Странствия в прошлое

Волшебный край! воспоминания
Священной тенью облегли
Сей отдаленный край земли.

Пушкин.

I

Пушкин сам признался, что во время пребывания своего в Крыму он не был особенно внимателен к «воспоминаниям историческим». Казалось, он даже хотел подчеркнуть это свое равнодушие к тому, что составляло главный интерес путешественников, являвшихся в Тавриду. В примечаниях к «Бахчисарайскому фонтану», не без умысла, поместил он «Отрывок из письма», где сообщал о том, что древнейшие памятники не произвели на него никакого впечатления. О пребывании своем в Керчи он писал: «Я тотчас отправился на так названную Митридатову гробницу (развалины какой-то башни); там сорвал цветок для памяти и на другой день потерял без сожаления. Развалины Пантикопеи не сильнее подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи и только».

Впрочем был исторический памятник в Крыму, который привлек внимание Пушкина. В черновиках стихотворения «Желание»¹ мы находим строки, которые посвящены так называемой генуэзской крепости² в Гурзуфе:

Как я любил над блещущим заливом Развалины, венчанные плющом, Они стоят в забвеньи горделивом...

Выйдя за пределы селения, Пушкин поднимался по крутой тропе к развалинам. В то время еще существовали башни, одна из них — восточная — сохранилась полностью. Западная представляла, собой руины с нависающим кое-где над провалами стен зубчатым карнизом:

Развалины, поникшие челом...³

Две башни соединялись высокой полуразрушенной стеной, так что можно было представить себе размеры и рисунок укрепления.

Старик Сатурн в полете молчаливом
Снедает их...⁴

С тыльной, теневой стороны башни и стены были укрыты темнозелеными каскадами плюща.

В густых зарослях виднелись старые могильные плиты и «столпы гробов, обвитые плющом». Здесь в тенистой роще на северном склоне генуэзской скалы, по-видимому, находилось заброшенное греческое кладбище. Это уединенное тихое место любил посещать Пушкин. Здесь бродил он, разглядывая «стен углы и башни... и надгробия», Тоскуя по Гурзуфу и вспоминая его, Пушкин писал:

Близ ветхих стен, один над падшей урной,
Увижу ль я сквозь темные леса
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса.

Пушкин любил бродить по Гурзуфу, заглядываясь на темные силуэты башен:

Когда луна сияет над заливом.
Пойду бродить на берегу мороком
И созерцать в паденьи горделивом
Развалины, поникшие, челом.

Так вот они, исторические «воспоминания», о которых думал Пушкин еще на корабле. Не только древние храмы, Пантикопея Митридат, но и средневековье, воины в латах, рыцари, которые, быть, может, сражались у этих стен, поминая имена своих меланхолических дам... «Гений» средневековья, мечтательный «гений», вдохновлявший Батюшкова на развалинах замка в Швеции,⁵ обитает в этих руинах:

В развалинах унылый бродит гений
И ждет поэт минутных вдохновений.

Но вдохновение поэта-историка и здесь не пришло к Пушкину. Генуэзские руины оставались для него лишь частью гурзуфского пейзажа. Они вызывали у него скорее философские размышления, чем образы истории.

Мифологические предания, казалось, «были счастливее воспоминаний исторических». У руин храма Дианы,⁶близ Георгиевского монастыря, Пушкина «посетили рифмы». Миф о кровавом алтаре богини, о прекрасной жрице Ифигении и дружбе Ореста и Пилада уже не раз вдохновлял поэтов. Но Пушкина посетили рифмы отнюдь не для того, чтобы вслед за своими предшественниками воссоздать античное сказание. Пушкин воспользовался мифом лишь для политических намеков. Они вели к первому посланию Чаадаева, сыгравшему не малую роль в распространении революционных идей в России.

Животрепещущие темы современности гораздо больше волновали Пушкина, чем тени классического прошлого.

Единственным крымским историческим памятником, который, казалось, вдохновил Пушкина, был Бахчисарайский дворец.

Осмотр дворца не доставил Пушкину особого удовольствия и он «обошел его с досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полуевропейские переделки некоторых комнат». Однако свое описание современного состояния дворца в эпилоге «Бахчисарайского фонтана» Пушкин считал «подробным и верным».

