Земной Элизий

Поистине Крым, есть частичка рая

П. Сумароков.

Лазурь небес и тень...

А. Пушкин.

I

Тот, кто читал сатиру Батюшкова «Видение на берегах Леты», помнит Бибруса, утонувшего бесславно в этой реке забвения. Но оказалось, что Батюшков был чрезмерно суров своим приговором многочисленным творениям капитана Боброва, «шишковиста» и «словеноросса». Одно его произведение было очень снисходительно оценено Жуковским и не без удовольствия и пользы прочитано Пушкиным. Жуковский говаривал: «В этом хаосе встречаются блёстки». Речь шла о «Тавриде, или летнем дне в Херсонесе, лирико-эпическом песнотворении, сочиненном капитаном Семеном Бобровым».

Читателю надо запастись терпением, чтобы добраться до последней песни поэмы, не запутавшись в нагромождениях красот, в тяжеловыспренних стихах и невозможных дорогах, по которым ведет поэт своего читателя (маршруты капитана Боброва по Тавриде поистине удивительны: с Чатырдага спускается он прямо в «Ялтовскую долину», оттуда видит «Парфенитский мыс», т. е. Аю-Даг, и далее в том же роде).

Однако терпеливый читатель получит удовольствие от некоторых живописных описаний, которые Жуковский назвал «блёстками». Одной из «блёсток» является живописное сравнение нашествия «моголов» (татар) с извергшейся лавой.

Под огненным потоком лавы — всё застыло, всё умерло.

Бледная магометанская луна осеняла несколько столетий оцепеневшую Тавриду. «Турецкие янычары» покрыли «тенью бунчукоз и долы и хребты сии».

Но вот явились русские, и Таврида пробуждается от мертвящего сна:

Прекрасный! славный полуостров!
С какой ты славою восстал
Теперь из утренних сумраков!..

Для описаний природы Бобров расточил свое поэтическое воображение и не пожалел «красок пестроты», состязаясь в смелой, натуральной живописи с самим Державиным.

Семен Бобров воспевает великолепную Тавриду Потемкина, тот самый «эдем», который показывал светлейший «шествующей» императрице.

Боброва вдохновляет прекрасное изобилие таврических долин:

Где жирные бразды согреты
Созвездием благопоспешным.

Чего только не «производят» берега «темноводного» Карасу, «шумливой» Качи и Альмы:

То шелковицы наклоненны
От полных, кровоточных гроздов,
То с желто-цветными плодами
Прекрасны сливы, сладки груши
И красноцветные гранаты.
............
То тучны лозы винограда
С багроточивыми кистями.

Богаты таврические нивы и леса, богаты морские пучины:

Там рыбы ханские пеструшки.
При свете звёзд или луны
Выставливают в быстром ходе
Из зыби черно-пеги бедра,
Или султанки, рыбы тучны,
Которых вес в роскошном Риме
Равняясь с весом серебра,
Пурпуровой блистают кожей
Сквозь чешую свою прозрачну.

Таврида — страна великолепного изобилия. Всё в ней грандиозно, пышно, богато. Такой должна она представляться читателю Боброва. Если бахчисарайские голые скалы кажутся поэту недостаточно великолепными, — он покрывает их «разнотою древ», горные ручейки превращает он в «ужасну сребрену стремнину», а несуществующие «остроконечные главы» Яйлы возносит в «область облаков», — всё это, впрочем, не мешает натуральности, даже некоторой жизненной грубости лучших живописных «блёсток» песнотворения Боброва.

II

Семен Бобров пытался соединить в своей «Тавриде» описания славных дел с идиллическими картинками. Но ему не хватало чувства меры. Павел Сумароков «не краснея признавал перо свое слабым к начертанию чудесных здесь красот природы». О полуострове рассказывали сказки. Его цветущие долины именовались темпейскими, его ключи сравнивались с кастальскими. Карамзин писал о Тавриде как об Аркадии счастливой, «где на тучных паствах рассыпаются стада бесчисленные; где свирели и нежные песни веселых пастырей, простота нравов, миролюбие и общее добродушие жителей напоминают воображению счастливые берега Ладона». Словом, полуостров был признан русской Элладой и ждал своего Феокрита.

Поэт явился в 1815 году, но не с идиллическими сценами из жизни пастухов, а с маленькой элегией.

