Дела и проекты

Граф Воронцов ненасытен в тщеславии.

Из "Записок" декабриста С.Г. Волконского.

Воронцов был методичен, тверд, утонченно и беспощадно вежлив. У него была выправка воина и размеренные движения чиновника. Его голос, оставаясь повелительным, «бывал отменно нежен». Его взор казался пристальным и проницательным, но как бы скользил поверх собеседника. Сухие поджатые губы умели складываться в приятнейшую улыбку, которая многих обезоруживала.

Из Англии, где прошли его детство и юность (чем он безмерно гордился), вывез он свои понятия о праве и государстве (впрочем удобно менявшиеся), а также и уменье заботиться о своем здоровье. В Петербурге, в Одессе, в Крыму и за границей он вставал, работал, ездил верхом и обедал в одни и те же часы. Даже любовные дела он укладывал в строгий регламент.

Литератор Соллогуб удивлялся «вечно улыбающемуся самообладанию» Воронцова. Однажды, — рассказывает Соллогуб, — привели к Воронцову арестованного татарина: «он весь трясся как в лихорадке и посиневшие губы его так пересохли, что он едва мог произносить слова... «Что такое, любезный? Да успокойтесь... встаньте... Что такое? в чем дело?» — с своей неизменной улыбкой и протягивая ему руку, спросил Воронцов. Уверив арестованного, «что всё объяснится к лучшему для него», Воронцов обратился к другим просителям и другим делам. «Ваше сиятельство, что прикажете насчет этого татарина?» — спросил адъютант, который присутствовал при трогательной сцене. «А, этот татарин? Он очень вредный, судя по докладам, шпион... поступить с ним по обыкновению, повесить его...» — всё не переставая улыбаться, сказал Воронцов.

Таков был граф Михаил Семенович Воронцов, и не так-то легко было его раскусить. Был он образованнейшим сыном века или шарлатаном? Обладал он государственным умом или самовлюбленностью удачливого чиновника? Многие стремились разгадать эту загадку, но из современников, быть может, один Пушкин понял Воронцова вполне.

Пушкин представился Воронцову в одесском дворце, где Воронцов жил властительным герцогом или «вице-королем». Его окружал двор, состоящий из чиновников, роскошных дам, негоциантов, помещиков и знатных иностранцев. Воронцов почтил Пушкина своей вечной улыбкой и беспощадной вежливостью. Он предоставил ему право быть «при дворе», не слишком допуская его к своей особе. «Что же касается Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его на свою обузу», так писал Воронцов своему приятелю генералу Киселеву. Из письма мы узнаем, что Воронцов поручил Пушкина наблюдению полиции и своих чиновников и что с удовольствием «отослал бы его и лично был бы в восторге от этого», так как не любит манер поэта «и не такой уже поклонник его таланта».

Несомненно «меценат» Воронцов надеялся увидеть в Пушкине поэта, который в стихах выразит всё то, что здесь непрестанно превозносилось в прозе: как учен Воронцов, как мужественен Воронцов, как справедлив и тверд Воронцов и т. д. и т. п., о чем читатель может справиться, например, в книге Щербинина, секретаря канцелярии Воронцова.

Пушкин написал несколько эпиграмм, которые были доложены Воронцову и уязвили его безмерно. Они задели его самолюбие столь сильно, что он забыл свою роль мецената и либерала и написал в Петербург откровенный политический донос на Пушкина.

Поступок этот ознаменовал начало деятельности Воронцова на юге.