В то время Пушкин еще не придавал значения исторической точности и подробностям в произведениях с историческим сюжетом. Он не стал бы рыться в архивах или скакать за тысячи верст за этими подробностями, как делал позднее. Для «Бахчисарайского фонтана» не производил он особых разысканий, а «суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины».⁷

Пушкин довольствовался этим повествованием и тем, что видел в Бахчисарае. Он не думал изображать какого-нибудь реального Гирея (хотя события, правда, не без некоторых противоречий, соответствуют царствованию Крым-Гирея, т. е. 60-м годам XVIII века). В поэме Гирей должен был явиться лишь носителем тех мрачных черт, которыми отличались все крымские ханы, предводители хищнических набегов и разбоя.

Во время своего путешествия с генералом Раевским и общения с ним в Гурзуфе Пушкин несомненно получил много сведений по истории Тавриды. Он понял, что это «страна важная, но запущенная». Раевский в юности служил под началом Потемкина и хорошо знал его. Путешествие по Новороссии (совместное с Пушкиным) вызвало его на разговоры о светлейшем. Он писал дочери в Гурзуф о том, что укоренилось ложное мнение, будто Потемкин «всё начинал, ничего не кончил. Потемкин заселил обширные степи, распространил границу до Днестра, сотворил Екатеринославль, Херсон, Николаев, флот Черного моря, уничтожил опасное гнездо неприятельское внутри России приобретением Крыма... а не докончил только круга жизни человеческой».

Через два года после того, в Кишиневе, Пушкин в «Исторических замечаниях» дал характеристику Потемкину вполне в духе оценок Раевского. Он писал, что в длинном списке любимцев Екатерины, «обреченных презрению потомства, имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории... ему обязаны мы Черным морем...»

Пушкин резко осудил Екатерину за попустительство своим любимцам и любовникам и одного Потемкина выделил из их толпы, как человека большого размаха и своеобразного характера. В 30-х годах Пушкин особенно интересовался Потемкиным и был знатоком его автографов. Тогда он и записал несколько анекдотов о Потемкине со слов Загряжской и по воспоминаниям крымских рассказов генерала Раевского. Эти анекдоты вошли в так называемые «Застольные разговоры» и содержат довольно яркую характеристику светлейшего со всеми его отвратительными и привлекательными чертами. Он у Пушкина и самодур без стыда и совести, и человек справедливый. Он прозорлив и легковерен в одно и то же время. «Надменный в отношениях своих с вельможами, Потемкин был снисходителен к низшим». Он знал, что такое война, и мог вдохновить такого воина, как Раевский. Потемкин советовал ему «укреплять врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».

Таков был светлейший князь Тавриды в записях Пушкина.

II

В 1825 году, через пять лет после Пушкина, Крым посетил другой поэт, автор незадолго до того нашумевшей комедии «Горе от ума» — Александр Сергеевич Грибоедов.

Целью Грибоедова было обозрение природы и памятников Тавриды. Собираясь в путь, он прочел несколько книг, которые могли ему дать понятие об истории края. В пути он не расставался с книгой Палласа, служившей для него лучшим справочником и путеводителем. Выбирая маршруты, он отчасти следовал за этим неутомимым ученым. Паллас приучал к пониманию связи природы и истории, его суждения об археологии были столь же значительны, как изыскания географические.

Осмотр полуострова Грибоедов начал от Перекопского рва. Из Симферополя отправился он вверх по Салгиру, исследовал склоны и вершины Чатырдага, Демерджи, осмотрел Алушту и ее окрестности и объехал весь южный берег. Особое внимание уделил он севастопольским бухтам, Херсонесу и Инкерману. Он не боялся отчаянных тропок и нехоженых путей и поэтому видел места, редко посещаемые, — так в различных направлениях пересек он долины Бельбека, Качи, Альмы, видел каралезские дебри, Черкес-Кермен и Татар-Кой. Он закончил свой первый осмотр Бахчисараем, Чуфут-Кале и пещерным городом Тепе-Кермен, который посетил дважды.

Вернувшись в Симферополь, Грибоедов отправился на восточное побережье через Карасубазар и Эльбузлы. Знаменитая «Афинейская долина» и судакские скалы являлись главной целью его второго маршрута. Отсюда он поехал в Феодосию через Козы и Отузы. Крымское путешествие закончилось Таманью — он должен был возвращаться на место своей службы, в Тифлис.

Хорошо зная Кавказ, Грибоедов сравнивал с ним Тавриду и отнюдь не был разочарован. Он писал своему другу Бегичеву: «Здесь природа против Кавказа всё представляет словно в сокращении... душа не обмирает при виде бездонных пропастей... Зато прелесть моря и иных долин: Качи, Бельбека, Касикли-Узеня⁸ и проч. ни с чем сравнить не можно».

