Конец давней истории

К тому времени, о котором идет речь, т. е. ко времени присоединения Крыма, Потемкину было сорок три года и он достиг уже такой доверенности от императрицы, какой не имел ни один из ее приближенных.

Судьба этого человека была необыкновенная. Потемкин родился в семье отставного полковника, не имевшего ни родовитости, ни особого достатка. Вероятно пример родителей, не ладивших между собой, навсегда отвратил Потемкина от семейной жизни. Талантливый, он оказался одним из лучших студентов Московского университета. Деятельный и беспечный, — он не усидел за книгами. Ему хотелось опасностей и наслаждений.

Военную службу начал Потемкин капралом. Ему посчастливилось быть в полку, который участвовал в перевороте. От возведенной на престол Екатерины он получил «два чина по полку, да десять тысяч рублей». Екатерина приметила могучую и статную посадку конногвардейца, а впоследствии, как она утверждала, ей удалось оценить «смелый ум, смелую душу, смелое сердце» Потемкина.

В этом грубоватом и необузданном человеке было нечто, привлекавшее даже его порицателей. «Великий человек: велик умом, велик и ростом», отзывался о Потемкине Суворов.

«В нем непостижимо смешаны были величие и мелкость, лень и деятельность, храбрость и робость, честолюбие и беззаботность. То, чем он обладал, ему надоедало, чего он достичь не мог, — возбуждало его желание, ненасытный и пресыщенный, он был вполне любимец счастья и так же подвижен, непостоянен и прихотлив, как само счастье». Так писал о Потемкине его политический противник, французский посол Сегюр.

Все дипломаты считали Потемкина искусным министром и превосходным политиком Английский посол Гаррис, который терпеть не мог светлейшего (на что имел свои, дипломатические, причины), писал: «Я был бы несправедлив, если бы не упомянул, что Потемкин обладает необыкновенной проницательностью, светлым умом и быстрым соображением». Гаррис считал, что хозяйство России могло оказаться в блестящем состоянии, если бы Потемкин «уделял больше времени и сил на управление страной».

Но не станем приводить бесчисленные, всегда противоречивые и подчас забавные суждения современников о Потемкине, чтобы подобно почтенным биографам светлейшего не смешать важное с пустяками. Ни биография Потемкина, ни исследование его обширной деятельности не входят в нашу задачу. Надлежит лишь коротко рассказать об участии Потемкина в присоединении Крыма к России, так как именно он поставил последнюю точку в этой длинной истории.

Вскоре после Кучук-Кайнарджийского мира Потемкин получил генерал-губернаторство в трех южных областях: Астраханской, Азовской и Новороссийской. Он становился наместником южной России, заселению и устройству которой Екатерина придавала чрезвычайное значение.

Потемкин начал заселять пустынные степи, строить города и флот по путям «из варяг в греки». Екатеринослав и Херсон явились вдруг, как в сказке, на местах казачьих селений.

Теперь мог завершиться, наконец, предначертанный Грозным план наступления на Крым степью.

— Теперь можно освободиться от этого «пластыря или бородавки на носу», — говорил Потемкин.

Записка Потемкина о присоединении Крыма предшествовала манифесту 1783 года и была последней в целой серии таких же записок разных лиц, начиная со времен взятия Казани.

Первое рассуждение принадлежало Курбскому, который, изъясняя Грозному выгоды присоединения Крыма, упрекал царя в бездеятельности. По мнению Курбского, надо было идти на Крым тотчас же после того, как пало Казанское ханство.

Ученнейший муж Юрий Крижанич писал о присоединении Крыма царю Алексею Михайловичу, убеждая его «совершить поход и прогнать из Крыма общих для всего света мучителей и разбойников». Но и царь Алексей нашел поход преждевременным.

Фаворит Софии, честолюбивый Василий Голицын написал трактат о Крымском ханстве и план присоединительного похода. Царевна София, думая больше о славе, чем о делах государства, доверилась Голицыну, натворив немало бед обременительным и бесполезным походом в Крым.

Азовские походы Петра I и его замыслы относительно Крыма подготовили события екатерининского времени.

В начале царствования Екатерины II какой-то русский патриот (имя свое он скрыл от потомства) подал записку «О Малой Татарии», в которой показывал неизбежность присоединения Крыма.

Вскоре об этом заговорили многие. Канцлер Безбородко, вместе с Потемкиным занятый восточным вопросом, в 1776 году представил пространную записку под названием «Картина или краткое известие о Российских с татарами войнах и делах». Записка эта кончалась исчислением всех причин, по которым дальнейшее существование Крымского ханства представлялось немыслимым. Повидимому Безбородко не сам сочинял эту записку, а воспользовался анонимным «Рассуждением молодого российского патриота о бывших с татарами делах и войнах и о способах, служащих к прекращению оных навсегда».

«Рассуждение» начинается прологом к истории золотоордынского нашествия. «Ужасная и притом печальная картина, а именно вся Россия, раздробленная на части и в собственной своей крови плавающая. В одной ее стороне виден возженный татарами пламень, пожирающий города и селы, в другой их меч, сверкающий над головами наших предков».

Дальше автор перечисляет бедствия, терпимые Русью от Золотой Орды, облегчение после того, как пало Казанское царство, и неисчислимый урон от крымцев.

«Рассуждение» заканчивается решительным суждением о том, что «сколь нужно принять добрые меры противу сих наших вечных неприятелей, дабы единожды навсегда привести себя от них в безопасность, и тем доставить отечеству своему надежный покой, к чему ныне кажется наиудобнейшее есть время и случай».