«Я зажимаю нос, когда говорят крепостники и мракобесы», — любил повторять Воронцов. Между тем все рассказывали об угодливом поздравлении, которое он принес императору при известии о казни Риэго, вождя испанской революции. Воронцов боялся призрака революции. Именно этот призрак заставлял его быть столь настойчивым в вопросе о крестьянской реформе. В 1815 году он в числе других крупных чиновников и военных подписал адрес, поданный Александру I, об уничтожении крепостного права. За время своего генерал-губернаторства он видел силу народного гнева и неоднократно подавлял вспыхивавшие в усадьбах бунты. Киселев, который в 30-х годах возглавлял комиссию по крестьянским делам и желал раскрепощения крестьян или, по крайней мере, «регуляризации крепостного права из страха», — в 50-х годах писал Воронцову: «Чем более я всматриваюсь, тем более страшусь восстания крестьян..., грозящего спокойствию России и существованию дворянства. Предупредить зло было бы, конечно, разумнее, чем дать ему развиваться и, сложа руки, ожидать его печальных последствий». Воронцов отвечал ему, что считает за честь разделить его взгляды. — «Вы говорите почти всё, что я осмелился сказать в своем ответе. Вы сознаете, что мы стоим на вулкане... Вы совершенно правы; я разделяю этот страх и подобно вам желаю регулирования из страха, но также по чувству справедливости».

Но не «чувство справедливости», а деловые соображения заставляли Воронцова желать крестьянской реформы.

Будучи администратором и помещиком в местах новых поселений, Воронцов убедился в непригодности здесь крепостного труда. Переселенные из северных поместий крепостные неизбежно «развращались» на новых землях, где бок о бок с ними работали свободные земледельцы. Дух переселенных крестьян был явно неблагонадежен и заставлял многих помещиков опасаться за свои усадьбы и свою жизнь. У Башмакова в Мшатке крепостные подожгли дом в отсутствие хозяина. Крымские помещики искали у Воронцова управы на своих крепостных и старост. Какой-нибудь Матвей, крепостной человек Бороздиных, просил защиты от станового пристава из Карасана, который наказал его розгами. Управитель карасанский утверждал, что Матвей «напившись пьян, бушевал и разругал старосту», он считал, что наказание законно и дельно, и хотел распорядиться об отправке Матвея обратно в бороздинскую вотчину. Он объявлял, что «если кто из них еще вздумает бушевать, становой будет к их услугам». Воронцов в таких случаях произносил краткую увещевательную речь, которая могла свидетельствовать о его передовых взглядах, но при этом отлично понимал, что управитель и становой поступить иначе не могли. Сам он не стал бы держать управителя, который мирволит крестьянам.

Но столкновения крымских помещиков и управителей с переселенными крепостными говорили о непригодности порядка, при котором работающие не заинтересованы в своей работе. Здесь, в Крыму, было особенно ясно, что все эти столяры, кучера и прочая крепостная челядь приносят много беспокойства, обходятся дорого и плохо приспосабливаются к особенностям крымского, и тем более южнобережного хозяйства. Будучи свободными и нуждаясь в заработке, они, конечно, стали бы работать усерднее и учиться у знающих дело. Даже такой ретроград, как таврический губернатор Казначеев, говорил, что «наемные люди будут дешевле»: их не надо ни одевать, ни кормить. Содержание крепостного обходилось до двухсот пятидесяти рублей в год, а наемный рабочий не стоил и двухсот.

Воронцов писал Киселеву, что необходимо «отделить совершенно дворовых от крепостных крестьян, записывать их особо и определить законом, что из дворовых можно делать крестьян, но никогда не делать из крестьян ни одного дворового... В самое короткое время наши помещики увидели бы, что они только выиграли бы от такого закона... Прислуга была бы лучше, и не только сами владельцы, но и страна сделалась бы богаче, потому что было бы больше рук для земледелия и промышленности и население распределилось бы сообразно общим интересам по качеству и количеству земли».

Сам Воронцов, имея огромное количество крепостных в разных губерниях, не без выгоды для себя перевел их с барщины на оброк и пользовался только наемными рабочими и слугами. Однако в Крыму с наймом рабочих дело обстояло сложнее.

Воронцов пытался разрешить крестьянский вопрос в наместничестве и не мог выйти из круга, заколдованного еще во времена комитета «О устроении». Ему пришлось применить беззаконные способы Потемкина для того, чтобы иметь рабочих в своих поместьях. От всех остальных он требовал соблюдения законов. Устраивая землевладения (а не земледельцев и даже не землевладельцев, которым оставалось действовать по произволу), Воронцов вынужден был вмешаться в дела татарские.