Грибоедов любил внезапность впечатлений и предпочитал места, еще «не открытые» путешественниками. Так, Байдарская долина не произвела на него сильного впечатления, потому что была «слишком прославлена».

Он путешествовал не так, как обычно ездили люди его круга. С ним не было обильной поклажи. Он не хотел иметь спутников и выбирал самые отчаянные тропы, по которым двигался на местной лошадке, налегке, в сопровождении неизменного слуги своего Александра Грибова и одного проводника. Он поднимался по диким склонам Чатырдага, «растирая ногами душистые травы». Добравшись до вершин, он оставался среди пастухов, которые угощали его бараниной из закопченного котла и делились с ним каймаком.

«Низменная даль была подернута непроницаемою завесою», в разрыве плывущих по небу туч виднелось синее небо. «Увитый облаками», Грибоедов лежал, положив под голову седло, и прислушивался к печальным звукам волынки и блеянию овец.

Наутро с зубцов Чатырдага он видел почти весь полуостров. С одной стороны начинался «стремительный спуск к югу, пологий к северу, обрыв к Альме, дебрь... С другой — ...Севастополь, Бахчисарай, Саблы, белые меловые горы, правее — Салгир, Акмечеть, еще далее Козлов и море, между всем этим... Справа Зуя, Карасу-базар... задняя, пологая часть восточной Яйлы, часть Азовского моря голубою полосою окружает с востока степь и дол до Перекопа. Слева западная часть задней Яйлы, Св. Нос к Балаклаве чернеется. Оборотясь назад — море, даль непомерная, с запада спускается к нему Яйла, из-за ней Кастель, прямо Алушта, к востоку берег изгибом до Судака, выдавшегося далеко в море... За Судаком Карадаг и проч.».

Так топографически точно записывает Грибоедов свои «Путевые впечатления». Записи очень коротки, но достаточно полны. Всё путешествие умещается менее чем на двадцати страницах. Иногда прибегает Грибоедов к сокращениям, неполной фразе, маленьким чертежам или рисункам, заменяющим слово. Но кое-где сухие описания и перечни перемежаются в записях живописными мазками, которые должны дать представление о красках этой земли, о синеве моря и многоцветности гор. Иногда Грибоедов считает нужным показать общий колорит, он отмечает особо какую-нибудь «розовую полосу над мрачными облаками, игру вечернего солнца», яркую светотень где-нибудь в Иосафатовой долине, «в то время как погружается она в сумерки и над ее тенями природа разбивает шатер и он светозарен от заходящего солнца».

В быстрых, легких переходах от описания к описанию, в коротких, резких характеристиках и суждениях, автор «Горя от ума» остается верным своей художественной манере.

Главным интересом Грибоедова в его странствиях по Тавриде было «сближение своей жизни последнего пришельца с судьбою давно отошедших». Другими словами он хотел видеть эту землю глазами историка и поэта.

Он останавливался с величайшим интересом перед руинами античных храмов, генуэзскими надписями и памятниками «мунгальского владычества».⁹

Но древний Сурож и Корсунь заняли особое место в его обозрении. Здесь его воображению представились соотечественники, судьбы которых были связаны с Тавридой.

Эти страницы отечественной истории были еще совсем темными и тем более увлекательными.

Грибоедов выехал из Балаклавы и направился «кверху бухты», чтобы увидеть отсюда «как на ладони» Севастополь и весь Гераклиевский полуостров. Целью его, как и всех путешественников, был Херсонес, который впрочем именовал он не иначе как Корсунью. Описывая в путевой тетрадке открывшуюся здесь панораму, он отметил: «NB. Воспоминание о В.К. Владимире».

Знаменитый Херсонес и великолепные бухты Ктенуса являлись «поистине землей классической». Воспоминания об античном мире, который сохранил здесь еще свои очертания, — в виде остатка колонн, стен и мостовых арок, — вытесняли у путешественников мысли о временах более близких и событиях для России знаменательных. Грибоедов был первым, кто вспомнил о пребывании под этими стенами славных русских дружин.

Было начало июля, та самая пора, когда киевский князь Владимир начинал осаду Корсуни. Стояла жара, но склоны гор еще не успели поблекнуть, и трава была зелена, особенно у берегов речки Черной, поросшей у инкерманских высот темным, густым камышом. Но в местах не затененных были выжженные солнцем пятна, желтевшие среди яркой травы. Море в заливах было особенно синим и тихим.