Это был Константин Батюшков. В своих элегиях воспевал он и страну Оссиана, и Авзонийские берега, и снега Финляндии, и походы, но как это ни странно, его называли не иначе как певцам Тавриды за маленькую элегию в тридцать восемь строк. Вот простое ее содержание: поэт призывает свою милую уединиться с ним от суетного света:

Под вебом сладостным полуденной земли.

Там ярко светит солнце. Там ясени шумят над лугами. Там студеные струи кипят под землей, и веселые табуны стремятся к источникам. Там говор птиц, древес и вод:

Там, там нас хижина простая ожидает,
Домашний ключ, цветы и сельский огород.

Там они будут всегда вдвоем и разделят дары благосклонной фортуны (или благосклонной природы). Дары эти для поэта «краше и милее мраморных лилей»

Пальмиры севера огромной!

Во всем этом нет ничего, что можно было бы связать с жизнью поэта Батюшкова. У него не было хижины, в которую мог бы он уединиться, и не было возлюбленной, которая хотела бы разделить с ним это уединение. Жизнь его сложилась несчастливо. Он был беден, служба его не баловала, сражения его изувечили, одиночество его томило. Батюшков никогда не бывал в Тавриде.¹ Летом 1815 года и через три года после того собирался он посетить эту страну, «исполненную воспоминаний», где «каждый шаг важен для любителя истории и отечества», где «жили греки», бились Суворов и Святослав. Собираясь в Тавриду, Батюшков читал «Еврипидову "Ифигению"». Но поездка не состоялась, и Таврида осталась для Батюшкова «обетованной землей», «страной мечты», далекой от реального мира. Подобно многим поэтам и художникам, элегик Батюшков мечтал о гармонии и благообразии, об утраченном для человечества золотом веке, земном Элизии. И чем неблагообразнее была жизнь, тем сильнее была мечта. Она нашла воплощение в прекрасном образе полуострова, в этой русской Элладе.

В «Тавриде» Батюшкова нет характерных подробностей, названий рек, городов, долин, нет ничего, что можно было бы назвать местным колоритом. Только два отличительных признака у этой страны: ясное небо и кроткие волны. Ни диких скал, ни пропастей, ни бурь...

Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают
И Фебовы лучи с любовью озаряют
Им древней Греции священные, места.

Кроткое море и ясное небо — не случайные эпитеты в «Тавриде». Они выражают ту доброту природы, которая делает труд человека счастливым и жизнь преисполненной радости и любви. Таврида — страна поэтической мечты, сама гармония.

Пушкин считал «Тавриду» лучшей элегией Батюшкова «по чувству, по гармонии, по искусству стихосложения, по роскоши и необрежности воображения». Прежде всего «по чувству». Это значило, что Пушкин ценил здесь чисто элегическое начало, мечту, которая и составляла главную суть элегии.

III

У Пушкина была замечательная память. Она сохранила ему не туманные воспоминания, подобные мимо бегущим облакам, а ясные, отчетливые черты того, что хотелось ему запомнить.

Так, осенью 1823 года, когда работал он над строфами, изображающими резкий, демонический характер Онегина, пришло ему на память мрачное видение, которое тут же набросал он между строф. Пушкин нарисовал черную скалу в виде ворот, стоящих на светлой поверхности, немного ниже — мрачную фигуру беса, сокрытого во тьме, а вкруг него — пляшущих мелких бесенят и ведьму на помеле.

Всё это было бы совершенно фантастично, если бы черная скала в виде ворот не была точнейшим до мельчайших подробностей изображением Шайтан-Капу,² или так называемых Карадагских ворот, которые увидел Пушкин днем 18 августа 1820 года с брига «Мингрелия» по пути в Гурзуф.

Любопытное это место. Здесь крутые черно-ржавые бока Черной горы, когда-то огнедышащего вулкана, омываются зеленоватой влагой моря. Это целый вулканический мир. Склоны берегового хребта, впрочем, не очень высокие, образуют у моря отвесные обрывы, дикие ущелья, глубокие колодцы, пики скал и осыпи. Всюду висящие камни, зияющие отверстия.

Здесь нет растительности, только местами отдельные деревца уцепились своими корнями за голые, выжженные солнцем откосы.