В 1825 году он критиковал «Проект положения для татар поселян Таврической губернии».

В основном замечания сводились к тому, чтобы за татарами упрочились их привилегии, данные им еще в 1786 году: свобода перемещения, свободные условия труда на помещичьей земле и т. п. Но, поддерживая эти привилегии, Воронцов решительно противился исключительному праву татар на покупку земель, вклинивающихся в их разбросанные участки. Раскрывая свою мысль, Воронцов писал: «Я весьма далек от того, чтобы желать изгнания или принуждения переселения сего народа, но не могу не сказать..., что правительство должно заботиться о водворении в Крыму людей промышленных и трудолюбивых и, следовательно, не должно заграждать им путь в приобретении у татар земель. Чересполосное владение, которое в сем случае одно только угрожает, при всех предохранительных мерах со стороны правительства не может быть устранено от участков садовых, рассеянных по нагорной части Крыма и до того раздробленных, что иногда не только один сад, но одно большое дерево имеет несколько владельцев из разных званий, разных селений и городов. И так оставить богатства сии единственно в руках татар для избежания чересполосного владения,¹ по местному положению неизбежного, значит осудить Крым на вечное запустение». Нельзя было яснее выразить мысль о хозяйственной роли татар в Крыму.

Воронцов отлично понимал, что вопрос о татарах в Крыму не только хозяйственный, но и политический. Он знал, что за внешним доброжелательством к русским кроются темные интриги турецких агентов и что духовенство и знать непрестанно будоражат татарский народ. Надо было ослабить это влияние. Вот почему Воронцов оспаривал пункт «Проекта», гласивший, что «сельская расправа не иначе может исполняться как посредством мулл и сельских старост» и что «заведование сельской полицией должно принадлежать помещику». Воронцов утверждал, что в Крыму «это будет источником злоупотреблений, так как мурзы самовластно управляют живущими у них татарами и притесняют их». Магометанский закон запрещает татарам жаловаться христианам, и поэтому татары оказываются как бы беззащитными.

На самом деле, конечно, дело было не в тех несправедливостях, которые чинили мурзы, а в той власти, которую они имели и которой пользовались для своих политических интриг. Воронцов стремился уничтожить это влияние, предоставив власть русской администрации и русскому земству.

При всем этом Воронцов считался покровителем магометан. Он достиг популярности у татар маленькими подачками. Стоило ему, например, принять сторону татарина в каком-нибудь земельном споре, как его чиновники кричали: «Воронцов — друг татарского народа», и молва об этом шла по Крыму. Разумеется, под народом надо было понимать имущих и влиятельных татар, а не голытьбу. Однажды Воронцов даже пошел против своего родственника генерала Раевского, чтобы отстоять земли одного муллы (хатиба). Правда, заметим в скобках, Воронцов недолюбливал этого своего родственника, друга Пушкина, и не хотел его водворения в Крыму.

Хозяйственный Раевский, имея в своем владении Карасан² (в конце 30-х годов), округлял земли, как делали это все южнобережные помещики, как делал это и сам Воронцов. Округляя свое имение за счет партенитских земель, Раевский натолкнулся на старую мельницу, которая уже давно не работала и принадлежала партенитскому хатибу Мустафе-эфенди. Сговорились о цене, и Мустафа получил деньги. Но у старой, никому ненужной мельницы объявились новые хозяева. Мельница оказалась будто бы наследственным владением еще трех татар, которые написали жалобу на Раевского. Воронцов принял сторону хатиба. Раевский написал Воронцову: «Вы не имеете ни времени, ни возможности заменить суды, между тем татары обращаются всегда к вам, а не к суду... Вы принимаете их сторону против русских владельцев, которых вы привлекли на южный берег... Между тем ничто не может сравниться с нахальством и плутнями татар... Кучук-ламбатские, биюк-ламбатские и партенитские татары, продав почти все земли и израсходовав деньги, теперь не имеют ни лугов, ни лесов. Они безнаказанно крадут плетни и срубают фруктовые деревья на топливо. По ночам они разбирают каменные ограды моих виноградников, лугов и садов и выпускают туда лошадей и скот, рубят лучшие деревья в моих лесах на свои постройки, и я не могу удержать их с небольшой русской охраной. Наконец они продают мне свою землю, получают деньги, выдают расписки, а затем отрицают факт продажи и получения денег».

