. Соль и вино должны были составить славу этой коммерции. Требовались откупа, оборотные капиталы, дороги и торговый флот. Требовался торговый порт в Севастополе, и купцы и промышленники просили государственной помощи. Кроме предложений Коробова, сыпались в комитет письма от купцов Вятки, Новгорода, Владимира, Архангельска, от промышленников Урала и Сибири, от владельцев винных лавок и заводов, от волжских рыбопромышленников и от множества разнообразного люда. Предлагали, разработку нефти у Керчи, железных руд на отрогах Яйлы, «мелу, треполю, вохры, горного мыла особенно по дороге от Карасубазара к Акмечети и синего купороса». Казалось, купечество и промышленники решили совершить нашествие на Тавриду, и от комитета зависело пустить эти полчища или задержать.

Когда в XVII веке подобная «армия» искателей наживы хлынула за Урал, не существовало никаких заграждений и была полная воля для предпринимателей.

Там расчет был на собственную выносливость, смелость, оборотливость и уменье брать, что лежало втуне. И русскому поместному боярству не приходило в голову вмешиваться в сибирские предприятия, состязаться с купечеством на этих суровых таежных землях.

Не то с Тавридой. Ее земли принадлежат вельможам, придворным, барам. Нужно их соизволение для того, чтобы заняться коммерцией на этой земле. Нужна сама земля. Купцы, промышленники, скотоводы и отдельные лица предлагают комитету рассмотреть этот вопрос. Дворяне (мелкота) со своей стороны тоже ходатайствуют и даже выражают прямое порицание вельможному землеустройству Тавриды. В руках «устроителей» находится рассуждение статского советника Павла Сумарокова, в 1803 году напечатанное, где выражено это порицание. Статский советник и дворянин Сумароков видит главную причину запустения в том, что земли Тавриды «розданы боярам тысячами десятин... вместо небольших участков полезным поселянам». Генерал-майор Годлевский прямо заявляет комитету, что для устройства коммерции и промышленности в Крыму необходимо закрепить купеческое сословие в Тавриде раздачей земли «всякому по 40 десятин в потомственное владение». По-видимому, по мнению этих дворян (несомненно мелкопоместных) сто пятьдесят тысяч десятин, принадлежащих, например, Мордвинову, могли бы с большей пользой послужить четырем тысячам мелких собственников-предпринимателей. При этом одни предлагают в качестве мелких землевладельцев русских купцов, другие — иностранцев.

Об иностранцах. Пустующие земли составляют главную заботу комитета. Кто должен владеть этими землями? У комитета есть по этому предмету весьма устойчивое мнение, но комитет учреждение общественное, «демократическое», и он рассматривает мнение всех сословий. То есть всех сословий, кроме одного, не имеющего голоса. Как мы видели: купцы, промышленники, военные чины, разночинцы послали в комитет свои пожелания, просьбы и мнения. Их мнения лежат пачками в комитете, и Оленин докладывает их как полагается, с выбором. Комитет проявляет особый интерес к мнениям иностранцев: они пространны, красноречивы и кажутся комитету наиболее жизненными. Французский дворянин Рувье присылает мнение на двадцати девяти страницах, а Мекензи (должно быть родственник покойного адмирала) на тридцати девяти. В сущности, эти мнения сводятся к тому же, что и мнение русских: то есть, к желанию иметь земли. Но здесь перед комитетом развертывается целая панорама усовершенствований и устроений, которые ожидают Тавриду в том случае, если земли будут даны Рувье, Мекензи и другим иностранцам. Члены комитета как бы уже едут по прекрасно устроенным дорогам, ведущим от овцеводческой фермы к суконной фабрике, от фабрики — к великолепному винограднику с французскими лозами, оттуда спускаются они в прохладные подвалы, где пьют французские вина, душистые и согревающие. Члены комитета находятся как бы под сенью огромных шелковиц, и шелковичные коконы уже окутывают их своими мягкими шелками. Журчащие источники, леса, поставляющие отборнейшую древесину для изящной мебели, луга с травами для парфюмерии, мраморы для облицовки дворцов — вот что такое Таврида в умелом изображении коммерции советника Рувье.

