Никитский бурун

Весной 1807 года в Алуште появился светлоглазый и подвижной человек. У него был особый, решительный излом бровей и губ. Вихор над крутым лбом усиливал впечатление решительности и упорства. Молчаливый и застенчивый, он отнюдь не являлся разочарованным мечтателем, какие были в моде среди молодежи высшего круга. Да он и не принадлежал к этому кругу.

Христиан Стевен, таково было его имя, родился в Финляндии, учился в Петербурге и служил на юге России. Он был врач по образованию, агроном по роду деятельности и ботаник по призванию. Ботанике он отдавал всё свободное время, которого было у него мало, потому что он занимал должность помощника инспектора сельского хозяйства юга России. По своему положению и чину он мог рассчитывать на прием в «хороших домах» губернии. Крымские помещики-новоселы желали видеть Стевена и требовали его советов. Стевен от визитов отказывался, советы подавать избегал, однако в нескольких садах сделал собственноручно прививки, ка-ким-то новым, ему только известным, способом.

Стевен любил одинокие прогулки. Видели, как взбирался он по осыпям Демерджи и часами бродил по лесу, разглядывая листья, стебли, подкапывая корни маленькой острой лопаткой, которую всегда имел при себе.

Этот странный человек потребовал себе лошадей и проводников для путешествия на запад к Ялте и Севастополю, предупреждая, что станет подолгу задерживаться в пути и попутчиков иметь не хотел бы.

В то время горная тропа вдоль южного берега была извилиста и узка до того, что опытные лошадки едва по ней пробирались, а путники неизменно испытывали страх, путешествуя «через стремнины, ущелья и пропасти». Но Стевен сел на маленькую свою лошадку и пустился в путь с видом человека привычного и действительно во всю дорогу ни разу не выказал страху и даже удивления. Красота и разнообразие полуденного берега может быть и заставили трепетать сердце этого северянина, но прежде всего они убеждали его в полезности предпринятого путешествия.

Вначале лошади шли берегом так близко к воде, что, казалось, волны вот-вот достигнут путников. В глубине долины долго еще был виден Чатырдаг. Затем голые береговые утесы Кастеля загородили широкую перспективу. Здесь, близ Биюк-Ламбата, Стевен впервые увидел сложные сланцевые складки, которые свидетельствовали о движении моря. Лошади поднимались вверх и тут же спускались на дно пропастей, с трудом пробираясь среди каменного хаоса. Известняки и диориты громадными глыбами преграждали дорогу.

В расселинах скал торчали пучки серой узорчатой травы, подобной молочаю, белая резуха и камнеломка. Стебли трав этих были очень крепки. Стевен с удивлением видел, что узкие каменные долинки увлажнены родниковой водой и там, где она протекает, буйно растут кустарники и деревца низкорослого дуба и бересклета. Стевен нашел здесь прекрасные образцы лютиков и осоки. Серый, весь в трещинах и бурых подпалинах, мыс Плака, выдвинутый в море, при объезде казался бесконечным.

Наконец перед глазами явились темный, склоненный к морю Аю-Даг и полукружие Партенитского залива. Сады и рощи водообильной открытой долины подходили к самому морю, и береговая тропа затенена была сенью тутовых деревьев и смоковниц. Красно-бурый утес, замыкающий Партенит с востока, напоминал подножие Парфенона, и было странно видеть этот утес ничем не увенчанным. Едва различимые сакли лепились по уступам. Перед ними не было ничего кроме гранатовых кустов, которые позднее цветут таким алым цветом. Развалины византийской базилики заросли травами, среди которых Стевен нашел обыкновенный клеверок и душистые листья мяты.

За Партенитом тропа начала подниматься вверх, в обход Аю-Дага. Она погрузилась в чащу карликовых дубов, ясеней и кленов. Среди них было много очень старых деревьев с приземистыми стволами и густолиственной кроной. Кое-где в скалах росли сосны. Это были реликты со светлыми и мягкими иглами. Свидетели веков, — деревья эти достойны были особого внимания.

Две причудливые глыбы, словно обработанные резцом средневекового мастера, торчали на поверхности моря, обозначая Гурзуф.

За перевалом прибрежных гурзуфских холмов начинался скалистый можжевеловый лес, перемежаемый терпентиновыми рощами. Старые можжевельники и кевовые, или терпентиновые, деревья насчитывали сотни лет жизни. Терпентинник с узловатым, разветвленным у ко-меля стволом рос могучими семьями, осененный весенней листвой.

