От Артека до Фороса

Что богаче Полуденного брега?
Он Магически преображен,
Стал весь блистательною дачей.

И. Бороздна.

Прежде чем сомкнулись ограды новых усадеб и южный берег стал уделом знати, сюда хлынули из всех губерний тысячные толпы русских мастеровых: крепостных и вольнонаемных. Они явились сюда со своим простым снаряжением и принялись тотчас за дело. Мы знаем имена архитекторов, планировщиков и нескольких садовников, которые проектировали лучшие дворцы и парки побережья, но мы не знаем ни одного имени из тех, чьими руками была перекопана эта тугая, упорная земля, проложены многочисленные тропы и дорожки, возведены прекрасные стены и выточены тончайшие орнаменты. Люди эти явились на дикий берег, исполняя волю своих бар, и создали то великолепие, которое дожило и до наших дней.

В эти годы южный берег обрел живой голос. Отовсюду доносились глухие звуки взрывов, всюду дробили камень, ссыпали гальку, песок, рубили, пилили, строгали, приколачивали. Всюду слышна была плавная «окающая», «акающая», мягкая и крутая, северная и южная русская речь, и русская песня зазвучала над долинами, погруженными в вековое безмолвие.

Татары, привыкшие делать свои дома, из земли и плетенки, с удивлением и интересом смотрели на маленькие «заводики», возникшие по всему побережью, где гасили известь, делали кирпич и черепицу, приготовляли дранку и обтачивали гладкие каменные квадроны.

До того времени, как началась постройка перевальной дороги, мастеровой народ являлся стайками, больше по наряду своих помещиков из разных губерний. Но с тех пор, как начали строить дорогу и разные дорожные здания, с тех пор, как пошли сооружать замки, каменные ограды и церкви, нельзя было обойтись кое-каким народишком, потребовались целые артели и большие умельцы. Большие умельцы и крепкие артели всюду на побережье были нарасхват, нигде сами не оседали, но мало-помалу пускали корень. Ютились в пещерах и землянках, кормились кое-чем и больше довольствовались краюхой.

Один из нынешних мастеров-каменотесов, постоянный житель Алупки, рассказывает, что прадед его с котомкой пришел сюда из Болдина, нижегородского сельца, принадлежавшего Пушкину, и с тех пор и дед, и отец, и сам он продолжали прадедово ремесло. Таких потомственных мастеров, предки которых открывали южный берег, можно еще найти в Крыму.

Постройка перевальной дороги была огромным событием в жизни молодой Тавриды.

Воронцов добился утверждения сметы, пригласил инженеров и получил в свое распоряжение целую армию рабочих из солдат, дослуживающих срок, но рабочих рук нехватало. Брали всех, кто пожелает.

Дорога прокладывалась не там, где проходила береговая тропа, а много выше, с головокружительным объездом Чатырдага, Кастеля и других скал побережья. От перевала она соединялась со старым трактом, идущим восточнее нынешнего.

Проект новой дороги был сделан инженер-майором Славичем. Он и руководил всеми работами. О Славиче известно лишь то, что он обладал необыкновенной энергией и настойчивостью.

Этот живой и деятельный человек непрерывно двигался по всему южному берегу и оттуда то и дело путешествовал в Симферополь, улаживая все дела.

Назначенный Воронцовым первый казенный архитектор южного берега Крыма — Филипп Эльсон — проектировал и строил почтовые дорожные станции.

Воронцовская дорога вызывала суеверный ужас у татар, привыкших к безмолвию этих гор. Целые дни были слышны взрывы, так как «одному пороху покорялись громады». Бывали случаи осыпей, которые убивали людей, но молоты, кувалды и ломы не переставали работать, и пядь за пядью русские люди врезались в камни, которые отныне должны были им служить.

Дорогу высекали, укрепляли, где можно обсаживали деревьями и плотным кустарником, ставили ограды и полосатые версты.

Местами она спускалась к морю и шла значительно ниже, чем теперешнее шоссе из Симферополя в Севастополь. Она проходила через Гурзуф, Ай-Даниль, Никитский сад и Массандру, приблизительно там, где ныне проходит так называемая нижняя дорога.