Именно так поступили три партенитских татарина с этой мельницей. Один получил деньги, а объявились еще трое, которые не признали купчей и, подстрекаемые получившим деньги хозяином Мустафой, жаловались на Раевского, который уничтожил старую мельницу.

Дело было ясное, но Воронцов не хотел защищать интересы Раевского, хотя хорошо знал, что с его стороны не может быть ни злоупотреблений, ни насилия над татарами.

В ответ на письмо Раевского Воронцов сурово заметил, что не позволит вмешиваться в его распоряжения и не намерен брать уроки администрации у кого бы то ни было. Он не вступал в спор, считая свои методы не подлежащими обсуждению.

Тактика Воронцова всегда и всюду была одинакова, но многих вводила в заблуждение. О. нем надо было судить «по намерению», но намерения его не легко было понять. Часто двойная игра приводила его к дурным результатам. Так было с татарским вопросом.

Мурзы и муллы, которым покровительствовал Воронцов, богатели и не думали покидать места русских помещичьих поселений, что не помешало им во время Севастопольской обороны предаваться иностранцам, а после русских побед устремиться добровольно в Турцию, волоча за собой бедноту.

Воронцов никогда не дерзал на проекты и замыслы, которые могли быть оспорены в верхах, встретить препятствие со стороны дворянства, высших чиновников, финансистов и т. п. В этом смысле он не далеко ушел от своих предшественников из комиссии «О устроении» Новороссии и Крыма. Но у Воронцова был дар администратора и делового человека. Он добивался желаемого. Так в 1824 году добился он утверждения крупной сметы на постройку перевальной дороги на южный берег Крыма. Воронцов получил в свое распоряжение целую армию рабочих из солдат, дослуживавших срок.

Заслугой Воронцова было промышленное виноделие на южном берегу Крыма, предпринятое в 20-х годах. Виноградарством до того времени занимались лишь в долинах Альмы и Качи и в долинах восточного Крыма (Судакской, Козской, Отузской, Капсихорской, Кутлакской). Хотя ежегодно подвалы этих долин давали не менее четырехсот тысяч ведер вина, но вина эти не могли соревноваться с испанскими, рейнскими, французскими.

Из выписки, сделанной секретарем, Воронцов узнал, что виноградари «без малейшего разбора кладут всякий виноград под одни тиски, примешивая к тому не только зеленый, кислый, гнилой, да и называемый Асму, который для вина совсем не пригоден. Они не имеют погребов и, вместо того, чтоб их вина от долговременности удобрялись, не терпят оной и обыкновенно подвергаются порче. Они в винном царстве, за недостатком бочарей нуждаются в бочках и переливают его в опорожненные от хлебных вин... продаваемое ими вино, начиная от полтины до полутора рублей ведро на месте, довольствует Новороссийск, Харьков, Николаев, Херсон и часть Малороссии. Итак, сия редкая отрасль находится в совершенном беспорядке».

Воронцов не видел прямых способов заставить мелких виноделов перечисленных долин разбираться в сортах винограда, строить подвалы и лить вино в чистые бочки. Для того чтобы подобное виноделие перестало существовать, нужно было создать лучшее, правильное, оснащенное многовековым опытом виноделов южной Европы.

Таким виноделием решил заняться сам Воронцов.