Кто был автором этого рассуждения, остается загадкой. Но примечательно, что Потемкин отчасти воспользовался советом безымянного патриота: применить к Крыму способ действий, который в свое время принес успех Грозному. Способ этот состоял в том, чтобы обратить себе на пользу продажность и распри татарских князей.

Хотя крымскими делами ведал главнокомандующий фельдмаршал Румянцев и хотя назначенные в Крым Долгорукий, Прозоровский и, наконец, Суворов подчинялись его распоряжениям, — после 1774 года всё было в воле Потемкина.

Похоже было на то, что оркестром управлял не дирижер, стоящий перед музыкантами, а другой — невидимый для публики, которому и подчинялись музыканты...

Дела шли в порядке, предначертанном Потемкиным, и всё складывалось благоприятно. Явился претендент на ханский престол, калга Шагин-Гирей. Наблюдательный Румянцев об этом человеке сказал, что «он собенность свою (т. е. свою особу) всему предпочитает». Действительно, Шагин-Гирей считал себя рожденным для высокого полета (не даром его имя было Шагин, что по-турецки означает сокол).

Историк, подобный Ресми-эфенди, умеющий рядить иронию в пышные одежды восточного слога, наверное сказал бы, что «честолюбие пожирало Шагин-Гирея с ранних лет, что оно рано погасило румянец щек Шагин-Гирея и зажгло алчным блеском его глаза, что он уже с молоком своей матери пил желчь обид и яд подавленных стремлений».

Историк, обладающий восточным слогом, сказал бы, что ветви древа Гиреев так переплелись, что одна уничтожала другую. Отец Шагина, Мухамед- Гирей, был отстранен от бахчисарайского престола стараниями своих родственников. Ему пришлось кончать свои дни в адрианопольском имении, где он и оставил плачущий гарем и полдюжины сирот. Опека над детьми была такова, что матери Шагин-Гирея пришлось искать убежища в Фесеалониках. Там ее старший отпрыск Шагин-Гирей приобщился к усладам жизни, не стесненной кораном.

Когда Шагину исполнилось двадцать лет, его дядя, воинственный Крым-Гирей, призвал его в Бахчисарай и назначил сераскиром ногайских орд, рассчитывая, что Шагин легко разберется в хитростях ногайцев, не всегда безопасных для Бахчисарая.

Ногайцы сохраняли дух Золотой Орды, соединяя безудержную отвагу с лисьей, трусливой хитростью. Они не были искушены в большой политике, и их дипломатия сводилась к выгодным для орды сделкам.

Шагин-Гирей легко добился того, что стал правой рукой Джан-Мамбета, главного мурзы Едисанской орды, кочевавшей меж Дунаем и Кубанью. Вскоре мурза сказал о Шагине: «Из всех Гиреев один этот султан народом любим». Старая лиса Джан-Мамбет-бей учуял в Шагин-Гирее союзника во всяком деле, если оно тешило его самолюбие.

Дядя Шагина, хан Крым-Гирей, тоже был ставленником ногайских орд, и до поры до времени ногайцы оставались верны этому хану. Как мы увидим, Крым-Гирей ошибался, считая ногайцев вечными врагами России, но в походе 1768—1769 годов они еще были опорой хана.

Сераскир Шагин-Гирей предводительствовал ногайскими отрядами в злополучном для Крым-Гирея походе в Новую Сербию. Он был в числе немногих, кому удалось бежать вместе с ханом Каплан-Гиреем после разгрома татарских войск под Хотином. Его отряды, отступившие за Прут, оказались в окружении русских. Шагин-Гирей явился к лиману (о. Березань) и держал совет с ногайскими мурзами.

С этого времени туманные замыслы Шагин-Гирея стали принимать более ясные очертания. Он убедился в том, что сила на стороне России.

После позорного поражения турок в эту войну веления Стамбула стали сомнительными для татар. Не только ногайцы, но и многие другие крымцы склонялись к отпадению от Турции.

Ногайцы, были готовы изменить Бахчисараю и начали переговоры с Россией о возвращении пленных отрядов. Условием возвращения ногайцев русские поставили отказ орды от турецкого подданства. Джан-Мамбет сказал русскому послу Веселицкому, что «Шагин-Гирей предан безмерно России» и что «благонамереннейшие из татар очень бы хотели видеть его ханом».

Вряд ли Веселицкий верил в «безмерную преданность» калги Шагин-Гирея, еще не успевшего износить одежд, в которых воевал против России. Но честолюбивые замыслы калги были связаны тогда с отъединением ханства от Турции. Тем самым Шагин мог стать союзником русской политики. Следовало поощрять молодого честолюбца. Потемкин счел это полезным.

В Петербурге пожелали услышать подробный доклад о крымских делах и вызвали Шагин-Гирея. Он прибыл в Петербург 20 ноября 1771 года и оставался там целый год.

Поездка была гибельным соблазном для завистливого калги.

Петербургские дома показались ему дворцами, а лакеи, прислуживавшие за столом, более значительными особами, чем любой из крымских беев. Очутившись в залах, наполненных коврами, фарфором и бронзой, сераскир ногайских орд почувствовал неодолимое желание завести всё это в своем ханстве. «Первенствующий министр», или «верховный визирь» Панин быстро раскусил характер калги и спешил ослепить его столичным блеском.

Честолюбие калги и его недальновидность были очевидны, но вместе с тем и полезны для русской дипломатии. Он напустил на себя важность и требовал знаков уважения к его достоинству, выражаясь в таком замысловатом стиле: «Хотя я не более как глыба земли, но древнего поколения Али-Чингиз-хана!». Калга заявлял, что «в его кармане лежит всё то, что касается татарского народа». На этом основании он выманивал у Екатерины деньги и подарки (ведь при всей «образованности» калга недалеко ушел от тех своих предков, которые, явившись с посольством, выторговывали у Москвы «поминки опришные» или «девятные»).