Была пора буйного цветения, и на лужайках, под многовековыми стволами, у скал сияли маленькие солнцецветы, пестрели орхидеи, шалфей и звездчатый рагадиолус. Травы здесь были низки, и потому цветение их казалось особенно ярким, ковровым. Под копыта лошадей ложились легкие вьюнки и шаровидные головки клевера. Стевен обратил внимание на почву — тропа была красно-кирпичного цвета: песчаник или глина?

За можжевеловым лесом начиналась роща, которая походила скорее на древний заглохший сад. Здесь попадались деревья в три обхвата: шелковичные и ореховые. Дикие буйные лозы виноградника вились вокруг гранатов и фиг и стелились по земле.

Всё кругом было дико и вместе с тем свидетельствовало о давней садовой культуре.

Стевен внимательно осмотрел прекрасные ее образцы. Он взял всё, что было нужно, в свой гербарий.

Спустившись, тропа пошла вдоль разрушенных изгородей, в тени громадных ореховых дерев и томящих сладким запахом своих цветов акаций. Всюду были следы разрушенного жилья. Одичавшие лозы обвивали руины. Там, где журчала выбивающаяся из-под земли вода, росли плакучие ивы. Среди руин были остатки храма или часовни. Немного выше, в пределах Айян, виднелась расписная стена другой византийской церкви.

Тропа, идущая далее на запад, огибала лесистый мыс ниже новеньких татарских домов, которые, оставив в тылу своем сады и руины, лепились над оврагом.

Ниже всё было дико, и каменные глыбы, тесня друг друга, спускались в глубокий овраг. Их покрывали уже знакомые Стевену цепкие породы дерев, оплетенные лианами плюща и ломоноса.

Еще ниже каменный и лесной хаос Никитского буруна подступал к морской глади, омывающей этот дикий, темный берег.

Проводники сказали, что здесь невдалеке находится священное дерево, которому столько лет, сколько лет этой земле. Они не могли указать места, и Стевен поднимался в разных направлениях по обрыву густыми зарослями, пока не вышел на утоптанную людьми площадку, где стоял тысячелетний патриарх. Это был необычайный представитель терпентиновых. От его грандиозного, как бы окаменелого ствола отходили не ветви, а деревья.

Должно быть оно было молоденьким деревцом в то время, когда князь Владимир совершал свой поход в Тавриду. Но в нем не было ничего старческого, и его молодая листва блестела на солнце так же, как в дни далекой юности.

Стевен не мог и вообразить, что вскоре судьба его надолго будет связана c. необычайным этим деревом, с этим диким, лесистым буруном под селением Никита.

Стевен жил тогда в Симферополе, в тихом домике на берегу Салгира, в тех плодообильных, благоустроенных пределах, где незадолго до того разгуливал судья Павел Сумароков.

Стевен находил долину Салгира особенно благоприятной для опытного сада и своего живого гербария. Им посвящал он всё свободное от разъездов по губернии время.

Когда накапливалось множество различных вопросов, связанных с определением растений и наблюдениями за их сложной жизнью, Стевен отправлялся в Калмукару к Петру Семеновичу Палласу. Этот беспокойный ученый сидел среди своих редких книг, коллекций и гравюр, дописывая очередную страницу одного из многочисленных и многолистных сочинений.

Как всегда, Паллас требовал прежде всего следуемой ему дани. Со свойственной ему грубоватой жадностью он выжимал из скромного Стевена цифры, названия, наблюдения до тех пор, пока Стевен не иссякал. Не слишком стесняясь, Паллас во всё время разговора ловко работал своим гусиным пером на маленьких листиках, которые затем аккуратно закладывал в какую-то особую тетрадь. Она делалась толще и толще по мере того, как Христиан Стевен совершенно опустошался.

После этой операции Стевену еще предстояло выслушать множество жалоб на окрестных татар, на судебную палату, на жену и дочь, Стевен терпеливо ждал. Лишь под конец свидания решался он ввернуть свои вопросы, ради которых ехал сюда, давал себя опустошать и выслушивал жалобы. И Паллас милостиво разрешал все недоумения, разражаясь каскадом сведений и всесторонне комментируя всякую мелочь. Высказывал он и драгоценнейшие для Стевена суждения о флоре полуострова, о необходимости создать опытный ботанический и фруктовый сад. Паллас был того мнения, что сад этот должен быть расположен на южном склоне Яйлы. Стевен возражал ему. Он считал более сообразным устройство садов в долине Салгира. Ведь юг почти отрезан от центра своим бездорожьем, — там будет не легко создать ботанический сад.