Воронцов получил подробный отчет Никитского сада и потребовал еще от Стевена особых сведений о произрастании винограда в этих местах. Стевен сообщил, что опыты показали превосходство южнобережного винограда: он отличался особыми ароматическими и сахаристыми свойствами. Тем не менее Стевен не был сторонником виноградарства на южном берегу, считая, что старые, испытанные сорта восточного побережья надежнее для производства вин, что винодельческий центр следует оставить в Судаке, где и находилось училище для виноделов. Он думал, что следует насаждать здесь те из средиземноморских и исконно крымских растений, которые не могут быть разводимы в других местах: оливы, гранаты, инжир.

Из доклада Воронцов понял, что Стевен смотрит на вещи глазами ученого и для него существует только одна целесообразность — та, которую устанавливает наука. Может быть, чистая наука и действительно требовала посадки всех этих деревьев, не растущих за пределами Фороса и Кучук-Узеня, но ведь это было делом длительных опытов и изучений.

Воронцов досадовал, что Стевен, который мог сделать Ботанический сад своим опытным виноградником, казался не слишком в этом заинтересованным.

Но тут всё уладилось к обоюдному удовольствию Стевена и Воронцова. Стевен просил освободить его от должности директора. Он ссылался на необходимость закончить свой ботанический труд, что было не возможно при ежедневных заботах в саду. Воронцов, понимая значение Стевена, предложил ему остаться директором для общего руководства (Воронцов подчеркнул, что именно для очень общего), имея в Никитском саду достойного помощника. Стевен согласился, и в лице капитана артиллерии фон Гартвиса, рекомендованного из прибалтийских губерний, был найден человек, который стал исполнять волю Воронцова.

Гартвис, по свидетельству Стевена, не имел никаких ботанических познаний, и это устраивало Воронцову. Гартвис не рассуждал. Это не мешало ему, впрочем, быть большим любителем своего дела и добросовестнейшим служакой.

«Смотритель» сада Гартвис вполне понял, чего требует от него Воронцов, и занялся преимущественно двумя отраслями: опытным виноградарством и разведением декоративных парковых растений. И то и другое было необходимо самому Воронцову. Он устраивал парк в своем имении и закладывал виноградники для будущего виноделия, которое могло принести ему огромные доходы.

Воронцов распорядился расширить пределы Никитского сада. За садом закрепили «урочище Магарач». Это было одно из тех старых греческих селений, от которого осталось одно название, несколько деревьев, свидетелей былого садоводства, да две-три жалкие лачужки, занятые случайным поселенцем, арнаутом или татарином.

Гартвису пригнали рабочих из Бессарабии, и молдаване, знакомые с виноградарством, довольно быстро привели в порядок поля и сделали нужную перекопку.

Лучший, скрытый от ветров участок был избран для рассадника, в нем высаживались лучшие лозы — из Италии, Франции, Испании.

Так впервые были выращены знаменитые розовые и черные мускаты, которые потом создали славу таврического виноделия. Воронцов гордился этим рассадником и утверждал, что в нем «находятся как для пользы, так и для любопытства, собранные более 600 сортов разного винограда».

Магарач был казенным урочищем и принадлежал казенному Ботаническому саду. Он служил винодельческому хозяйству Воронцова и в то же время являлся первой школой русского виноделия. В 1828 году сюда перевели училище виноградарей и виноделов, влачившее до этого печальное существование в Судаке.

Воронцов скупал земли для своих виноградников. К гурзуфским прибавил он большую часть земель ай-данильских.

Холмы Ай-Даниля были созданы для лоз. Покрытые правильными рядами кустов (посаженных по новому, невиданному здесь образцу), эти холмы приобрели четкий рисунок линий, скрытых раньше лесной чашей. Дороги и тропинки сетью покрыли холмы Ай-Даниля. На самом высоком холме были посажены кипарисы, которые спускались к зданиям грубого серого камня.

Это были первые подвалы. Воронцов велел строить их из местного камня и не белить.