Из докладов Шагин-Гирея о положении в Крыму были сделаны выводы, которые дополнили наблюдения русских послов и военачальников (Долгорукого, Щербинина и других). Картина складывалась жалчайшая. Видна была полная нежизнеспособность Крымского государства, меж тем как сам калга предполагал для ханства грандиозное будущее.

Наконец Шагин-Гирей отправился восвояси, окрыленный желанием устроить в Бахчисарае свой Петербург и приобщить татар к европейской цивилизации. Он был уверен в себе (а еще больше в силе русского оружия), но, как человек недальновидный, начал, как говорится, с ходу.

Шагин-Гирей явился в Бахчисарай русским вельможей в пышном экипаже, вместо того чтобы явиться конным в сопровождении конников, как подобало военачальнику и калге. Он привез с собой петербургских слуг и столько «ухищрений неверных», что мусульмане, видя все эти предметы роскоши, сплевывали на сторону и бормотали не то молитву, не то ругательства. Еще не сделавшись ханом, Шагин-Гирей взял так круто, что должен был свалиться на повороте.

Даже старая лиса Джан-Мамбет-бей стал поводить носом, почуяв запах чего-то чужого. Ведь Джан-Мамбет всё-таки оставался диким кочевником и ничего не понимал в делах просвещения. Шагин-Гирею было трудно теперь разговаривать с такими людьми. Он признавался приехавшему с ним русскому посланнику: «Я зашел в лес, издавна без присмотру запущенный, если я не смогу искривившееся по застарелости дерево распрямить, то буду его срубать». Калга говорил это с гордостью, вообразив себя деятелем, подобным русскому исполину Петру. Между тем (это случилось очень скоро по возвращении Шагин-Гирея из Петербурга) ему пришлось бежать под укрытие русских пушек, умоляя не выдавать его тем, кого он собирался «преобразовывать».

Шагин-Гирей, явившись в совет, потребовал выдачи тех, кто возмущает спокойствие в стране. Он вел себя как человек, за которым огромная сила. Никто в совете не сказал ни да, ни нет. Старики, мутившие воду, сидели с видом великих мудрецов. Чем глупее поступал калга, тем легче было вести темную игру. Калга сказал: «Вы доведете меня до того, что я буду вынужден покинуть свое отечество».

В совете ему сказали: «Мы тебя не удерживаем».

Калга стал угрожать оружием и сослался на Долгорукого. Это было то самое, чего ему не следовало делать. Когда разъяренный калга выскочил из дворца, вслед ему полетели каменья и всякая дрянь. За ним гнались толпы дервишей и фанатиков, и он едва живой примчался в Карасубазар в ставку командующего 2-й армией, требуя войск для расправы с непокорными и всенародного объявления его ханом крымским.

Но война была еще не кончена, шли переговоры с Портой. Россия добивалась своих прав, и Екатерина пыталась удерживать торопливого Шагин-Гирея от необдуманных поступков. Впрочем, он не отличался чрезмерной смелостью и теперь, когда понял, что в ближайшее время ханом ему не быть, заторопился прочь из Крыма «куда-нибудь, где бы его никто не знал».

Калгу поселили в Полтаве. Однако сильно струсивший Шагин-Гирей не собирался вовсе уйти на покой. Он не собирался стать полтавским помещиком. Но он не знал на что решиться.

Наконец Шагин-Гирей получил благоприятные сведения. В нем опять нуждались.

В степях было неспокойно. Порта вела переговоры с воинственной ногайской конницей, то устрашая ее потерей свободы, то прельщая богатыми подарками. Всё это было делом рук Девлет-Гирея, который так долго лежал у ног султана, что наконец получил барат на ханский престол.

Девлет-Гирей был ставленником большинства татарской знати, которая и слышать не хотела о независимости и отложении от Турции. В помощь Девлет-Гирею султан прислал калгу, который соблазнял ногайцев богатыми подарками. Пока калга бренчал золотом, — муфтий шелестел листами корана, уверяя ногайцев, что аллах покарает их жестоко, если они осмелятся изменить падишаху, который есть покров и истина всех правоверных.

После такой обработки даже Едичкулская орда (на которую так рассчитывал Шагин-Гирей) подняла «знамя пророка», что выразилось в зверской расправе с русским отрядом.

Тогда командующий крымскими войсками Долгорукий написал Шагин-Гирею, предлагая ему немедленно явиться на Кубань и положить предел проискам Турции.

Полтавский пенсионер, он же будущий «владетель великой Черноморской империи», не стал медлить. Он принял начальствование над ногайскими ордами и потребовал, чтобы русское правительство утвердило его ханом.

Это совпало с русскими победами в Молдавии, и Турция поспешила подписать предложенный Румянцевым мирный договор. Независимость Крыма была утверждена и турецкие земли в Крыму присоединены к ханству. Румянцев счел за благо пока не раздражать султана свержением его крымского ставленника.

Шагин-Гирей выжидал.

Хан Девлет-Гирей, однако, не считал свое дело проигранным. Он требовал отвода русских войск на том основании, что независимый татарский народ сможет обойтись без их помощи.

В то же время хан умолял падишаха о высадке турецких десантов. В Стамбул была отправлена депутация, которая от имени Крымского ханства просила великого визиря нарушить Кучук-Кайнарджийский договор. Крымские улемы и беи говорили, что впредь они не только согласны отказаться от ханского жалованья, ежегодно выплачиваемого Портой, но сами согласны платить дань, лишь бы падишах не отказался от своей власти над Крымом. И великий визирь начал было соответствующий разговор с русским послом, но, убедившись в своем бессилии, повел другую политику.