Всё мертво в этом царстве застывшей лавы.

Карадагские ворота, иначе называемые Чёртовыми, — темной тенью стоят на светлой глади моря. А вверху, поодаль отовсюду громоздится «чертовщина»: скала Шайтан, Чёртов палец и Чёртов камень, свод которого поддерживают столбы, искусно выточенные ветром.

Еще с давних, дотатарских, времен рыбаки, забрасывающие сети близ темных Карадагских скал, знали эти глубокие колодцы, пещеры и таинственные ворота. Мир застывших туфов и лавы казался им адской преисподней. Как и во всех других местах полуострова, недавние татарские названия были не больше как переводом старых, греческих. Рассказчиками всей этой «чертовщины» несомненно являлись рыбаки и моряки, ходившие вдоль побережья на своих лодках и кораблях.

Пушкин увидел Черную гору и Черные ворота с корабля, идущего не очень далеко от берега. Он увидел их при свете яркого солнца и запомнил их причудливый рисунок с торчащим к небу острием. Он не только запомнил этот рисунок, но ворота остались в его памяти, как место, с которым связаны легенды о дьявольском убежище и всякой «чертовщине».

Береговые складки гор от Феодосии до Алушты с моря довольно однообразны. Вероятно Пушкин с равнодушием смотрел на эти близко плывущие мимо него горы и лишь Карадагские ворота остановили его внимание. Он был ослеплен солнцем, синевой, пространством. Он наслаждался зноем, который томил его спутников. Весь день была штилевая погода, и бриг всё время лавировал по безмятежной глади. Но вот подул предвечерний ветер, и «Мингрелия», надув паруса, уже легко и стремительно двинулась на запад.

Проснувшись на рассвете, увидел Пушкин с брига «картину пленительную: разноцветные горы сияли... и кругом это синее чистое небо, и светлое море, и блеск, и воздух полуденный».

Гурзуфские отроги Яйлы мягко спускаются к морю и от западного мыса с его мелкими осыпями берег развернут широкой, свободной дугой. С востока залив замкнут крутой, в желто-бурых подпалинах скалой, которая увенчана руинами крепости. Под нею — хаос камней. Близ нее скалы, составляющие оконечность крутого мыса. Здесь еще с незапамятных времен у каменного спуска была стоянка лодок. Большие суда останавливались поодаль. Сюда 18 августа на рассвете и прибыл бриг «Мингрелия», предоставленный генералу Раевскому.

Отсюда впервые увидел Пушкин блистательный, залитый солнцем Гурзуф. Вправо виднелся «огромный Аю-Даг, гора, разлегшаяся в море». Деревня спускалась к подножью восточной скалы, занимая отлогий склон. Издали, с моря, плоские кровли татарских хижин показались Пушкину «ульями, прилепленными к горам, — тополи, стройные, как зеленые колонны, возвышались между их рядами». Лиственные леса, ниспадая с Яйлы, окружали Гурзуф. Среди яркой зелени, кое-где тронутой желтизной и румянцем, у склона сиял своей белизной «воздушный дворец» Ришелье. Он стоял почти на самом берегу, чуть приподнятый над заливом. Дюк никогда не жил в нем и предоставлял свой «дворец» в распоряжение приезжающих. Теперь занял его генерал Раевский. Там. предстояло поселиться и Пушкину.³ Издали этот светлый дом с легкими галлерейками веселил его взор. У решетчатой, в турецком вкусе калитки мелькнуло белое платье...

Пушкин был встречен женой генерала и его старшими дочерьми с тем простым радушием, которое дало ему почувствовать, что он не лишний, что ему рады и что его уже считают как бы членом семьи.

Он писал брату: «Счастливейшие минуты жизни моей провел я посреди семейства почтенного Раевского. Я не видел в нем героя, славу русского войска, я в нем любил человека с ясным умом, с простой прекрасной душою, снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина... Человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привяжет к себе всякого... Все его дочери — прелесть. Старшая — женщина необыкновенная».

Всё здесь в Гурзуфе располагало к влюбленности. И, быть может, самая большая влюбленность Пушкина относилась к самой Тавриде, пленившей его своим «синим, чистым небом и светлым морем», несравненной своей гармонией света и тени, открытых горизонтов и причудливого рисунка гор.