В 1828 году в Гурзуфе и Магараче уже кипела новая жизнь большого хозяйства. Петербургские, ярославские. и прочие мастеровые, только что закончившие добротный огромный подвал и выложившие над воротами дату, теперь приступали к другим делам: делали бочки, тарпы, подготовляли прессы и бутылки для розлива.

Воронцов хотел, чтобы Ай-Даниль производил и сладкие дессертные вина, и столовые сухие и полусухие сорта. Для изготовления первого русского «шампанского» Воронцов вызвал из Шампани винодела Гаузера.

Ай-данильский подвал Воронцова был первым, возведенным на южном берегу. Одновременно с ним заложили и казенный магарачский подвал, а затем и первый подвал Массандры. Холмы Массандры принадлежали Воронцову. Это «урочище» ничем не отличалось от пустынного Магарача и Ай-Даниля. Так же, как и там, здесь был лес, одичавшие сады, следы старого поселка и византийской церкви.

Приморские склоны готовились для рассадки виноградных чубуков, а там, где оставались следы старых садов, проектировался парк и фруктовые насаждения. Внизу у берега и наверху у старой часовни начали возводить постройки.

Внизу строился подвал еще обширнее ай-данильского. В нем устроили особую винотеку — хранилище для бутылок, будущих коллекций Воронцова.

Ай-данильские и массандринские виноградники были сущим чудом. Они начали приносить доходы раньше, чем Воронцов успел окончательно и прочно обосноваться на южном берегу.

Пример Воронцова немедленно вдохновил всех дельцов из числа помещиков южного побережья. Так, один из них, барон Бернгейм, владелец земель в Ай-Даниле, устроил образцовые виноградники силами религиозной паствы своей тещи — знаменитой Крюднер, мистической подруги Александра I. Труды паствы давали барону до десяти тысяч рублей дохода в год (в 1834 году).

Большие и малые землевладельцы южного берега спешили устраивать виноградники, наскоро сооружать подвалы и давить вино новыми усовершенствованными способами. Осенью 1830 года на южном берегу произвели пятнадцать тысяч ведер вина, каждую новую осень цифра эта увеличивалась. В 1835 году южнобережные виноделы выпустили тридцать восемь тысяч ведер вина, которое не могло идти в сравнение с плохими винами центрального и восточного Крыма. Теперь «весь южный берег был засажен виноградными лозами и производил вина на миллионы рублей».

Воронцов избрал Крым своей летней резиденцией и уделял ему много времени. Тот, кто бывал на южном берегу в 10-х и 20-х годах, теперь не узнавал этих мест. Перевальная дорога резко изменила облик полуострова. Судоходство явилось еще более важным средством оживления края.

По ходатайству Воронцова были выданы казенные суммы для покупки судов, которые затем становились собственностью акционерного общества.

Уже в конце 30-х годов к Ялтинскому, Севастопольскому и Феодосийскому портам стали ежедневно прибивать первые пароходы (пироскафы «Петр Великий», «Северная звезда» и другие). Пути сообщения изменили облик южного берега. Началась лихорадочная скупка земель, стремительное возведение замков, дач. Из пепла и руин возродилась Ялта, украсилась изящной, новой колокольней и дачами, которые стремились походить на дворцы средиземноморских курортов, хотя и смахивали на барские усадебки, расположившиеся в уездном городке.

Таврида обстраивалась. Симферополь стал заправским губернским городом со всеми полагающимися учреждениями. Была открыта первая «городовая больница», странноприимный дом и даже гимназия. Возникли богатое дачное предместье по Салгиру и городской сад. Приводились в порядок и обстраивались Феодосия, Керчь, Евпатория и Старый Крым. Особенно посчастливилось Керчи. Воронцов назначил градоначальником Керчи любителя древностей, бывшего адъютанта Ришелье — Ивана Александровича Стемпковского, который оказался не только ученым археологом, но и прекрасным хозяином. Он написал блестящий доклад о портовых возможностях Керчи и о современном печальном его положении. В результате этого доклада городу была дана особая государственная субсидия в пятьдесят тысяч рублей ежегодно. Эти деньги выдавались керченским градоначальникам и много лет спустя после смерти Стемпковского, случившейся в 1832 году. Стемпковский починил, почистил и украсил Керчь. Просто удивительно, как много успел он за четыре года жизни в Керчи. При нем открыли уездное училище, заложили городской сад, начали строить новую пристань и учредили музей.