Не легко, с этим был согласен и Паллас.

В конце 1811 года генерал-губернатор Новороссии Ришелье призвал Стевена для нового назначения. Именно ему (Стевен этого не ожидал) было поручено разведение сада, мысль о котором созрела еще во времена Потемкина. Мнение Палласа торжествовало — земли отводились на южном склоне. Пока еще не было точно определено место, так как о нем шли переговоры с Петербургом и требовалось высочайшее соизволение. Ришелье сказал Стевену, что, по-видимому, будут отведены земли, прилегающие к Гурзуфу.

Это оказались земли ниже селения Никита.

Христиан Стевен был назначен директором учреждаемого экономо-ботанического казенного сада на южном берегу Тавриды. Генерал-губернатор указал Стевену цель, которою он должен был руководствоваться.

Цель созидаемого сада — поощрить разведение фруктовых, масличных и прочих плантаций и садов в Крыму.

Сад будет питомником лучших и плодороднейших деревьев, а также красивейших кустарников, трав и цветов. Он удовлетворит потребности окрестных помещиков, которые ныне с большой охотой покупают земли, лежащие у моря.

Согласно с этими требованиями, Стевен разработал подробный план. Он построил его настолько искусно, что нельзя было усмотреть в нем чего-либо противоречащего указанным задачам.

Между тем Стевен мечтал о научном ботаническом саде, а не о питомнике для таврических помещиков. В плане своем он писал, что: «Таврический Казенный сад троякую цель иметь будет» и на первое место ставил «полное, по возможности, собрание всех без изъятия в здешнем климате расти могущих и в каком-либо роде хозяйства полезных или только для украшения служащих дерев, кустов и трав, для познания всех различных видов по наружным их признакам и по образу хождения за ними».

Затем имел он в виду и устройство семенных школ и разведение плантаций «таковых растений, которые, одним теплым климатам свойственны, для получения от оных доходов и поощрения тем жителей Тавриды».

Разумеется, никто из местных помещиков-садоводов не нуждался в посеве на своих землях таких растений, как трава молочай, пырей, полынь или ракитник. Разведение в саду всех крымских растений «без изъятия» могло преследовать лишь высшие цели науки.

Ведь никто не знал, какие чудесные свойства могут быть заключены в этих бесполезных растениях! Как всякий настоящий ученый, Стевен был убежден, что лишь глубокие длительные изучения приносят пользу наивеличайшую. При этом считал он долгом своим неустанно и каждодневно содействовать всем видам земледелия и садоводства. Он любил живой труд на земле, посадки, прививки, возню с этими маленькими деревцами «в школах» и наблюдение за их самостоятельной жизнью в садах.

Весной 1812 года, в те самые дни, когда наполеоновская армия готовилась выступить в поход на Москву, Христиан Стевен ехал по знакомой ему глухой тропе к селению Никита закладывать новый сад.

Земли, отведенные Стевену, «простирались на версту вдоль берега моря и поднимались вверх по склону на 700—800 футов». В них было 375 десятин, но по крайней мере три четверти всей земли составляли скалы и непроходимые овраги. Нельзя было сказать, что недавний владелец, помещик Смирнов, потрудился над своим владением! Его управитель постарался сохранить земли в их первобытной дикости. Земля была спорная: в нее вклинивались тридцать два татарских участка, разбросанные как попало. Стевен не мог приступить к разбивке сада, прежде чем границы его не станут ясны. Татары упорствовали, не желая получать другие наделы, хотя своих земель не обрабатывали, пользуясь одними сенокосами. Они никак не желали взять в толк, что теперь больше нельзя им пускать в овраг своих коз, овец и лошадей, и что за потравы сада они будут отвечать.

Татарская деревня Никита была злым гением учреждаемого сада. Ее жители не только не хотели помочь Стевену, но видели в нем пришельца, который вторгся в их землю. Татарские домики, облепившие Никитский овраг, походили на волчью стаю, окружившую свою добычу. Человеку, который объявил себя хозяином этого оврага, надо было держаться крепко. Ни в коем случае ему нельзя было показать себя слабым и уступчивым.

И новый хозяин держался крепко, чего бы это ему ни стоило. Он проявлял настойчивость и упорство, несоразмерные с тщедушным его видом. Он объяснялся со своими недоброжелателями на татарском языке, который изучил на Северном Кавказе. Татары стали бояться Стевена. Он всё знал и несомненно был колдуном. Так думали татары. Как не бояться было человека, который делал прививки грушевых черенков на айве и прививал айву к яблоням. Мулла говорил, что в этом греховном деле ему помогал сам шайтан.