Отряд Орду-али занял Тамань. Для улемов, которыми кишел Крым, перебираться из Гезлева в Синоп и обратно было столь же привычным делом, как перелистывать книгу Магомета.

В то время как Шагин-Гирей пытался сколотить войско из разброда ногайских орд, — один из крымских шейхов Али-мулла готовил мятеж.

Наконец Шагин-Гирей получил разрешение двинуться к Бахчисараю вместе с русскими отрядами, и Девлет-Гирею пришлось покинуть дворец. Однако не успел Шагин-Гирей занять вожделенный престол, как Али-мулла во главе вооруженных фанатиков ворвался в Бахчисарай. Избитый, раненый хан вынужден был бежать в ставку русского командования. Фанатики провозгласили ханом Селим-Гирея, который прибыл на турецком фрегате. Румянцев писал Екатерине по поводу этих событий: «Турки... умели составить из суеверия искру неугасимого огня и положить ее между нами и татарами; они станут поддувать ее всевозможными способами... Турки, невзирая на неблагоприятное время, отправляют уже свои войска на ободрение бунтовщиков».

Фанатики собирали крымских татар в местах диких и бездорожных, вокруг древних пещерных поселений. Русское командование не хотело кровопролития и стремилось держаться в границах договора. Но положение было таково, что требовалась самозащита. Вскоре фанатики оказались отрезанными от городов и крымских селений. Голод и тяготы войны быстро отрезвили беднейших. Народ начал роптать на своих предводителей.

Мятежные мурзы и улемы согласились послать депутатов к Шагин-Гирею, а сами бросились на турецкие фрегаты, увозя с собой ценности, семьи и своего ставленника Селим-Гирея. Народ татарский остался ни при чем. Те, которые пытались остановить бегущих с казенными ценностями, получили несколько залпов с турецких кораблей.

Правление Шагин-Гирея началось с весны 1778 года при обстоятельствах трудных и сложных.

Страна была разорена фанатиками. Оставшееся духовенство и беи продолжали подговаривать простых татар к переселению на Анатолийские берега.

Одно только назначение генерал-поручика Суворова удерживало Крым в состоянии некоторого покоя.

Назначение Суворова в Крым было делом рук Потемкина и свидетельствовало о его прозорливости.

Миссия Суворова заключалась в том, чтобы подготовить Крым к присоединению. Задача была ответственная, а положение Суворова чрезвычайно осложнялось тем, что, служа под главнокомандованием Румянцева (которого Суворов чтил), он был обязан подчиняться Потемкину, не любимому Румянцевым.

Распоряжения подписывал Румянцев; именно он ведал военным делом и всей дипломатической кухней, но при этом часто не был в курсе замыслов Потемкина.

Это вносило неизбежную путаницу, и нужен был острый ум и четкость Суворова, чтобы при таких условиях дело не пострадало.

Между тем операции предстояли сложные и не только военные, но и дипломатические и административные.

Суворов, как всегда разом, зорко охватил военное положение и воинское хозяйство.

Побережье было слишком доступно для десантов. В море то и дело появлялись турецкие суда. Они бросали якоря близ крымских крепостей и но ночам высылали разведывательные шлюпки.

Это называлось мирными отношениями.

Надлежало следить за турецким флотом, не давать туркам высаживаться, но при этом требовалась особая осторожность, нельзя было забывать о пунктах мирного договора.

Румянцев очень боялся, что Суворов не сможет действовать с должным тактом, без запальчивости.

Но Суворов повел переговоры с турками по-своему, без слов.

Суворов затребовал резервный корпус и, создав непрерывную цепь отрядов, окружил ею крымские берега. Всюду были установлены кордоны и ходили дозоры. Офицеры обучали солдат распознавать суда и сигнализировать.

Как всегда Суворов вникал во все мелочи жизни армии и в ее отношения с местными жителями.

16 мая Суворов издал приказ по войскам крымского и кубанского корпусов, где предусмотрел всё вплоть до запрещения ломать заборы и ограды.

Он требовал от армий человеколюбия, приказывал делать «жалобе всякого обывателя тотчас должное удовольствие».

Дипломатия была бременем для Суворова. На него легли постоянные переговоры с ханом.

Шагин-Гирей непрерывно досаждал резиденту Суворову различными просьбами. Ему нужен был металл для чеканки монет, сукно для обмундирования своих солдат и деньги, без конца деньги.

Дорвавшись наконец до власти, Шагин-Гирей хотел переменить всё разом и сделать из Крымского юрта цивилизованное государство.

Он начал с того, что перенес ханскую столицу из Бахчисарая в Кафу (ранее принадлежавшую туркам). В Кафе строился обширный дворец с парком у самого моря (образец для этого дворца был присмотрен под Петербургом).

Кафу намечено было распланировать подобно городу Петра I. Хан затевал постройку адмиралтейства, казарм, арсенала и монетного двора.

В Бахчисарае для хана соорудили (тоже по петербургскому образцу) маленький легкий дворец у самых скал. Вот как высоко взлетел этот сокол, поднявшись над узкой долиной Чурук-су!

Внутри дворца всё было на европейский лад, и приближенные хана, одни титулы которых требовали обширнейшего места, вынуждены были сидеть на узеньких стульях, выписанных из Парижа.

Предприятия Шагин-Гирея были разнообразны, и он спешил.