Мнение Рувье «о естественных выгодах Таврического полуострова» снабжается обширными критическими замечаниями Габлица. Дело, как мы видим, поставлено в комитете научно, и всё ведет к беспристрастным решениям.

О лесах, или нечто мечтательное. Лес и вода — вот о чем толкует безымянный автор описания Тавриды в 1804 году.

Краткое это сообщение находится в недрах архива Оленина и присоединено к бумагам комитета «О устроении».

Главная мысль ученого (по-видимому географа и ботаника) сводится к необходимости ветрозащитных и водохранящих лесов по степным границам полуострова.

Он обращает особое внимание на материковую часть Тавриды, на земли, идущие «по берегу Черного моря, до косы Тендра, в древности Ахиллесовым ристалищем называемой». Здесь и далее от Азовского моря к Молочным Водам — «земля черная... в низменных местах произрастает густая трава и хлеб порядочный родится... Признаки бывшего леса ясно тут показываются. Во всякой яме, где застаивается вода, порастает большею частью осиновый и березовый лес,⁷ весьма мало дуба и менее того сосны. Жители... имеющие сии места во владении, истребляют зарождающийся лес».

Автор описания имел в виду котловинки, или «саги», среди песков этого края, которые сохраняют влагу и потому служат убежищем для лесных семян, несомых водами Днепра. Если скот не объест молодняк в самом начале роста, через несколько лет в такой яме уже шумит листва. Странным кажется появление здесь белого ствола березы и мягких северных трав. Автор описания, наблюдавший такой лесок, или «гай», как его именуют местные жители, был внезапно поражен естественным выводом о будущем этих пустынных земель. Разве не в силах человек изменить облик этого края? «Мне кажется, — робко приступает ученый к своим доказательствам, — если бы сеять в сих местах лес и беречь его от истребления, то, выращенный до совершенства, останавливал бы ветры, сильно дующие, и, распространяя влагу, доставил бы нам благодарность от потомства».

Члены комитета без всякого интереса к «благодарности потомства», о которой говорит автор, отложили проект как «нечто мечтательное». В самом деле, какой смысл имели эти леса для Зубова, Мордвинова и Кочубея, владеющих сотнями тысяч десятин в Днепровском уезде. Ведь на их землях кормятся десятки тысяч тонкорунных испанских мериносов. Овцы и без того страдают от недостатка сочных трав, и их лучшим прибежищем являются эти самые балки, которые ученый мечтатель задумал сделать лесными заповедниками. Комитет (все члены его считают себя опытными хозяевами) приходит к мысли, что уж если сеять в степях, то, конечно, не осину, ель и березу, а какие-нибудь кормовые травы. Но ведь это дело землевладельцев, кто будет посягать на их свободную волю? А чудаковатый ученый, которому поручили сделать к описанию выводы о желательном населении степной Тавриды, написал: «Кажется сама природа говорит, что земли сии должны принадлежать всем скотоводцам, не наделяя никому дачи».

Наконец о решениях комитета. В пресловутой задаче о трудовом населении Тавриды не только не было решения, но самая задача как бы и вовсе не ставилась. Поборники законности и порядка не могли начать с того, чтобы нарушить закон и порядок. Нельзя было гласно или негласно утвердить за полуостровом права, которые имела, скажем, Канада во времена торговли Соединенных Штатов черными рабами. На такие поступки способно было только потемкинское безрассудство. Члены комитета считали себя государственными деятелями в противоположность тем, кто самочинствовал в свое время на окраинах России. Несомненно, они были уверены, что вопрос о трудовом населении Тавриды решится согласно с большими решениями, принятыми Александром. Тем более, что почти все члены комитета содействовали этим решениям. Мордвинов мог ждать для Тавриды прекрасных результатов от своего проекта, утвержденного в середине декабря 1801 года. Ведь поэтому проекту все вольные люди (в том числе крестьяне) могли покупать земли. Что стоило теперь какому-нибудь отпущенному или выкупившемуся мужичку купить землю в Тавриде? Впрочем, тут можно было бы ожидать, что Мордвинов, желая таких результатов проекта, внесет в комитет предложение о льготах для мужичков-помещиков. Но увы... никаких сведений о таком предложении нет.