Петербургский чиновник Голомбиевский, явившийся в Тавриду с какими-то казначейскими ревизиями, был одним из первых, кто «следовал» по Воронцовской дороге. Он писал в своем дневнике, «что эта дорога с удивительным искусством проведена между скалами и пропастями; ее можно сравнить только с дорогой, которую Наполеон так смело перебросил через вершины непроходимых гор Швейцарии».

По мере того как прокладывалась дорога, строители уходили и являлись хозяева.

Еще задолго до открытия дороги цены на южнобережные земли возросли необычайно. Богачи стремились округлять свои имения и настойчиво скупали все мелкие участки. Многие из прежних владельцев, земли которых вклинивались в имения магнатов, выжидали, набивая цену. Многие предприимчивые люди скупали земли лишь для того, чтобы выгоднее их перепродать. Лихорадка купли и продажи охватила и татар. Имущие предводительствовали и подбивали бедняков-арендаторов продавать участки и строения, которые им вовсе не принадлежали. Возникали целые процессы из-за какой-нибудь мельницы в Партените или верхнего сада в Массандре.

Земельная лихорадка продолжалась на побережье около десяти лет. К середине 30-х годов страсти понемногу улеглись, и картина прояснилась. Лучшие земли южного берега оказались в руках русской сановной аристократии.

Воронцов, которого в Крыму называли «королем побережья», хотел видеть вокруг себя как бы свиту усадеб, увенчанных пышными сооружениями. В «свите» должны были принять участие Нарышкины, Голицыны (несколько ветвей этой фамилии), Потоцкие, Завадовские, Румянцевы и другие столь же значительные имена, в число которых попали и Романовы, купившие Ореанду.

Аристократической полосой, заповедником знати сделалось побережье от Артека до Фороса. «Король» был озабочен сооружением здания для своей резиденции. Он округлял свои земли от Гурзуфа до владений Мордвинова в Дерекое (предместье Ялты). Побережье было увенчано лишь двумя скромными дачами, построенными еще в начале века. Одна их них, Гурзуфская, теперь принадлежала Воронцову (с 1822 года). Бывший дом Ришелье называли «воздушным замком», так как весь он состоял из лестниц и галлереек, продуваемых морскими ветрами. Воронцов велел снять бельведер, возвысить фронтон, отрыть подвальный этаж и изменить планировку, но «замок» не стал основательнее. Солнечный, открытый Гурзуф показался Воронцову недостаточно величественным. Он решил избрать местом усадьбы верхнюю Массандру (Марсанду). Расположенная меж прекрасной бухтой и Яйлинским хребтом, Массандра возвышалась над огромной долиной. К ней подходили дикие сосновые и можжевеловые леса, она ощетинилась ими, как бы отъединяясь от нижних холмов, уже возделанных человеческим трудом. Там наверху мог быть построен замок, башни которого, увитые облаками, недоступные, вызывали бы всеобщее удивление.

Место, где Воронцов заложил дом, находилось среди реликвий прошлого, которые могли придать парку особый исторический интерес. Тысячелетние дубы осеняли хорошо сохранившуюся церковь с дорическим портиком. Алтарь ее был хранителем источника, дающего обильную воду.

Выше были Яйлинские обвалы и влажные гроты, поросшие плющом.

Парк должен был спускаться вниз к виноградникам и выделяться не только на светлом их фоне, но и на фоне дикого леса, со всех сторон обступающего Массандру. От винных подвалов наверх к усадьбе прокладывалась аллея, густо обсаженная кипарисами.

Массандровский парк должен был превзойти Никитский сад разнообразием невиданных в этих краях пород.

В Массандре была выстроена дачка и близ нее выбиралось место, достойное замка. Воронцов, в противоположность Потемкину, не имел особой склонности к античному строгому стилю в архитектуре. Для него южный берег Крыма был романтической дикой пустыней, куда он и другие вельможи явились «просветителями». Дикую, не устроенную человеческим трудом природу, по мнению Воронцова, должны были украсить здания в духе феодальных замков. Нужна была возвышенная готика, величественные стены, напоминающие средневековье.