В конце концов, деревня Никита согласилась на требования Стевена. Она больше не посягала на земли, принадлежащие саду, перестала гонять скот в овраги и даже обещала дать людей для перекопки участков и сооружения изгороди. Стевен платил хорошо и давал людям кофе и муку.

Но у него не было запасов и не хватало денег — всё держалось на волоске. Победа Стевена над жителями Никиты еще не решала дела. Нужны были запасы хлеба и мяса, инструменты, а главное, люди. Нужно было много рабочих, мастеров и хоть один садовник. Труднее всего было найти садовника. Никто не хотел ехать в такую глушь. Первый садовник, который согласился работать в Никите, заключил договор на пять лет и уехал немедленно по окончании этого срока, несмотря на невиданное по тому времени жалованье.

Стевен пытался вербовать рабочих людей в Петровской слободе, Зуе, Султановке и других степных русских поселениях. Но люди были заняты своей землей. Стевен испрашивал разрешения купить людей у помещиков и поселить их вольно на близлежащих землях, обязав работать в саду. Какие-то «высшие» соображения начальства помешали Стевену осуществить этот план.

После долгих переговоров губернатор обещал прислать нескольких рабочих. Рабочие эти были партией арестованных. Оборванные и голодные, прибыли они в Никиту с севера и сразу же дали понять Стевену, что работа им не подходит. Они были голодны и смотрели тем особым ненавидящим жадным взором, каким смотрят очень изголодавшиеся люди на сытых. Стевен их накормил, и они немного притихли, но это не значило, что их можно было заставить работать. Их отправили в Никиту потому, что тюрьма была переполнена. Но они вовсе не намерены были здесь оставаться и не скрывали своего желания бежать, как только насытятся и отоспятся. Стевен должен был отвечать за каждого из этих людей. Он писал дюку Ришелье, что на работах осужденные «ни малейшей пользы не приносят». Во что бы то ни стало надо было от них избавиться. Впрочем, некоторые из присланных пытались приступить к работе, но она была им не под силу. Мускулы этих несчастных так же давно не знали упражнений, как их желудки сносной пищи. Большинство страдало от всевозможных болезней. Их трясла лихорадка. Стевену приходилось лечить без лекарств и откармливать своих рабочих, не имея никаких запасов продовольствия. При таких условиях нечего было и думать о планомерных работах в саду.

Наконец Стевену удалось купить баркас. Эта старая утлая лодка казалась ему спасением. Вряд ли Робинзон в такой же мере радовался своему первому челну. Но баркас разбило бурей.

Тем временем наступила зима с горными заносами и штормами. В эту пору южный берег оказывался вовсе отрезанным от губернии, а с рабочими становилось особенно трудно. Было от чего прийти в отчаяние и опустить руки. Но Стевен не мог отступать: раз опыт начат, нужно довести его до конца.

Он писал своим друзьям о Никитском буруне, называя его «лагерем скорби», и продолжал начатое дело. Он не терял драгоценного для садовода осеннего времени и работал с маленьким отрядом местных людей: перекапывал землю, чистил участки от бурелома, пересаживал сосновый молодняк с яйлинских высот.

Стоило многих усилий обзавестись крышей для жилья, библиотечки, гербария.

Дом был поставлен на той самой площадке, где росло знаменитое дерево. Так хотелось Стевену. «Патриарх», казалось, был вдохновителем трудов, опорой его и советником. Может быть, он сообщал Стевену тайны вскормившей его почвы и рассказывал о тех прекрасных деревьях, которые некогда составляли его общество и исчезли с незапамятных времен. Почему бы им не быть здесь снова?

Стевен пришел к заключению, что следует сделать большие посадки именно этих древнейших пород: кевовых и родственных им фисташек, сосны и можжевелового дерева, в местах влажных — «плачущей ивы» и маслины, обильно произраставшей на склонах во времена давно прошедшие. Некоторым никитским маслинам было не менее пятисот лет. Стевен спешил отделить от этих сильных, плодоносящих деревьев молодые побеги для маслиновых рощ. В 1813 году Стевен заложил «школу» в три тысячи маслин, через три года он увеличил ее до десяти тысяч.