В Севастополе в 1830 году было тридцать тысяч жителей: моряки, их семьи, мастеровые и рабочие. Когда стали строить доки, людей появилось еще больше. По мере того как ширились парадная набережная и прилегающие к ней линейно расположенные улицы, — лачуги забирались выше и вскоре усыпали все холмы. Разрослись слободки Корабельная и Артиллерийская, и жизнь этих слободок обособилась от городского центра, подобно тому, как помещичья деревенька особится от великолепного барского дома.

Природа на юге снисходительна к беднякам, и тем, которым решительно не на что было купить бревен и черепицы, она благородно предоставляла убежище в пещерах и нишах податливых известковых скал. Одна стена вместо четырех сильно облегчала усилия строителей. Скалы были хорошо защищены от холодных ветров. В конце концов эти слободки имели даже веселый вид: домики сверкали белизной, а виноград и вьющаяся фасоль прикрывали все грехи архитектуры. В слободках жили матросские жены, вдовы, яличники, рыбаки. Когда началось строительство доков, рабочие стали селиться в землянках по всему пути строящегося канала.

Проект доков по тому времени был грандиозен, и утверждение его делало честь Воронцову. Речь шла о том, чтобы отвести речку Чурук-су (или Черную), или Инкерманку, как ее именовали, в новое русло.

Для этой немноговодной речки (когда-то, впрочем, принимавшей на свои воды ладьи киевского князя Владимира) делали новое русло в подземных тоннелях. Русло или канал рыли на протяжении восемнадцати километров от селения Чоргунь. Два тоннеля, длиною в восемьсот футов, тридцать восемь арок и два акведука были задуманы для этой постройки. Вода Чурук-су, тоннелями и через водопровод, должна была заполнять огромный бассейн.

Проект наливных доков был утвержден, и рабочие приступили к его созданию. Взрывали белые известковые холмы и на их месте ставили мастерские. Вскоре исчезли холмы и скалы по всему пути проводимого канала: рабочие уносили землю мешками и засыпали низину в углублении Южной бухты. Они «разнесли эти горы горстями», как выражался очевидец. Между Корабельной и Южной бухтами была срыта часть горы до двадцати сажен высотой и заложены новое адмиралтейство и эллинг. Еще южнее строились другие два эллинга и казармы на шесть тысяч человек. Кроме того, запроектированы были каменные приморские батареи (Николаевская, Александровская, Константиновская, Михайловская и Павловская) и каменная стена от Карантинной бухты до Южной.

Всё это было создано не слишком быстро, потому что чиновники не спешили утвердить сметы, задерживали материалы, делали немало препятствий в отпуске лошадей, а главное, хлеба для рабочих. Наливные доки и большинство зданий, предположенных по проекту, были закончены лишь в начале 50-х годов, то есть к самому концу администрации Воронцова.

Владетельный вельможа Воронцов хотел покровительствовать наукам и искусствам. Вокруг него толпились художники и граверы, изображавшие южнобережные владения и красивейшие места Крыма. Среди этих художников были Маурер, Вольф, Чернецов, Бассоли и Гросс. Все они оставляли Воронцову целые альбомы рисунков и акварелей, часть которых размножалась с помощью литографии. Воронцов поощрял их подарками и оплачивал их труд из своих денег, чтобы составить коллекции, которые было лестно показать в Петербурге и которые наглядно изображали роскошь преобразованных по его (так он думал) воле мест.

Меценатству Воронцова обязаны мы замечательными собраниями гравюр, изображающих Крым 20-х и 30-х годов. Залы петербургского Эрмитажа украсились великолепными керамикой и скульптурой из херсонесских и боспорских находок. Вельможное тщеславие Воронцова было польщено археологическими трудами Ивана Стемпковского и славного Кеппена.