По нашим наблюдениям были в комитете дела которые рассматривались, как говорится, для проформы. По ним решение предопределялось независимо от всех писем, обращений и петиций, какие поступали в комитет. Так было с выбором коммерческого порта. Заранее решено было в пользу Феодосии. Решил ли царь, или в данном случае адмиралтейская коллегия, которую возглавлял Мордвинов, рассуждения комитета не имели смысла.

О просьбе губернского секретаря Чернова относительно притязаний татар в комитетских делах имеется следующее заключение: «Комитет по выслушании оного (т. е. приехавшего в Петербург губернского секретаря) заключил, что все сии неустройства происходили во-первых: от неправильной с начала раздачи земель; второе: от не определенной законами обязанности татар, живущих на помещичьих землях; третье: от перемены бывшего в Тавриде правления — вследствие чего господа члены положили рассмотреть еще в подробности все сии обстоятельства». Члены положили непременно «прислать удобные средства к прекращению помянутых неустройств».

Единственным «удобным средством» явилось откладывание этих дел до рассмотрения в мельчайших подробностях. Для этого по представлению комитета была создана особая комиссия, которая выехала в 1802 году в Крым. Комиссия в свою очередь уверяла, что для подробного рассмотрения этих дел — ей надо по крайней мере четырнадцать лет!..

Вопрос о коммерции в Тавриде был разделен в комитете как бы на две части: теоретическую и практическую. С теоретической частью всё обстояло очень хорошо. Комитет приветствовал, одобрял, вводил новые предложения, изучал и предлагал впредь изучать недра крымских гор, качество лесов, возможности товарооборота и т. п. С практической частью было сложнее. То есть нельзя сказать, что со стороны членов не было заинтересованности. Напротив. Ведь шерсть знаменитых мериносов, которых развел Кочубей, лес, который рубил Мордвинов, и великолепные фрукты, которые он выращивал, требовали сбыта. Коммерция, одна коммерция могла дать полнокровную жизнь этим лежащим втуне огромным землям. Но всё осложнялось именно этими землями. Купцы и промышленники хотели быть и землевладельцами. Они просили имений. И здесь комитет не только не склонен был содействовать, но скорее наоборот. Речь шла об основном принципе, который, если и не обсуждался в комитете, то составлял нечто незыблемое для его членов. Земли не следовало дробить. Класс землевладельцев должен быть представлен образованными вельможами, владеющими немалыми пространствами. Отечественная промышленность должна развиваться на основе крупных поместий. Таков был символ веры членов комитета.

Но в комитете «О устроении» не ставились такие большие политические вопросы. Их обсуждали в Государственном совете, в сенате. Известны мнения Мордвинова по этому поводу. И мы судим по делам. В результате работы комитета в Тавриде возникли новые огромные поместья, и пустующие земли были розданы отнюдь не разночинной мелкоте. Недаром почтенный автор «Досугов Крымского судьи» писал, что «при осмотрительном царствовании справедливого Александра дворянин не смешается с купцом».

Насколько прочно утвердился этот порядок, можно судить по тому, что Воронцов, в 20-х годах устраивавший южный берег, просил своего управляющего скупать земли у людей, не принадлежащих к «хорошим фамилиям». Воронцов заботился не только об округлении своих земель, но и о расширении усадеб своих южнобережных соседей: Нарышкиных, Потоцких и других.

Вместе с тем необходимо было поощрение коммерции. Повидимому, поощрение видели всё в том же законе от 12 декабря 1801 года (проект Мордвинова). Закон допускал, чтобы землю покупали и разночинцы и даже вольные крестьяне (попробуй, дескать, купи). Продажных земель в Тавриде, впрочем, было мало, притом крупные владельцы поглощали мелких и пока не было никакой опасности превратить Тавриду в «демократическую» губернию.