Стевен возлагал на маслины большие надежды. Он считал, что именно эта культура должна обогатить край, и предполагал сделать правильные посадки не только в южнобережных садах, но и по всему южному склону Яйлы. Для этого нужно было постепенно расчищать дикорастущие заросли и подготовлять почву. В опыте своем считал он первоочередным определение сорта старых деревьев, что давало возможность выбрать лучшие для разведения. В отчете 1816 года он писал: «по трехлетним наблюдениям нашим оказалось, что между старыми масляничными деревьями, насаженными на южном берегу прежними греческими и генуэзскими поселенцами, находятся некоторые сорта, весьма различные между собой величиной, образованием плодов и ростом дерев. Самым плодороднейшим оказался тот, у которого сучья висящие и плод сердцеобразный».

На распаханных с величайшим трудом участках Стевен сеял лес, плодовые деревья и травы. Устраивая «экономический сад», парки, цветники, ему пришлось выдержать борьбу с фантастическими планами англичанина Гульда, который, не зная земли и не имея представления о крымской зиме, убедил в свое время Потемкина в том, что померанцы и лимоны будут здесь произрастать не хуже, чем в Южной Италии. Не так-то легко было уверить дюка Ришелье и местных помещиков, что померанцы и лимоны будут вымерзать, а если и приживутся, то дадут плоды столь слабые, что они не оправдают громадных усилий, которые надобно затратить на эти чуждые таврической земле деревца. Вместо них Стевен советовал рассаживать маслину, смоковницу, грецкий орешник, шелковицу. Именно эти деревья должны явиться доходнейшими в садоводстве Крыма.

В своем «экономическом саду» высадил Стевен огромное количество черенков этих избранных им деревьев, а также айвы, груш, яблок, хурмы, вишен и черешен. Он совершал чудеса прививок и скрещиваний, которые дали множество новых сортов. У источников, канавок, в местах затененных посадил Стевен кусты разносортной смородины, малины и крыжовника. Высаживал Стевен и овощи, те, которые были в диковину на русских рынках: цветную и брюссельскую капусту, артишоки и земляную грушу. Для пользы края нужны были «мануфактурные травы», и Стевен сеял дикую сою, земляной орех, ворсовальную шишку, мяту и пиретрум. Особое значение придавал он посеву лаванды, которой ныне славятся крымские поля. Он посеял семь сортов этой пряно-душистой травы.

Еще овраг покрыт был дикими зарослями, среди которых кое-где чернели распаханные участки, а молодая поросль в «школах» уже покрылась мягкой хвоей и разноузорными листьями. Окрепнув в теплых, влажных питомниках, деревца пересаживались в грунт по двум террасам, построенным здесь самой природой, и очень быстро приобретали облик и повадку взрослых деревьев.

Так вырастали знаменитые рощи пробкового дуба, румяного земляничника, голубого пушистого кедра, падуба, широко раскидывающего легкую сеть своей мелкой листвы, и важных темных кипарисов. Неподалеку от «патриарха», на выступе, открытом морским ветрам, посадил Стевен лучший из выращенных в «школе» экземпляров гималайской сосны, быть может самое великолепное из всех деревьев нынешнего сада. Стевен очень любил сосны. Может быть они напоминали ему его детство, проведенное на севере. Он был уверен, что дикие скалистые уступы Никитского буруна хорошо примут калифорнийских, канадских, гималайских переселенцев.

О своих работах Стевен делал подробнейшие сообщения генерал-губернатору дюку Ришелье. Он писал: «В течение зимы (1813—1814 года) были приготовлены участки земли к будущим насаждениям вырубкою дикорастущих бесполезных дерев и кустарников с глубоким перекапыванием земли. Потом посажены черенки масличных и других дерев и посеяны вновь полученные семена. Когда эти самонужнейшие работы были окончены, то обведена нижняя часть отделенного для школ пространства каменною стеною, и верхняя — прочным плетневым забором. Между тем продолжалось обчищение маслин и других по саду рассеянных фруктовых дерев, к коим отчасти уже и привиты некоторые лучшие сорта. В летнее время, когда нельзя уже земляной работы производить, люди были заняты деланием дорог, кошением сена и построением теплиц и других мелких строений. Осенью опять перекопано нарочитое место, на коем посеяно не менее прошлогоднего разных фруктовых и садовых дерев. Сверх того, испахано несколько полей, кои засеяны семенами лесных дерев в большом количестве, а наипаче мохнатым дубом, приморским ясенем, восточною грабиною, цельтисом, терпентиновым деревом, красным можжевельником и приморскою сосною... Всегдашний недостаток в рабочих не позволил еще заниматься украшением сада, да и денег не доставало на покупку первоначально потребного количества луковиц, как и других кустов».