Еще в 1823 году, во время пребывания Воронцова в Массандре, явился к нему этот чудаковатый Стемпковский со своими «мыслями». По правде говоря, Воронцов считал безнадежным человека, который имел возможность сделать блестящую карьеру и не сделал ее. В самом деле, Стемпковский был любимцем дюка Ришелье, и в качестве адъютанта находился при нем неизменно. Дюк любил его, как родного сына, дарил ему дома и усадьбы и вводил этого бедного дворянчика в самые высшие сферы общества. На что же Стемпковский употреблял свои средства и связи? Смешно сказать, но на покупку каких-то монет, манускриптов, книг и установление знакомства с учеными археологами. Воронцову это казалось несерьезным, но он оставил у себя докладную записку Стемпковского, просмотрел ее и даже поощрил начатые раскопки на Боспоре. Затем, как всегда, думая не столько о самом деле, сколько о том, как это дело может прославить его имя, — Воронцов пожертвовал на раскопки довольно крупную сумму и назначил Стемпковского керченским градоначальником в 1828 году.

Во всё время пребывания на посту градоначальника Стемпковский заботился о раскопках. Он проводил под землей и в поисках памятников всё свое свободное время и добился многого. Воронцов очень удивлялся его полному бескорыстию и считал его величайшим чудаком. К счастью для науки, еще при жизни Стемпковского явился ему преемник, столь же горячий любитель археологии, — Петр Иванович Кеппен. Кеппен был назначен на должность, ранее занимаемую Стевеном; он явился в Крым в качестве помощника главного инспектора шелководства, садоводства и виноделия, но по роду интересов своих был склонен к наукам гуманитарным и особенно к археологии. Воронцов сделал благое дело, предоставив ему возможность заниматься крепостями, базиликами и другими памятниками древностей на побережье и в горном Крыму. В результате Кеппен создал свой «Крымский сборник», значение которого не утрачено в наши дни. Сборник и приложенные к нему прекрасные карты горного и южного Крыма в 1837 году уже лежали на столе Воронцова и составляли его гордость. Разве не он, Воронцов, с его деньгами помог Кеппену в изучении древностей? Такие люди, как Стемпковский, Чернецов, Кеппен, Славич, создали вокруг Воронцова ореол покровителя наук и художеств. Разве не он нашел этого Крюкова, который теперь делает чудеса из крымского природного мрамора? Мастерские его славятся и за пределами Крыма.

Воронцов всегда стремился к славе и ждал ее. В годы военной службы он хотел славы самого храброго," самого требовательного, но и самого справедливого командира. Но хотя он был отменно храбр, а его солдаты имели сытый вид, — доброй славы у Воронцова не было. Потом он ждал славы преобразователя южной России. Казалось, он ее заслужил: все удивлялись перевальной дороге, роскошным дворцам, паркам, подвалам и мускатным винам, гравюрам и раскопкам. Но слышны были только трубы и фанфары Левшиных, Щербининых и прочих чиновников канцелярии Воронцова. Другие молчали. Впрочем не все.

В начале 40-х годов в Одессу прибыл ревизор А.П. Толстой, который сделал затем царю такое донесение о воронцовском режиме на юге: «Поборы, злоупотребления, беспорядки и преступления здесь так велики, что я недоумеваю о числе лиц замешанных. Злоупотребления эти продолжаются слишком 17 лет³ и если в Одессе всё делается в глазах генерал-губернатора, то что же должно быть в других губерниях».

Вряд ли в словах Толстого была какая-нибудь напраслина.

Примечания

1. Боязнь чересполосицы заставляла государственную канцелярию внести в «Проект» эту привилегию татар.

2. Карасан поступил во владение Раевского-младшего в 1838 году в качестве приданого А.М. Бороздиной, на которой он женился.

3. Т. е. всё время губернаторства Воронцова, с 1823 года.