Первым «замком» в таком духе был дом Анны Голицыной, в 1824 году водворенный среди кореизских скал.

Лучи, падающие сквозь стрельчатые окна, полумрак, полутона, цветные витражи содействовали молитвенному экстазу, в который кореизская старуха желала погрузить этот суетный «свет».

Голицына принадлежала к тому кругу светского общества, который был предан «божественным устремлениям». Анна Голицына была связана с проповедницей Крюднер, нашумевшей в Европе своими скандальными связями и мистическими экстазами. Крюднер была гонима и явилась в Крым, чтобы вместе с Голицыной основать миссионерскую колонию. «Старая чертовка»¹ Голицына в мужском наряде, всегда вооруженная нагайкой, носилась по горным тропам в поисках паствы. Она собиралась обратить в христианство окрестных татар и заодно подыскивала рабочих для своих виноградников (они оказались предоходнейшими).

Духом готики были проникнуты «замки» верхней Ореанды (графа Витта, занимавшегося политическим сыском на юге), Гаспры (князя Голицына, министра внутренних дел, известного мракобеса), Мисхора (князя Нарышкина). Дом в Гаспре (законченный только в 1834 году) был наиболее солидным и стройным созданием крымской «готики». Этот замок был возведен по проекту Эльсона. Художники Крамер и Савари создавали гасприйский парк, сочетая дикую природу с экзотикой. В угоду вкусам хозяина им пришлось в гроте внутреннего дворика возвести «крест, из коего выбегала вода, чистая как хрусталь, двумя струями». Здесь собирался беседовать с богом старый греховодник Голицын, и струи должны были «олицетворять чистоту его веры».

Но над всеми башнями, шпилями и зубцами, соревнуясь с самими зубцами скал Яйлы, должен был возвышаться замок «короля побережья» Воронцова.

Всё дело было в выборе места для этого величественного замка.

Массандра имела преимущества перед Гурзуфом, но Алупка была местом еще более диким и хотя далеко отстоявшим от винодельческого хозяйства Воронцова, зато прекраснейшим на всем побережье.

Не резонно ли было в Массандре оставить только ферму и усадьбу для посещений, а украшать и обстраивать Алупку.

Даже странно, что Воронцов не сразу остановил свое внимание на Алупке.

Алупке посвящено немало восторженных страниц, хорошо известных Воронцову, собиравшему книги о Крыме.

Нет сомнения, что он читал ученую характеристику академика Палласа, который сообщал о долине Алупки, как о самой теплой из всех южнобережных долин: «потому что она одна открыта к югу и защищена от всех холодных ветров. Солнечные лучи собираются в ней и сохраняют свою теплоту в течение всего дня... Все растения востока могли бы расти здесь превосходно».

Разъезжая по побережью, Воронцов каждый раз заглядывал в Алупку. Она была несравненна.

Как крепость возвышалась над ней громада Ай-Петри. Деревня, прячась меж диких скал, амфитеатром спускалась к морю, близ которого расположились ее сады, невиданные нигде на побережье. Здесь росли гранаты, персики, лавры, кипарисы.

В своих мемуарах Воронцов писал: «Поистине местность эта облагодетельствована природой. Это самая богатая из всех окрестных земель из-за чрезвычайного обилия источников, которые делают ее особенно благоприятной для всякого рода насаждений».

Владимир Броневский, путешествовавший в 1815 году по южной Тавриде, в своем «Обозрении южного берега Тавриды» писал: «Желательно, чтобы вельможа, богач со вкусом, купил сии сады и здешнюю красоту — природу украсил и раскрыл искусством. Что бы можно сделать с таким местом, которое и в диком состоянии пленяет взор, очаровывает человека, услаждает вкус и обоняние...»

Конечно, если существовал вельможа, который мог «украсить природу» Алупки, так это был Воронцов. Не ему ли предопределено было продолжать начинания Потемкина? Так по крайней мере говорили все, имея в виду не столько генерал-губернаторскую должность Воронцова и его таланты, сколько миллионы, которые постепенно переходили к Воронцову от его тещи Браницкой, любимой племянницы Потемкина.