Всё живо там, всё там очей отрада, —

писал Пушкин, переделывая начатые было стихи: «Всё нежит взор», «Всё манит взор», «Всё нежит ум». В стихах и прозе не уставал повторять он о «сладостной тени», о «тихих берегах», о мирном, теплом, светлом, ясном.

По черновым наброскам и известным стихотворениям, посвященным «полуденному краю», мы можем проследить места гурзуфских прогулок Пушкина, увидеть то, что радовало его глаз.

Пушкин вставал на заре. Как впечатление раннего гурзуфского утра, родилось первое лирическое создание «в духе древних» — «Нереида»:

Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел Нереиду.
Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть.
Над ясной влагою полубогиня грудь
Младую, белую как лебедь, воздымала
И пену из власов струею выжимала.

В этот «час утра безмятежный» Пушкин совершает верховую прогулку в горы. Узкая, но хорошо езженная дорога на Артек вьется по верху, но всё время над морем:

В горах дорогою прибрежной
Привычный конь его бежит,
И зеленеющая влага
Пред ним и блещет и шумит
Вокруг утесов Аю-Дага.

Но и дневное солнце не страшит Пушкина. Он переносит палящие его лучи «с равнодушием природного неаполитанца».

Август, последний месяц южнобережного лета, поистине блистателен. В августе созревающие плоды как будто насквозь пронизаны солнцем.

Не боясь полуденного жара, ходит Александр Пушкин по холмам и долам Гурзуфа, заглядывает под сень виноградных решёток, и «прозрачный яхонт винограда» кажется ему ярче, прекраснее весенних цветов:

Янтарь висит на лозах винограда.
............
Горит янтарь, ночных пиров отрада.
............

В садах на широколистных смоковницах наливаются соками «золотые фиги», зреет «шелковицы рдяный плод».

Вечером, когда на темном небосклоне являлись звёзды, Пушкин слышал, как мечтательная Екатерина Николаевна Раевская называла сестрам «свою звезду». Пушкин запомнил эти ночи и звезду, которую Раевская показывала сестрам. Через два месяца после отъезда из Гурзуфа, в ноябре 1820 года он писал:

Я помню твой восход, знакомое светило,
Над мирною страной, где всё для взора мило,
Где стройны тополи в долинах вознеслись,
Где дремлет мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят Таврические волны.
Там некогда в горах, сердечной неги полный.
Над морем я влачил задумчивую лень,
Когда на хижины сходила ночи тень
И дева юная во мгле тебя искала
И именем своим подругам называла.

Яркое сияние луны так не похоже было на мглистый, туманный восход ее где-нибудь на севере, в Петербурге, в Михайловском.

Лунным вечером один, или с другом (с молодым Раевским), возвращается Пушкин с прогулки:

Когда луны сияет лик двурогий
И луч ее веселый серебрит
Немой залив, утесов склон отлогий
И берега, где темный лес шумит,
И с всадником приморскою дорогой
Привычный конь над безднами бежит...

Вероятно это «темный» ай-данильский можжевеловый лес. В то время подходил он совсем близко к холмам Гурзуфа. Сюда шла хорошая кордонная тропа, которая за перевалом западного гурзуфского утеса погружалась в прохладный лесной сумрак.

Даже ночью не расставался Пушкин с морем и засыпал под мерный его рокот:

Глухие звуки, бездны глас...

Впоследствии писал он: «Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря и заслушивался целые часы».

Быть может, море, и небо, и солнцем земля не казались бы Пушкину такими лучезарными, если бы не темные леса и «окал нахмуренные своды». Свету противостояла тьма:

Лазурь небес и тень...

Темные отвесные скалы спускались к лазурной глади моря. Ясная голубизна неба придавала кипарисам и древовидным можжевельникам особенно темный цвет.

Прибрежные «темнеющие» скалы — одно из самых сильных таврических впечатлений Пушкина. На пути из Феодосии видел он Карадагские «чудовища», видел скалы Судака, темную громаду Чатырдага.

Возвращаясь, видел он зубцы Ай-Петри над Алупкой и каменные отвесы Крестовой горы.