Ему нужен был флот, и он велел позвать к себе кучук-ламбатских греков, чтобы они немедленно приступили к делу. Но остановка была за лесом, металлом, снастями.

Суворов возвращал хану огромные списки на вещи и мастеров, говоря, что Русское государство не может расходовать деньги и людей на устройство Крымского ханства. Шагин-Гирею предлагали обходиться своими средствами.

Шагин-Гирей решил расправиться с татарской знатью, забравшей себе в голову полное равенство с бахчисарайским властителем. Ведь беи не признавали иных отношений к хану, кроме тех, которые связывают одного феодала с другим. Они с удовольствием ездили с ханом на охоту и давали ему своих борзых и шутов. В случае войны они являлись со своими отрядами. При таких условиях хаи не мог без них обойтись, а они могли помыкать ханом.

Шагин-Гирей заставил беев принести присягу ему, как неограниченному властителю (если бы они отказались, хан немедленно пожаловался бы Суворову). Всем беям было назначено жалованье до пяти тысяч ежегодно, и они стали чиновниками и придворными. Осанистые, чалмоносные Адильша-ага, Мегметша-Мурза-Мансур-бей. Ширинский и Оргинский беи стали служить и прислуживать хану, как будто они были его рабами, и это новое положение очень нравилось хану и было неприятно для них.

Вместо важных капуджи-баши, келерджи-баши, ханкуль-аги и других лиц, состоявших при особе хана спокон веков, Шагин-Гирей обзавелся лакеями из немцев, французов, англичан и русских людей, которые согласились служить хану за большие деньги.

Сам он упрятал ханскую бороду в широкий галстук (сбрить бороду он всё-таки не решился) и носил что-то среднее между халатом турецкого покроя и европейским камзолом.

Дошло дело до того, что он позволил изобразить себя масляными красками на полотне, что привело в негодование всех правоверных, так как это было запрещено кораном.

Таким образом Шагин в какие-нибудь несколько месяцев сокрушил вековые устои ханства и о нем заговорили.

Но в самый разгар всех этих нововведений хана начали вдруг одолевать серьезные неприятности.

Первой помехой было неожиданное и оскорбительное для Шагин-Гирея переселение всех христиан из подвластных ему земель в русские области.

Несмотря на то, что дела ханства шли как нельзя хуже и ханство могло существовать только военной добычей или турецкими подачками, было сделано так, что хозяйственная несостоятельность Крымского ханства обнаружилась с ясностью, подобной дневному свету.

Это сделали при помощи переселения христианских тружеников на другие земли.

В июне 1778 года Суворов получил распоряжение Румянцева о переселении христиан в приазовские степи. Фельдмаршал при этом подчеркивал, что идея переселения ему не принадлежит: «Христиан, пожелавших в Азовскую губернию, отправляйте сходственно предписанию князя Григ. Алекс. Потемкина».

Поручение было для Суворова неприятное. Явилось много забот о снабжении, лошадях, фураже. Надо было улаживать отношения с ханом и «глотать купоросные пилюли фельдмаршала».

Однако Суворов действовал с обычной быстротой.

Уже в сентябре переселение было закончено. Опустел Марианополь (греческая слобода около Бахчисарая), прибрежные сёла, Гурзуф, Ялта и многие другие места Крыма.

Осень стояла в тот год небывалая, уже в сентябре начались заморозки, неубранные фрукты и виноград валились на обмерзшую землю. Татары в недоумении бродили по опустевшим базарам: цены вздулись, многие товары исчезли.

В Бахчисарае и Карасубазаре, где торговая жизнь била ключом, вдруг наступила зловещая тишина.

Что мог сделать в Крыму предприимчивый хан без помощи райев (так магометане именовали живущих среди них христиан). Его строители, его купцы, его корабельщики — все были райи. К тому же Суворов запрещал хану брать на службу русских архитекторов и инженеров из тех, кто приезжал в Крым. Хан был раздосадован и возмущен до крайности. Он не понимал цели переселения и во всем винил Суворова.

«Изнуряемый гневливостью» хан покинул Бахчисарай и расположился лагерем в степи. Оттуда прислал он к Суворову депутатов с требованием отмены распоряжения и даже делал темные намеки на неприятные для русских последствия. Хан собирался покинуть полуостров и из Кубани проникнуть в Персию. Его поведение было вызывающим, и можно было думать, что он уже не вернется к власти. Однако он вернулся в свои дворцы (желание властвовать было у него неодолимым). Нелюбимый своим народом, одинокий среди татарской знати, он заперся в своем новеньком кабинете европейского образца и предался размышлениям.

Мысли его были в кубанских степях. Кавказ с его многочисленными горскими племенами манил воображение хана.

В это время над ханом разразилась беда, которая для него была еще чувствительнее, чем переселение христиан.

Не питая больше надежд на серьезное вмешательство в крымские дела, турецкие политики занимались тем, что перечитывали до дыр (так именно выразился турецкий историк) условия Кучук-Кайнарджийского договора и каждый раз находили в подписанных ими пунктах новые несообразности. Это навело их на мысль о том, что кое-какие положения договора можно изменить путем уточнения. Записав свои соображения, политики вынесли скрижали на усмотрение русских дипломатов.

Мирные отношения с Властительной Портой в эту пору были очень желательны, и 10 марта 1779 года обе стороны подписали соглашение, именуемое Айнэли-Кавакской конвенцией.

В соглашении содержалось несколько уступок, нечувствительных для России, зато сильно подбодривших сторонников мирной политики в Турции.

Одна из этих уступок выражалась в передаче туркам закубанских или так называемых очаковских земель. Тем самым Буджакская орда как бы выходила из повиновения хана, хотя и значилась в его титуле.