Эти-то миллионы и породили алупкинский замок.

И замок начали возводить не прежде, чем миллионы окончательно оказались в руках Воронцова. В 1824 году Воронцов стал скупать земли. Он купил участки Ревелиотиса, Кондараки и других греков. Затем полковник Ревелиотис с помощью местного муфтия приобрел для Воронцова и земли татарской деревни. Сделавшись алупкинским землевладельцем, Воронцов выбрал место для закладки «небольшого дома, который должен был служить на время постройки другого, большого».

В 1824 году в Алупке был заложен не замок, а вилла.

В 1828 году Воронцов заказал проект алупкинского замка известному архитектору-археологу Эдуарду Блеру. Блер был связан в своем проекте замыслом самого Воронцова. Башни и зубцы «феодального замка» были предначертаны. Важно было решить пропорции, связь с окружающими скалами, подробности планировки. Замок должен издали казаться как бы стоящим у самых ай-петринских громад, в большом тенистом парке.

Главная мысль Блера состояла в том, чтобы здание созидалось из того же камня, которым одета была Алупка, зеленеющая среди ай-петринских обвалов. Громадами этого камня завалили обширную террасу, избранную Блером для постройки. Десятки искусных мастеров-каменотесов принялись ломать его, обтачивать и полировать, складывая прекрасные серо-зеленые плиты. Проект Блера как нельзя лучше отвечал желаниям Воронцова. Уединенный и царящий над берегом дворец в Алупке должен был выразить особый «британский» аристократизм владельца. Северный фасад Блер спроектировал в духе замков Елизаветы английской с зубчатыми башнями и замкнутой линией крепостной стены, образующей двор. Даже стены служебных корпусов снабжены были зубцами и бойницами. Серо-зеленый гранит (диабаз) придал сооружениям строгий, несколько мрачный, но грандиозный характер. Стиль романтической готики XIX века отличался неожиданными контрастами, и Блер сделал фасад, обращенный к морю, похожим на маленькую Альгамбру. Легкие галереи и балконы были возглавлены пышным порталом, подобным входам в мавританский дворец или храм древней Индии. От него шла широкая лестница, охраняемая двумя львами из белого мрамора, вывезенными из Италии. (Позднее лестница была продолжена уступами сада, идущими к морю, и на ней были поставлены еще четыре льва.) Одновременно с постройкой насаждался парк, неотделимый от самого здания.

Парк Воронцова не был похож на обычные роскошные парки. Это было произведение подлинного искусства, и замысел его принадлежал художнику. Идея состояла в том, чтобы повторить окружающую природу, как можно осторожнее внося в нее поправки цивилизации. В верхней части своей парк был миниатюрным продолжением ай-петринского склона Яйлы, с его каменным хаосом и дикими лесными породами. Но дикие камни были сдвинуты так, чтобы образовать тенистый грот, пещеру, ущелье, крутой спуск, с незаметно высеченной в нем удобной лестницей. Вольно бегущие меж камней ручьи легли в удобные русла и со звоном спускались с каменных стен, образуя маленькие водопады. Три небольших пруда как бы сами собой возникли в окоеме скал. Вода в них была темна и сохраняла прохладу в зной. Вместо дикой сосны меж камней росли теперь пинии, кедры, пихты; вместо дикого шиповника и ломоноса вились по стенам ползучие розы, глицинии, текомы и плющи. Колючую иглицу и держи-дерево заменили душистые лавры и упругие самшиты. По мере приближения к морю природа парка как бы смягчалась, образуя широкие, свободные складки террас, в восточной части — светлые зеленые поляны и пруды, а в западной — хвойные рощи и аллеи.

Строить замок начали весной 1830 года. Этот год был памятным для Воронцова, и недаром люди утверждали, что на серых плитах замка видны были алые пятна. Еще бы! Сам Воронцов в своем дневнике 1830 года писал: «Я поехал в Крым, и тогда-то мы заложили первые камни нашего большого дома в Алупке. Я тогда получил печальное известие о большом бунте матросов и жителей Севастополя... и я немедленно отправился на место, где принял меры безопасности...»