Но еще Потемкин начал затрудняться в раздаче крымских земель русским вельможам. Это было совсем не так просто потому, что земли надобно было заселять, то есть перегонять крепостных из северных губерний. В результате Потемкин начал раздавать земли кому попало, кто только хвалился, что земля у него не будет пустовать. В александровское время Потемкина ругали за это. Находили странным, что он не хотел отдавать земли иностранцам и пренебрег французскими эмигрантами, которые были в столь печальном положении.

Как это ни удивительно, плач о французских дворянах, согнанных с наследственных земель, начался в «якобинские дни»⁸ царствования императора Александра I. В книге Сумарокова, напечатанной в 1803 году «по высочайшему повелению», выражено удивление, почему «двор наш» (т. е. правительство) до сих пор не воспользовался «потрясением Франции и неслыханными ее раз-вратами» для того, чтобы поселить в Тавриде гонимых французов и других европейцев, пострадавших от революции. По мнению Сумарокова, иностранцы эти потекут толпами и «пустят луч животворения Тавриде». Комитет собрал довольно много мнений русских дворян о том, что иностранцы будут наиболее «полезными поселянами» Тавриды. Идея эта сопровождалась поминанием Потемкина, который, дескать, не понял пользы государственной и упрямо возился со всяким русским сбродом. Так примерно изъяснялся дворянин Дмитрий Борисович Мертваго,⁹ которого комитет предназначал на пост губернатора таврического.

Идея эмигрантских поселений была, по-видимому, одобрена комитетом, и ко времени, когда наконец пора было выносить скрижали комитетских решений, — гонимые французы «потекли» в Тавриду. Правда, Сумароков и Мертваго имели в виду скромных дворянчиков, которые, получив таврические усадьбы, начнут заниматься своими маленькими хозяйствами.

Комитет сумел сочетать аристократический принцип с идеей эмигрантских поселений. В Тавриде получили солидные имения люди весьма «хороших фамилий»: герцог Ришелье, граф де Лафер, граф Рошешуар и другие. Уже в 1805 году граф Ришелье стал генерал-губернатором всего Новороссийского края и как бы возглавлял аристократическую колонию, а Черноморский флот вскоре затем был отдан под начало маркиза Траверсе. Ришелье был в особо дружественных отношениях с Кочубеем, и едва ли не Кочубей предложил царю назначить его в «устрояемую» Новороссию.

Никто не заметил или не смел сказать, что комитет «О устроении», просуществовав восемь лет,¹⁰ ровно ничего не сделал. Комитет не обременил царя никакими трудностями и держал его в утешительной уверенности, что всё идет на лад. Царь был доволен комитетом и устроителями. Он доказал это, назначив главного «устроителя», Кочубея, министром внутренних дел и, следовательно, поручив ему устроение не одной только Новороссии. И действительно, кто бы, кроме него, или, вернее, без него, мог примирить столько непримиримых вещей и создать комитету славу нелицеприятного судилища? Кто бы мог, кроме него, создать видимость деятельности и напряжения при бездеятельности и откладывании?

Примечания

1. Находился на месте теперешней Консерватории.

2. Слова Кочубея, сказанные С.Р. Воронцову в августе 1801 года.

3. Выражение Александра I в письме к Кочубею.

4. Так называл «Мнения» Мордвинова его друг и адмирал А. Шишков, известный основатель «Беседы».

5. И продолжались до конца 30-х годов XIX века.

6. Из прошения М.В. Каховскому в мае 1798 года.

7. Подчеркнуто в рукописи.

8. Русские вельможи-консерваторы именовали негласный комитет, созданный Александром, и всех, наиболее близких императору государственных деятелей начала века (Чарторижского, Новосильцева, Строганова, Кочубея), «якобинской шайкой» за предполагаемые (но не осуществленные) реформы, ущемлявшие дворянство.

9. Имеются в виду его «Записки», изданные в 1867 году, а также рукопись его доклада комитету.

10. До 1809 года, когда дела комитета были переданы в министерство внутренних дел, которое возглавлял Кочубей.