Другая уступка состояла в том, что была брошена кость магометанским фанатикам; крымские ханы по прежнему обычаю должны были испрашивать благословения у падишаха, который для магометан являлся заместителем пророка на земле.

Обе эти уступки повергли Шагин-Гирея в величайшее уныние и беспокойство. Дело в том, что именно в Буджакской орде и закубанских землях видел он путь к достижению задуманного. И чем больше боялся хан за свою власть на полуострове, тем надежнее казался ему Кавказ в качестве опоры.

Затаив злобу, хан начал заниматься тайными переговорами и оказывать явное покровительство людям, которые могли быть ему полезны для сношений с Блистательной Портой по поводу земель, лежащих между Днестром и Бугом.

Уступка, касаемая благословения халифа, тоже не нравилась Шагин-Гирею. Разве он не был свободен от этих предрассудков и не считал себя ничуть не ниже падишаха?

Тем не менее ему пришлось послать четырех депутатов с махзаром (прошением), и они привезли благословительную грамоту от султана Абдул-Гамид-хана, всегда победоносного, «его высочеству носителю эмирской власти, правителю области, обладателю счастья, богатства и крайнего могущества, гордости рода людского, развернувшему свое знамя на крайних пределах доблести, единственному в доме богатырского рода каанской династии, избраннику ильханской семьи, ныне хану крымскому Шагин-Гирею-хану». Абдул-Гамид сообщал хану, что на основании этой грамоты, именуемой «высоким царским тешрифатом», в прекрасной крымской земле вновь должно произноситься в молитвах великое державное имя турецкого властителя.

Хан Шагин-Гирей был так недоволен унижением его власти, что даже не почувствовал удовольствия от «августейшего миропокоряющего дара: обшитого соболями султанского халата, приносящего счастье, хаканской сабли с блестящим клинком в ножнах, осыпанных драгоценными камнями», и собольей шапки с двумя парными «миропобедительными соргуджами».

Обшитый соболями халат не принес счастья Шагин-Гирею.

Оставив на время свои мирные предприятия, Шагин-Гирей взялся за создание татарской армии. И в этом деле, так же как и в других, он хотел быть истинным реформатором.

Он начал с одежды. Выбрав прусский образец формы, он срочно заказал партию обмундирования и обрядил в нее свою гвардию.

Затем он принялся за самую армию. Он решил объявить по всем ордам рекрутский набор и кое-как набрал войско из беднейших крымцев. Желая походить на некоторых властителей, лично занимавшихся обучением солдат, хан ежедневно отправлялся по дороге, ведущей из Бахчисарая в Тепе-Кермен, и там принимался муштровать своих новобранцев. А так как татарский народ, по мнению хана, был «непонятлив и зловреден», то он отпускал новобранцам затрещины и придумывал для них самые жестокие наказания.

Это кончилось печально. Новобранцы разбежались, и недовольный ханом народ взбунтовался. Люди говорили, что готовы на всё, лишь бы избавиться от хана Шагин-Гирея. Тут, разумеется, вмешались и беи, которые были унижены ханом, и вся каста улемов, которая видела в хане отступника от велений Магомета.

Соединившись воедино, фанатики, знатные и простые татары кинулись во дворец и выволокли оттуда Шагин-Гирея. По одним сведениям он был ранен и избит, по другим — бежал без повреждений. На ханский престол был немедленно посажен заготовленный на этот случай Гирей (Бегадыр-Гирей, брат Шагина), и в Стамбул отправилась делегация с просьбой об утверждении его в ханском достоинстве. Кроме того, требовалась военная помощь.

«Государственники» Стамбула, которых так порицает умный историк Ресми-Ахмед-эфенди, немедленно снарядили морскую экспедицию.

Феррах Али-паша попробовал высадиться на крымских берегах.

Но при Суворове это оказалось невозможным.

Тем временем Шагин-Гирей бежал в Ени-Кале, а затем в Керчь. Его тянуло поближе к черкесам, среди которых орудовал подосланный турками Зан-Оглу-Мухамед-Гирей. Шагин надеялся, что горцы сразу же перейдут на его сторону и тогда он сможет договориться с великим визирем.

В этот момент хан был так сердит на Суворова и своих русских покровителей, что, нисколько не смущаясь прежними делами, готов был передать судьбы Крыма в руки падишаха. Но было поздно.

Суворов принял меры, и кровопролитие в Крыму прекратилось. Хана попросили вернуться в Бахчисарай. Турецкие политики скрылись в тень, а татарские вынуждены были удалиться по направлению к Синопу.

Разъяренный хан успел многих арестовать и устроил публичные казни тем, кто участвовал в мятежных действиях против него. Он готовил виселицу для своих братьев Бегадыр-Гирея и Арслан-Гирея, и только вмешательство военных русских властей прекратило его неистовства.

В феврале 1782 года Потемкин писал Дебельману, командовавшему в то время войсками на полуострове: «По поводу донесений ваших и посланника при хане господина Веселицкого об учиненной в Крыму казни многих из татар, в последнем неспокойстве тамо участвовавших, предписываю вашему сиятельству по содержанию оного объявить хану в самых сильных выражениях, что ее императорское величество с прискорбием получить изволило сие неприятное известие... казни, при том случае употребленные и повторенные потом многократно, не могли устрашить других, а только огорчали его подданных и предуготовили последнее возмущение... (Потемкин имел в виду возмущение по поводу рекрутского набора и обучения солдат с помощью мордобития). Ее величество желать изволит, дабы он управлял сими народами с кротостью, благоразумному владетелю свойственной, и не подавал причины к бунтам, ибо не может ему быть не ощутительно, что сохранение его на ханстве не составляет еще для Империи Российской такого интереса, для которого ее величество обязаны были бы находиться всегда в войне или по крайней мере в распрях с Портою».