Несмотря на усилия Воронцова, в заповедник знати проникло множество незваных. Чиновники, купцы, предприниматели и авантюристы не гнушались клочками горных и береговых участков, с выгодой продаваемых татарами и арнаутами. Лишь бы втиснуться поближе к магнатам. Сколько служебных карьер! Сколько выгодных сделок! И какие связи!

Среди жаждущих «прикоснуться» были и богатые откупщики, и купцы, и заводчики, и дворяне. Все эти люди, иногда, впрочем, совершенно необходимые и Воронцову и другим вельможам, но недопускаемые ко «двору», селились в почтительном отдалении, где-нибудь близ Ялты, в районе Алушты или на запад от Алупки. Здесь и самый характер усадеб мог быть поскромнее. Такие же скромные усадебки-дачи строились на землях, отведенных Воронцовым чиновникам его канцелярии. Они образовали колонии в Магараче, меж Симеизом и Алупкой, и в других местах. Эти землевладельцы — чиновники канцелярии Воронцова — украшали свои домики то готическим окном с витражиком, то башенкой, то колонками, поддерживающими невысокую крышу, или крышку, как выражались в то время.

Те, кто побогаче, пустились на все лады отличаться друг перед другом замысловатостью своих строений, так, что величественные и строгие замки вскоре расцветились самой забавной и нелепой пестротой этих сооружений.

Анатолий Демидов так описывает в своей книге эту пестроту: «Попеременно вы видите то небольшой дворец в азиатском вкусе, которого окна закрыты сторами, трубы похожи на минареты, то красивый готический замок, то уютную дачку, вроде английских коттеджей, совершенно погруженную в море зелени и цветов, то легкое деревянное здание, с обширными галереями, покрытое лаком и блестящее как зеркало».

Перед глазами путешественника мелькают:

То величавые колонны,
То портики и башен ряд,
То роскошь Азии — киоски,
То ярких флюгеров полоски,
То в окнах стёкла всех цветов.²

Некоторые из богачей присоединяли к этому разнообразию еще и стиль русского узорчатого терема.

Поселившемуся на побережье землевладельцу необходимы были почта, базар и все те городские устроения, для которых ездил он из своих псковских, новгородских, орловских имений в какую-нибудь Опочку, Валдай или Мценск.

Нужно было избрать место, которое располагалось бы в центре побережья и имело бы данные для будущего развития.

Честолюбие устроителя южного берега побуждало Воронцова к созданию такого городка, который мог бы со временем соперничать с Ниццей, этим роскошным курортом, привлекающим знать и богачей всего мира.

Воронцов избрал Ялту. Он избрал ее не только потому, что она находилась в центре предполагаемой линии дач и замков, и не только потому, что она обладала прекрасной, округлой бухтой, где могли стоять суда, но и по удивительной красоте этого места. Каждая из бухт побережья своеобразна. Ялтинская хороша безукоризненной, бесспорной красотой.

Отроги Яйлы обнимают Ялту с такой равномерной заботливостью, что она недоступна порывам северных ветров.

Сосновые леса, нисходившие (в то время) к самой Ялте с Яйлы, наполняли ее смолистым своим ароматом, особенно сильным в летние жары. Несколько речек и мелководных источников, бегущих, из горных расщелин, питали тенистые заросли на берегу.

Решительно Воронцов возлагал большие надежды на этот городок, рождавшийся в его замыслах.

Владимир Броневский, посетивший Ялту в 1815 году, восклицал: «Невозможно верить, чтобы столь небольшая деревня была некогда Ялита, известная в древности обширною торговлей и многолюдством».

Потемкин поставил здесь кордон греческого батальона. Арнауты жили в тринадцати береговых домиках, которые и составляли Ялту начала XIX века.

Не считая полуразрушенной обгоревшей церкви на холме, здесь не было даже руин. Яйлинские леса спускались в долину и теснили своими дикими породами старые плодовые насаждения Ялты.

Между тем за одичавшей Ялтой сохранились слава и права торгового пункта. Торговля производилась меною.