Приморские скалы с их живым разнообразным очертанием остались в памяти Пушкина как знак Тавриды. Наиболее памятны для него были скалы Гурзуфа. Их он знал хорошо. Издали, с тропинки, идущей от дачи Ришелье по берегу, скалистый мысок близ пристани кажется незавершенным ваянием. Отчетливо рисуется мощная фигура льва, похожего на знаменитую античную скульптуру. По мере приближения впечатление рушится и видна груда камней и небольшая каменная глыба, выдвинутая в море. Мыс образует под сенью крепостной скалы маленький залив, затененный и недоступный широкому размаху волн. Зато сюда волны приходят с грохотом камней, в пене и множестве брызг.

Скалы на мысу причудливы и образуют маленькие ущелья, крутые спуски и уединенные каменные выступы, обращенные к морю. Даже в тихую погоду в скалах этих слышен немолчный разнозвучный шорох и плеск моря. Здесь Пушкин и слушал его говор.

В Гурзуфе Пушкин не наблюдал большого шторма. Вероятно бывали обычные в это время года грозы, и море темнело и волновалось, но не с этим грозным морем связано у Пушкина воспоминание о Тавриде.

С грозной, бушующей стихией Пушкин встретился позднее. В Одессе в 1823—1824 годах Пушкин видел сильные зимние штормы. Тогда-то и стало море для Пушкина «символом свободы» и борьбы. С этой «свободной» стихией и прощался Пушкин в 1824 году.

Гармонический мир ясных, светлых красок и звуков, мир сельской тишины на лоне доброго семейства Раевских, был целителен для Пушкина. Изгнанный из столицы, он явился сюда в состоянии сумрачного разочарования, усталости, обиды, смятения чувств.

Три недели в Гурзуфе, быть может, самые светлые дни в жизни Пушкина, прошли в борьбе за новую «музу», за новую любовь, новое отношение к миру. Пушкин хотел освободиться от сумрачных своих настроений, и этот солнечный мир помогал ему найти соотношение света и тени, добра и зла.

С тоской покидал он полуденный берег. Он писал брату: «Суди, был ли я счастлив: свободная, беспечная жизнь в кругу милого семейства; жизнь, которую я так люблю и которой никогда не наслаждался — счастливое полуденное небо; прелестный край; природа, удовлетворяющая воображение, — горы, сады, море; друг мой, любимая моя надежда — увидеть полуденный берег и семейство Раевского».

Любовь и природа неразделимы в воспоминаниях Пушкина о Гурзуфе. Задуманная в начале 1821 года таврическая поэма «Бахчисарайский фонтан» посвящена любви, и быть может лучшими ее строками являются последние, заключительные, где тема любви поэта переплетена с воспоминаниями о Гурзуфе.

По первоначальному замыслу эта лирическая тема должна была служить вступлением к поэме. Наброски вступления сделаны в 1821 году. После смерти Пушкина они были напечатаны как отдельное стихотворение с заглавием «Желание»:

Кто знает край, где роскошью природы
Оживлены дубравы и луга,
Где, весело синея, блещут воды
И мирные ласкают берега,
Где на холмы под лавровые своды
Не смеют лечь угрюмые снега.

«Лазурь и свет» полуденного берега вспоминал Пушкин всякий раз как становилось ему тяжело. Гурзуф стал для него символом возрождения, радости. На эту тему начал он писать стихотворение, быть может поэму, но скорее всего философическую элегию, от которой сохранились лишь наброски. Весной 1822 года он написал на отдельном листке той тетради, где находим мы и отрывки «Бахчисарайского фонтана», заглавие: «Таврида» и эпиграф: «Верни мне мою молодость». После мрачного вступления о смерти Пушкин переходит к светлой теме Гурзуфа. Он вспоминает античный миф о возвращении души умершего поэта в милые ему пределы на земле, и мы читаем строки:

Так, если удаляться можно
Оттоль, где вечный свет горит,
Где счастье вечно, непреложно,
Мой дух к Юрзуфу прилетит,
Туда, где...

Здесь Пушкин прерывает свой набросок для того, чтобы вставить уже написанное раньше, предназначавшееся для «Бахчисарайского фонтана», описание Гурзуфа. Он начинает переделывать эти стихи, написанные раньше октавами:

Счастливый край, где блещут воды,
Лаская пышные брега,
И светлой роскошью природы
Озарены холмы, луга,
Где скал нахмуренные своды...