Русское командование потребовало от хана выдачи приговоренных к казни Гиреев (братьев и племянников хана), а Потемкин предупреждал, что «если б хан поступил на казнь означенных князей крови его, то сие долженствует служить поводом к совершенному отъятию высочайшего покровительства от сего владетеля и сигналом ко спасению Крыма от дальнейших мучительств и утеснений». Благоразумие требовало удаления из Стамбула крымских фанатиков и прекращения необъявленной войны. Великая Дверь должна наглухо закрыться для тех, кто хочет войны! Так говорили в Стамбуле, полагая, что татарину надо запретить переступать Порог Счастья, если Бахчисарай не хочет мирной жизни. Что касается Шагин-Гирея, которого именовали не иначе как летуном, то о нем больше не хотели знать в Стамбуле.

Штемкину было известно непостоянство Блистательной Порты.

Тем больше он видел оснований торопиться.

Шагин-Гирею можно было пообещать трон персидского шаха и подыскать для него в российских губерниях городишко подальше от южных границ.

«Крым положением своим разрывает наши границы, — писал Потемкин Екатерине, требуя от нее решительных действий. — Нужна ли осторожность с турками по Бугу или со стороны Кубанской — во всех сих случаях и Крым на руках. Тут ясно видно, для чего хан нынешний туркам неприятен: для того, что он не допустит их через Крым входить к нам, так сказать, в сердце Положите теперь, что Крым ваш и что нет уже сей бородавки на носу, — вот вдруг положение границ прекрасное: по Бугу турки граничат с нами прямо сами, а не под именем других. Всякий их шаг виден. Со стороны Кубанской сверх частых крепостей, снабженных войсками, многочисленное войско донское всегда тут готово. Доверенность жителей в Новороссийской губернии будет тогда несу мнительна, мореплавание по Черному морю свободное, а то извольте рассудить, что кораблям нашим и выходить трудно, а входить еще труднее. Еще вдобавок избавимся от трудного содержания крепостей, кои теперь в Крыму на отдаленных пунктах. Всемилостивейшая государыня! неограниченное мое к вам усердие заставляет меня говорить: презирайте зависть, которая вам препятствовать не в силах... Приобретение Крыма ни усилить, ни обогатить вас не может, а только покой доставит... С Крымом достанется и господство в Черном море... Хану пожалуйте в Персии, что хотите, — он будет рад. Вам он Крым поднесет нынешнюю зиму, и жители охотно принесут о сем просьбу. Сколько славно приобретение, столько вам будет стыда и укоризны от потомства, которое при каждых хлопотах так скажет: вот она могла да и не хотела или упустила».

Так решительно изъяснял Потемкин вопрос о Крыме.

Из записки видно, что Екатерина, весьма чувствительная к мнениям просвещенных европейцев, находилась в нерешимости.

Английский посол в Петербурге Джемс Гаррис зорко приглядывался ко всем движениям Екатерины и доносил в Лондон о том, что Потемкин «не жалел усилий для того, чтобы возбудить честолюбие Екатерины, называл ее колебания робостью», между тем как она «не решила вопроса, сохранить ли ей весь Крым, и расположена удовлетвориться обладанием залива и его окрестностей» (т. е. Керчи и Ени-Кале).

Европейские дипломаты заговорили хором о насилии, о правах народов, о благодеянии России, освободившей Крым от турецкой зависимости (что не мешало тем же дипломатам поддерживать Турцию в ее притязаниях на Бахчисарай). За всеми этими фразами скрывалось лишь беспокойство правителей и кабинетов о Черноморском бассейне, столь соблазнительном для европейской торговли и промышленности.

Присоединение Крыма к России сокрушало замыслы о господстве английского торгового флота. Турцию хотели усилить и тем самым хотели влиять на нее, управлять ею, а она начинала разваливаться. Это не входило в планы западной дипломатии. Присоединение Крыма казалось тем опаснее, что оно было частью «царьградского» плана. Потемкин считал возрождение христианского Константинополя (Царьграда) делом, завещанным праотцами. Мало того, возрождение Византии по этому царьградскому или «Греческому проекту» возможно было только при том условии, что Россия возьмет на себя верховную власть, и ее ставленник займет константинопольский трон. Екатерина уже готовила этого ставленника в своем внуке Константине.

Вскоре «Греческий проект» был оставлен как фантастический, но в канун присоединения Крыма замыслы Потемкина еще казались реальными. Ведь такой же по своей грандиозности проект увлекал в то время и некоторых политиков Англии. Только, по их планам, Стамбул должен был превратиться в город «зон» разных европейских влияний.

Потемкин был раздражен нерешительностью Екатерины и ее женским вниманием к пересудам и угрозам. Он ходил хмурый и по своему обыкновению (замеченному всеми дипломатами) грыз ногти. Наконец он прямо заявил Екатерине, что она не смотрит вперед и не оглядывается назад, а управляется минутным настроением. «Я уеду в деревню и никогда больше не появлюсь при дворе!» — заявлял Потемкин, раздраженный долгими уговорами. Весь 1782 год прошел в том, что Потемкин убеждал Екатерину, которая то предлагала ему немедленно выехать для решительных действий, то удерживала его. В августе один из ближайших к Румянцеву людей писал ему, что 1 сентября Потемкин поедет в Херсон и до Перекопа, чтобы «собою всё осмотреть», но вскоре извещал, что «поход херсонский... отложен до будущего года».