Окрестные татары и греки на лошадках и за плечами тащили свои товары в ялтинский «порт». Там они «нагружали лодки незначительным количеством мелкого леса, плодами, не подверженными скорой порче, в том числе дурным изюмом, приготовляемым из дикого винограда, более же всего отпускали лук, чеснок и лён отменной доброты.

Груз сей поручали одному избранному, который раз в год осенью променивал оптом в ближайшем феодосийском порту все эти товары на пшеницу, шелковые турецкие материи, соль и другие домашние надобности».

Русские власти сохранили за Ялтой роль «торгового порта», которым пользовались для упорядочения плавания в этих водах.

Было сделано распоряжение, чтобы все береговые и дальние торговые суда, отправляющиеся в соседние гавани, брали «морской пашпорт» у карантинного начальника в Ялте.

Учрежден был досмотр за шныряющими вдоль берегов торговыми турецкими кораблями, которые среди прочих товаров часто несли темные слухи, заговоры и шпионские розыски. Эти же суда приносили с собой и страшный дар Востока — чуму. Поставленные вдоль берега карантинные заставы задерживали команды на недельный срок.

Такой карантин, обнесенный плетнем, располагался в Ялте на холме у разрушенных стен церкви св. Иоанна.

Это печальное заведение и хижины арнаутов составляли ту самую Ялту, которую облюбовал Воронцов для устройства «новой Ниццы».

Воронцов начал с постройки таможни, невдалеке от холма, увенчанного церковью, карантином и развесистой старой яблоней.

В этой же стороне, близ речки Гувы (ныне именуемой Дерекойкой), заложены были здания почты, аптеки и трактира, или, выражаясь пышнее, гостиницы, в которой чувствовалась настоятельная необходимость.

Таможня должна была задать тон другим домам. Ее выстроили двухэтажною, с фронтоном, колонками и высокими парадными окнами. В ее архитектуре не было ничего отличного, оригинального, и она легко могла бы сойти за дворянский особнячок на Васильевском острове в Петербурге, если бы не веселая розовая окраска.

С таможней состязалась гостиница, по стене которой, еще не совсем отделанной, протянулась живописная надпись: La citta di Odessa».

Трактирный дом был построен «собственным иждивением» Воронцова, но автором итальянской надписи и хозяином гостиницы был «прекрасный лирический бас» сеньор Бартолуччи, который так много пел в одесской опере, что наконец потерял голос и вызвал негодование неблагодарных, которые не хотели помнить о его былой славе.

Новая Ялта состояла из горсточки домов и людей, брошенных сюда волей графа Воронцова и обреченных на полное уединение и отторженность, если бы не достраивающаяся дорога.

Как только первые экипажи явились в Ялту, началась жизнь, уже ничем не похожая на прозябание «торгового порта». С открытия дороги (т. е. с 1837 года) Ялта начала расти с необыкновенной быстротой, отстраиваясь вдоль Гувы. Через три года в ней были уже не десятки, а сотни жителей (500 в начале 1841 года).

Все строения расположились на берегу, у подножья восточного холма, на котором близ руин была возведена новая церковь.

Эта церковь, построенная архитектором Торичелли, не походила на русские храмы и соединяла в себе черты православия и католицизма. Ее называли «готической», так как луковичные купола ее сочетались со стрельчатой стеной в духе средневековых церквей Западной Европы.³

Набережная Ялты вдоль строений была облицована местным гранитом и украшена фонтаном. Кроме таможни, аптеки, почтамта и трактира гостеприимного Бартолуччи, — появились и частные дома.

Одесский откупщик Исленьев поодаль от общественных зданий, на берегу Гувы построил дом в виде русской избы с крылечками, коньками, узорчатыми наличниками и шатровой крышей. Здесь же какой-то богатый мурза возвел двухэтажный «сераль» с трубами, напоминающими минареты.

Дом сенатора Новосильцева в «ампирном стиле» обстраивался службами и походил на добротную губернскую усадьбу.

Примечания

1. Голицыну именовали то «старухой гор», то «старой чертовкой», что по-французски произносится почти одинаково.

2. И.П. Бороздна. Поэтические очерки Украины и Крыма. М., 1837.

3. Впоследствии церковь была несколько перестроена, но высокую колокольню возвели в стиле прежней.