Справившись с главными посадками парка, Стевен начал прокладывать дорожки, устраивать цветочные клумбы. Весной 1814 года здесь уже цвели крокусы и пармские фиалки, а позднее нарциссы, пионы и розы. На круглой обширной клумбе близ домика Стевена появились весенние алые тюльпаны, великолепные хрупкие канны, еще не ведавшие этой земли, и белые лилии. Леса, луга, цветники и парки всего мира оплодотворяли в эти годы юную, только что возделанную землю Никитского буруна.

Садоводы, фермеры, лесники и ботаники разных наций посылали Стевену сосновые шишки, луковицы, жёлуди и всяческие семена, черенки и саженцы. Стевен собирал дань с владельцев садов и парков на юге и в центральной России. Щедрее всех снабжали Стевена «Горенки», лучший по тем временам ботанический и плодовый сад подмосковного имения Разумовского. Стевен свободно черпал из семенных школ и питомников, зная, что вернет сторицею.

Уже с 1815 года он так же свободно и щедро начал раздавать, В «Северной почте» появились маленькие сообщения Стевена. Все узнали о существовании ботанического сада в Тавриде.

Поистине это был волшебный сад. Он возник на месте диких зарослей и теперь, на третий год своего существования, объявлял о восьмидесяти сортах яблок, сорока трех сортах груш, многих сортах мушмулы, айвы, миндалей, волошских орехов, абрикосов, шелковиц, маслин и хурмы. Стевен заботился о славе своего сада, он хотел, чтобы питомцы из его «школ» стали известны повсюду. Он с радостью снабжал всех желающих черенками. Постепенно границы сада расширялись, питомцы Стевена являлись во всех уголках Тавриды.

Стевену хотелось, чтобы его растения приносили пользу не только богачам — владельцам огромных поместий, но радовали бедняков, обладателей ничтожных клочков земли. Скоро окрестные татары, русские новоселы, севастопольские моряки и мастеровой люд — обитатели городских предместий — стали паломничать в Никиту, и Стевен никому не отказывал. За время своего пребывания в саду он роздал свыше ста тысяч деревцов.

Эта раздача молодых саженцев была не похожа на обычную в садоводствах. Тот, кто воспитал в своих «школах» молодняк, не так-то просто расставался с ним. Он хотел знать, в чьи руки попадет этот молодой отпрыск Никитского сала. Он узнавал, каков человек, который займется пересадкой, какова земля и т. п. С каждого бралась расписка в том, что деревца будут посажены по всем правилам, на требуемую глубину, с надлежащим расстоянием одно от другого. Особенно важно это было для молодых маслин. Здесь Стевен требовал, чтобы расстояние было никак не меньше трех аршин, а глубина ямки не меньше аршина. Такое обязательство, торжественно подписываемое новым обладателем молодняка, служило своего рода назиданием, уроком. Так Стевен учил полудиких своих соседей татар, неграмотных русских переселенцев и грамотных садоводов, которые, приехав из северных поместий, имели смутное понятие о южных растениях, крымской почве и климате.

Стевен был педагог и умел не только делать сам, но и учить людей. Он создал при Никитском саде училище, куда помещики посылали крепостных мальчиков, иногда совсем малышей, в надежде лет через пятнадцать получить опытных садоводов, и Стевену было не легко с этими малышами: ведь их надо было обучать грамоте, не говоря о секретах садоводческого ремесла. Однако из училища вышло немало прекрасных садовников, и даже сейчас еще в Никитском саду есть такие, у которых прадеды, деды и отцы воспитывались в училище, учрежденном Стевеном.

В деле обучения Стевен был ужаснейший педант, как, впрочем, и во всем другом. И можно ли не быть педантом, имея дело с такими крошечными невесомыми предметами, как тычинки, соцветия, пестики, пыльца, семена?

Но во все годы тяжелого, упорного садоводческого труда, хлопот хозяйственных, забот административных Стевен оставался прежде всего ученым ботаником. С грустью думал он о том, что главное, любимое дело приходится делать ему урывками, в свободное от хозяйственных занятий время. Но и в эти немногие часы успевал он сделать многое. Изучение южнобережной дикорастущей флоры вел Стевен и за пределами Никитского сада и в своем «ботаническом партере».