Летом 1782 года Потемкин сформировал шесть корпусов на пространстве от Молдавии до Кавказа. Кубанский корпус он поручил Суворову, Крымским хотел командовать сам.

Невозможно было думать о спокойствии в Крыму, пока орды, вооруженные и привыкшие к воинской поживе и разбою, кочевали в степях близ Перекопа и у Кубани.

Суворову надлежало окружить Ногайские орды, установив при этом дружелюбные отношения с ними. Казачьи отряды рвались «поучить» ногайцев, этих вековых обидчиков и разорителей донских и кубанских казачьих селений, но корпусу Суворова велено было лишь преграждать им путь в горы и к морю. Суворов должен был уговаривать ногайцев переменить кочевье, действуя лаской и подарками. Часть орды действительно двинулась к уральским степям. Но большинство ногайцев не хотело покинуть южные пределы. Делая вид, что они готовы к дружелюбному сговору с русскими, военачальники вели тайные переговоры с турецкими лазутчиками или пытались истреблять русские отряды, заманивая их в глухие безводные места.

Между тем в самом Крыму дело быстро шло к развязке.

Хану предложили отречься от престола ввиду его явного неумения управляться с народом.

Шагин-Гирей получил предписание направиться в Херсон и ожидать там прибытия Потемкина.

Хан попытался было ослушаться и выехал в Тамань, надеясь на Ногайские орды и стремясь к Кавказу. Он успел даже перетащить в Тамань свой гарем и все ценности.

Но из Тамани Шагин-Гирею пришлось покорно последовать в Калугу, избранную для него как место безопасное.

Так кончилось царствование хана, пожелавшего затмить своей славой всех Гиреев из рода Али-Гирея.

Надо сказать, что многие из числа людей проницательных и дальновидных обманывались в этом человеке.

Но Потемкин сказал о нем так: «Это человек бездарный и смешной, имеющий претензию быть подражателем Петра Великого, на которого похож одной только разве жестокостью».

Конец этого честолюбца весьма примечателен.

Он выпросил у русского правительства разрешение отдаться покровительству турецкого султана и покинул Калугу.

В августе 1787 года Шагин-Гирей «бесстыдно прибыл в богохранимое высокое государство и был сослан и заточен на острове Родос», пишет турецкий историк Атабей. «Когда комендант означенного острова Гази-Хасанбей... осведомился у Родосского наиба, будет ли Шагин-Гирей казнен по высочайшему фирману, то оказалось, что он, показуя низость своей презренной натуры... бежал... чтобы спастись в Родосское консульство французского государства».

После настойчивых просьб французское консульство всё-таки выдало вышеупомянутому эфенди «проклятого изменника», который и был казнен. «Голова его была отослана в Порту к Порогу Счастья».

Наконец составленный Потемкиным манифест о присоединении Крыма и Кубани был подписан Екатериной. Это произошло 8 апреля 1783 года. Обнародован манифест был не сразу.

Потемкин выехал на юг, чтобы принять командование армией и сделать нужные распоряжения. Предполагалось, что войска войдут в Крым еще весной, однако Потемкин по каким-то соображениям медлил и выжидал. Можно предполагать, что он избегал решительных действий в Крыму до того времени, когда будут завершены дела ногайские. Потемкин не хотел кровопролития, и Суворов, действуя уговорами, к лету 1783 года заставил многих ногайских мурз прислать ему боевые знамёна.

Меж тем сам Потемкин как всегда вел себя загадочно и чудаковато. На пути в Тавриду он посетил Белую Церковь и предался роскошной, пиршественной жизни у Браницких. Затем он поехал в Херсон и там увлекся новыми постройками и верфью, только что сооруженной. Тем временем отправил он вице-адмирала Клокачева в Ахтиарскую гавань, где были возведены укрепления (часть кораблей оставалась на Керченском рейде).

Теперь Екатерина слала Потемкину письмо за письмом, поощряя его к решительным и быстрым действиям. Она писала: «Дай боже, чтоб татарское или лучше сказать крымское дело скоро кончилось, я думаю, что чем менее теперь станешь мешкать, то лучше, дабы турки не успели оному наносить препятствия, какие ни на есть».

Суворов докладывал Потемкину о делах на Кубани, приезжал к нему и имел с ним совещания.

Потемкин ждал окончания дел на Тамани, где один из фанатиков, Тав-султан, пытался поднять восстание. Суворов подоспел вовремя, и заговор не удался. Военачальники степных орд начали приходить к присяге.

В конце июня 1783 года Потемкин во главе своих дивизий двинулся в Тавриду.

Страна была в упадке: разоренные покинутые поля и сады дичали, покрылись сорными травами, города превратились в руины, бескормица, жара и болезни мучили людей. Надо было немедленно приниматься за дело.

Отдав военные распоряжения, заняв форпосты и укрепив берег, Потемкин со своим штабом торжественно въехал в Карасубазар и направился к лагерю, который велено было расположить на плоскогорье Ак-Кая (Белая гора).

Русские путешественники назвали отвесную скалу Ак-Кая «Тарпейской»,¹ так как с ней была связана страшная быль о русских пленниках, которых сбрасывали отсюда в пропасть.

Памятуя об этих погибших, Потемкин избрал Тарпейскую высоту местом присяги татар.

Неприступная с одной стороны, Ак-Кая образовала с другой спокойное плоскогорье. По нему и расположились палатки Потемкина.

Утром 10 июня 1783 года сюда стали прибывать конные татарские отряды, мурзы и беи.

Примечания

1. Так назывался утес в римском Капитолии, откуда по преданиям Ромул сбросил Тарпея и его дочь.