Вот он — земной Элизий, куда хотел бы удалиться поэт от тревог и страданий. Ему достаточно прикоснуться к этой земле и воспоминаниям любви, чтобы вновь обрести душевное равновесие и стать таким, каков был он там, в Гурзуфе:

Ты вновь со мною, наслажденье,
В душе утихло мрачных дум
Однообразное волненье!
Воскресли чувства, ясен ум,
Какой-то негой неизвестной,
Какой-то грустью полон я.
Одушевленные поля,
Холмы Тавриды, край прелестный,
Я снова посещаю вас,
Пью томно воздух сладострастья
И будто слышу близкий глас
Давно затерянного счастья.

Пушкин один в холодном, старом доме. Свинцовые облака плывут над почерневшими озерами сельца Михайловского, в тумане, «как привидение, за рощею сосновой», всходит луна.

А там, в «милом полудне»
...луна в сиянии восходит:
Там воздух напоен вечерней теплотой,
Там море движется роскошной пеленой
Под голубыми небесами...

Таврида надолго остается в поэзии Пушкина.

Пишет ли он об Италии или Греции — перед ним живые черты знакомого ему берега.

Античный мир, древняя Эллада теперь оживлены для Пушкина воспоминаниями о берегах Черного моря. Пушкин пишет цикл «Подражания древним», состоящий из маленьких антологических стихотворений, связанных с Крымом. Сюда должны были войти двенадцать вещей, среди них написанная в Гурзуфе «Нереида», и только что вышедший из-под пера, с гурзуфской натуры списанный «Виноград», и «Земля и море» — перевод греческой идиллии, в которой морской пейзаж так напоминает Гурзуф в тихий ясный день.

К Тавриде неоднократно возвращается Пушкин в северном своем романе «Евгений Онегин».

Казалось, во время работы над первыми главами Пушкин весь был во власти крымских воспоминаний. Меж строф рисует он скалы, холмы, деревья Тавриды, портреты Раевских. Начальные строфы последней главы «Евгения Онегина» говорят о юношеских порывах, сменившихся годами суетной молодости, когда муза его служила «произволу страстей»:

Но рок мне бросил взоры гнева
И вдаль занес...

Муза вновь зовет его к возвышенным мечтам, высоким чувствам:

Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской,
Немолчный шопот Нереиды,
Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.

Морская стихия, гурзуфские скалы и «струи» стали для, Пушкина символом молодости и романтических увлечений. На смену им явилась новая муза, приблизившаяся к будням жизни. Об этой измене мечтаниям юности и говорит — поэт книгопродавцу, требующему у него новых произведений («Разговор книгопродавца с поэтом»). Воспоминания Фауста о «пламени чистой любви» («Сцена из Фауста») связаны с прекрасной страной, описание которой опять приводит Пушкина в Тавриду, на склоны гурзуфских гор:

О сон чудесный!
О пламя чистое любви!
Там, там, где тень, где шум древесный.
Где сладкозвонкие струи...

В конце двадцатых годов на новом переломе жизни Пушкин навсегда прощается с увлечениями юности. Прощается он и с Тавридой.

Онегин едет путешествовать по России. Из Тамани попадает он в Крым:

Он зрит поэту край священный...

Путешествие Онегина дает возможность Пушкину еще раз вернуться к лирической теме Тавриды. Он вспоминает свой приезд в Гурзуф:

Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При блеске утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я.
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сёл узор
Разостлан был передо мною...
............

Десять лет прошло с тех пор как Пушкин, проснувшись на рассвете, увидел Гурзуф, но ничто не ушло из его памяти. Как бы сызнова ослепленный лазурью и блеском, писал он в черновых набросках «Путешествия Онегина»:

Сияло всё...

Зачеркивал и снова писал то же самое, опять зачеркивал и вновь писал.

Примечания

1. Батюшков жил в Симферополе зимой 1822 года в заведении для душевнобольных.

2. Чёртовы ворота (татарск.).

3. В гурзуфском доме Ришелье уже жила супруга Раевского со старшими дочерьми, болезненными, элегическими девушками. Как известно, Пушкин был увезен из Екатеринослава генералом Раевским, который путешествовал с младшим сыном Николаем (другом Пушкина) и младшей дочерью, пятнадцатилетней Марией.