Грибоедов стоял на высоте меж двумя бухтами: Песочной и Стрелецкой и воображал на этом же месте стоящего князя Владимира. Отсюда было хорошо видно всё, что происходило в Корсуни и далее на склонах инкерманских холмов. Вблизи на «пологом возвышении к древнему Корсуню» видны были «древние фундаменты, круглые огромные камни и площади. Не здесь ли витийствовали херсонцы, живали на дачах и сюда сходились на совещания?» Было нечто необыкновенно волнующее в том, что он, Александр Сергеевич Грибоедов, видел сейчас те же горы и море, что и русский князь за тысячу лет до него. Им обоим — Грибоедову и князю — были видны за холмами Инкермана «верхи западной Яйлы, очерчивающей горизонт как по обрезу», и Чатыр-даг, который «левее и почти на одной черте с городом особится от всех, как облако». Оглянувшись назад, Грибоедов видел высокие насыпи, на которых стояли византийские здания. Здесь у разбитой стены Корсуни был холм, насыпанный русской дружиной. Заглянув в свои выписки из летописей, Грибоедов прочел повествование Нестора о том, как: «Корсуяне подкопаше стену градскую крадяха сыпленную персть и ношаху себе в град, сыплюще посреди града и воины Владимировы присыпаху более».

Судак-Солдайя — русский Сурож на восточном побережье, так же притягивал к себе Грибоедова, как стены древнего Корсуня.

Грибоедов отправился в это паломничество один, отвязавшись от неизменного Александра Грибова, который мешал ему своей болтовней. «Кто хочет посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица, и пуще всего глупые ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться», — писал Грибоедов. Он ожидал сильных впечатлений» от «сольдайских руин» и взошел к ним «мирно и почтительно».

В то вемя еще была цела нижняя крепостная стена с остатками рва и обломками башен и часть верхней крепости с «замком»,¹⁰ увенчивающим пик отвесной скалы. Сюда-то и поднялся Грибоедов, «цепляясь по утесу, нависшему круто в море». Отсюда открывался широкий горизонт — узорчатая линия восточных береговых мысов, черные утесы, заслоняющие западный берег, прекрасная Судакская долина и лесистый склон горы Перчем. Но Грибоедов, стоя здесь, «не приморскими видами любовался, а перебирал мысленно многое, что слыхал и видел». Здесь, в этих стенах и за пределами их, в пространной долине «усел город». А было время, — сюда «стекались купцы и странники из всех частей света». Иные из них здесь оседали, обзаводясь землями и суденышками. Жизнь Сурожа была шумна, пестра, своеобычна. Город рос и богател, увы, «чтобы наконец он был взят на щит рассвирепевшим неприятелем,¹¹ и груды камней одни бы свидетельствовали о прежней величавой его жизни».

Грибоедов воображал Сурож таким, каков он был в XIII веке: городом многих наций. Его волновали русские корни в Тавриде, древние связи, исконное тяготение русского народа к берегам Черного моря.

Примечания

1. Так назван был Жуковским отрывок «Кто знает край, где роскошью природы», являвшийся по первоначальному замыслу вступлением к «Бахчисарайскому фонтану».

2. До сих пор точно не установлено время кладки стены. Постройку крепости относят к VI веку (правление Юстиниана). По-видимому, генуэзцы, а после них турки воспользовались этой крепостью и разрушавшиеся стены укрепляли новой кладкой.

3. Первоначальная редакция стиха: «Развалины, венчанные плющом».

4. Сатурн в античной мифологии олицетворял время.

5. Имеется в виду известная элегия «На развалинах башни в Швеции».

6. По изысканиям некоторых археологов храм этот находился в Партените.

7. По-видимому, Пушкин слышал рассказ этот в Гурзуфе от Е.Н. Раевской.

8. В академическом издании Грибоедова, т. III, стр. 177 написано: «Касипли-Узень». Такой речки в Крыму нет. Речь идет о реке, протекающей у Инкермана. Она называется Казыклы-Узень за большое количество запруд, которые здесь были. Русские называли эту речку Черной, что, по-видимому, соответствовало старому греческому названию.

9. То есть татарского.

10. Так именовали верхнюю башню, сохранившую признаки жилья и церкви с остатками росписи.

11. Сурож был уничтожен одним из вождей Золотой Орды — Ногаем в 1298—1299 гг. Горожане держались мужественно и почти все погибли.