Теперь Стевен хорошо знал своеобразие растительного мира от Ласпи до Капсихора. Знал, что границей полыни надо считать Партенит, что земляничное дерево с его удивительной розовой корой не растет восточнее Кастеля и что излюбленным его местом являются скалы и обрывы, обращенные к морю. Знал, что лучшие экземпляры древовидного можжевельника находятся в Симеизе и Мартьяне близ Никиты, а древнейшие породы местных сосен надо искать западнее Судака; все эти наблюдения явились в результате многочисленных поездок и пешеходных путешествий Стевена. Он считал своей обязанностью обозревать вновь заводимые сады, по пути пополняя свой гербарий и делая ботанические записи.

У Стевена были прекрасные гербарии. Каждое засушенное растение еще имело и свой акварельный портрет. Это нужно было, чтобы сохранить все оттенки цвета, пропадающие при самой тщательной и тонкой сушке. И всё-таки гербарий был кладбищем растений. Совсем другое дело — «ботанический партер» Стевена, его опытные посадки дикорастущих обитателей северного и южного склонов Яйлы, степи и побережья. Здесь Стевен сеял и сажал деревца и травы, взятые им в различных местах полуострова, и наблюдал, как буйно прорастали одни, как томились и глохли другие, сравнивал, перемещал, менял почвы, подсолнечность, высоту над уровнем моря. Но ему мало было сличения местных растений, он высевал и высаживал на той же самой почве семена, черенки, взятые из различных стран Европы, Азии, Америки. Особенно занимало его сличение крымских дикарей со средиземноморскими. Это давало ему возможность делать выводы о тех травах и деревьях, родиной которых был. Крым. В «ботаническом партере» Стевен наблюдал живую жизнь растений, подсматривал тайны брака, болезней и смерти. Делая различные опыты, видел он превращения, которых не мог вообразить себе и сам Овидий, и обычную повседневную жизнь растений, в которой, казалось, нечего было и примечать. Однако эта повседневная жизнь была замечательна не для одного Стевена — о ней хотели знать все его друзья-ботаники. Письма Стевена наполнены ботаническими событиями, которые непосвященным могли бы показаться ничтожными. Работая как наблюдатель, садовник и даже землекоп (ему приходилось самому частенько браться за лопату), Стевен мог делать свои обобщения с той ясностью и уверенностью, которые даются хорошо проверенными опытами. Ничего не пропуская, он вел дневники наблюдений, которые впоследствии послужили основой для его книг и статей о флоре Крыма.

Шли годы, и больше не существовало дикого оврага — на месте его разросся великолепный Никитский сад. В нем было несколько тысяч видов различных растений.

Сад шел уступами и был увенчан на вершине холма круглым открытым «храмом» (беседкой в античном вкусе). Беседку поддерживали шесть колонн. На темном фоне зелени и серых скал она сияла своей белизной. От нее шли вниз прекрасно устроенные дорожки с лестницами и маленькими площадками для отдыха. Вдоль этих парадных дорожек стояли кадки с растениями, для которых крымская зима слишком сурова. Здесь были апельсиновые и лимонные деревья, олеандры и редкие кактусы.

«Старики» — свидетели времен минувших — как бы служили вехами сада, возглавляли его. Восточная граница парка была означена плакучей вавилонской ивой, неизменно останавливавшей внимание путника. От нее шла аллея к центру, где и находилась парадная часть парка с куртинами, розарием и беседкой. Пятисотлетняя маслина возглавляла молодую масличную рощу. Выше, вокруг «патриарха», находились «школы, питомники, оранжереи». Здесь же появились теперь различные здания: библиотеки, гербарий, контора, где жили служащие и находилось училище садоводов.

Стевен жил в маленьком домике, заваленном коллекциями. При нем были две комнаты для посетителей сих мест. Как свидетельствует Муравьев, «утонченность в угощении не довольствуется здесь предложением путешественнику всего нужного к отдохновению, она желает дать и уму его приятное занятие: в одной из комнат стоит шкаф, наполненный книгами, разумеется ботаническими, между ними — прекрасное издание Палласа «Путешествие на юг России», все собранные здесь сокровища служат к удовольствию или удовлетворению любопытства гостей».

Для «высокопоставленных особ», посещения которых становились всё чаще и чаще и пребывание долговременнее, строилась особая дача.

Эти приезжающие стали за последнее время обременительны. Сад больше не был местом уединения. Торжественные приемы, которые устраивались здесь царю (Александр I дважды посетил сад), требовали всякий раз особой изобретательности, которая отвлекала Стевена от работы. Нужны были апартаменты, роскошные букеты, прогулки, особые фрукты к столу. Нужно было показывать всё «лицом», чего терпеть не мог Стевен.

Сад не мог существовать только на те казенные средства, которые ему отпускались. Нужна была частная помощь, богатые меценаты, и все эти Румянцевы, Потоцкие, Кочубеи и другие жертвователи смотрели на сад, как на свою собственность, распоряжаясь в оранжереях и требуя для себя дани в виде самых редких растений. Они отнимали у Стевена время, постоянно останавливаясь у него проездом в свои южнобережные имения, и он был для них не более как «чиновник, осведомленный в естествознании и ботанике».

Воронцов, сменивший дюка Ришелье, видел в директоре вновь учрежденного Таврического сада лишь ревностного исполнителя всех «своих предположений, клонящихся к развитию в Крыму сельской промышленности и садоводства».

Да, таким они хотели видеть Стевена, исполнителем их воли и даже капризов.

Стевен устал и во многом был разочарован. Он надеялся, что «мануфактурные травы» и маслиновые рощи будут иметь распространение по всему полуострову.

Но новые помещики предпочитали отдавать в аренду сенокосы и лесные участки и заботились только о красоте приморских своих парков.

С земледельцами стало еще труднее, чем в те времена, когда Стевен впервые посетил Тавриду. Приток беглых почти прекратился, потому что были приняты особые меры. Кто же мог возделывать поля и насаждать маслину? Это была мечта явно неосуществимая. Стевен писал с горечью: «Хотя маслина и на сухой земле расти может, но требует прилежной обработки и много навоза и сей минервин да ¹ только был для многолюдного города, каковы были Афины, благотворен».

Так Стевену пришлось расстаться со многими своими замыслами. Они опережали время, они не устраивали власть имущих.

Стевен был ботаником-мыслителем и практиком в высшем, лучшем смысле.

Ведал ли он ботаническим садом, инспектировал ли шелководство или всё сельское хозяйство юга (такова была его должность в 40-х—50-х годах), писал ли он свои труды по ботанике или вопросам агрономии, — мысль его была занята преобразованием природы на пользу человека.

Дикорастущие и отбор из них наиполезнейших человеку в разных зонах полуострова — вот что преимущественно занимало Стевена. Дикие фисташки, терн, лесной орех, черешня, яблоня должны быть улучшены, освобождены из чащи и зарослей и в обновленном виде должны покрыть склоны яйл. Каперсы, полынь, шалфей, лаванда и еще многие дикие травы и кустарники должны быть высажены на благоприятные участки, чтобы служить человеку.

Стевен думал не только о благословенном южном склоне Яйлы и водообильном склоне северном, он думал о степях Тавриды, о новых степных селениях в Присивашье, о селениях по Салгиру, Зуе, Карасу.

Как спасти молодые поля от страшных засух, испепеляющих злаки? Лес — вот единственная защита. Отбор для питомников, выращивающих этот лес, — вот великая задача.

Но лесные посадки требовали воды. Без воды все опыты были бесполезны. Вода составляла ту главную задачу, которая разрешила бы всё остальное.

И мысль ботаника Стевена направилась на поиски источника, который мог бы напоить новые леса.

Стевен представлял в Министерство государственных имуществ план строительства Днепровского канала, как единственного верного источника для орошения степей Крыма. Как подробно составлен был этот проект, долго ли, коротко ли работал над ним Стевен,² один или в содружестве — мы не знаем.

Известно лишь то, что на проект не было обращено внимание, так же как не было в свое время обращено внимание на «мечтательный» проект (1804 года) насаждения ветрозащитных и водохранящих лесов по степным границам полуострова.

Стевен покинул Никитский сад в 1824 году, но числился директором до 1827 года, оставляя за собой общее руководство. Однако он не вмешивался в дела сада, которые вел садовод Гартвис, послушный во всем Воронцову. Гартвис занялся опытным виноградником потому, что это важно было для винодельных предприятий Воронцова. Работы в «школах» с хвойными, с лавандой и дикорастущими почти прекратились.

Но и то, что уже удалось создать, было не так мало. Это были четыреста десятин сада на месте диких зарослей Никитского буруна, тысячи саженцев, ежегодно из никитских «школ» по Крыму распространяемых, и почти пять тысяч видов различных растений, которые Стевен подробно изучил и описал в своей книге «Флора Тавриды».

Примечания

1. Согласно античному мифу, Минерва-Афина облагодетельствовала жителей своего города созданием маслинового дерева. Маслиновые рощи составляли богатство Афин.

2. Проект представлен был в 40-х годах XIX века