Его Таврида

«Одно название этой страны возбуждает воображение».

Из письма Екатерины II к де Линю.

Потемкин принимал присягу, расположившись лагерем на высотах Ак-Кая. Люди, лошади, арбы и дома Карасубазарской долины казались игрушками у ног светлейшего князя. Да и вся Таврида не была ли «его маленьким парадизом», которым он мог теперь любоваться всласть. Давно вглядывался он в контуры большой камбалы, распластанной в синеве. Такою видел он Тавриду на своих картах. Теперь он знал ее всю (хотя нигде почти еще не был),¹ видел узкие, покатые русла ее рек, заглядывал в ее недра, ощущал тепло ее земли. Чувство обладания этой страной явилось у светлейшего с той минуты, когда карета миновала подъемный мост и ворота древнего Тафре. Сиваш и степные озёра, наполненные солью, привели его в самое доброе расположение. Это — недурное хозяйство, не требующее почти никаких вложений.

Отныне для него было две Тавриды: давно известная из книг, актов и дипломатических прений, решившая древний спор о свободном плавании, умножившая славу империи, другая — услада, прекраснейшая оранжерея его стола, Таврида им (так он считал) добытая. Теперь собирался он устраивать эту страну, смешивая, как всегда, свое и государственное в одно, ему принадлежащее, хозяйство.

10 июля и еще на следующий день светлейший² принимал татарских мурз и военачальников. Светлейшего томила жара; ему надоели низкие поклоны, раззолоченные ткани и шербеты. Он потребовал клюквы, которую возили за ним повсюду, и отправлял ее пригоршнями в рот, глядя перед собой с видом рассеянным, а на деле более чем внимательно.

Как всегда в эту пору, несмотря на зной, воздух был напоен запахами шалфея, полыни, цветущего шиповника и едва уловимым запахом моря, который ощутим на всех высотах Крыма.

Полукружием лежали складки гор, от их мягких хребтов исходило неиссякаемое тепло.

С высот Ак-Кая был виден лабиринт беспорядочно пересекающихся улиц старого Карасубазара, его семьсот домов и двадцать четыре минарета.

В Карасубазаре было пусто и неприютно. Шумная, многоязычная торговая площадь умолкла и опустела. По ней, взметая клубы белой пыли и обливаясь потом, маршировали солдаты. За высокими каменными оградами жизнь, казалось, замерла, лишь кое-где можно было заметить выглянувшую феску или чалму.

Барон Игельстром, в те дни управлявший Тавридой в качестве начальника войск, и татарские правители Гаджи-Казы-ага, Казаскер-Муслядин-эфенди и наместник Мехметша-бей Ширинский изо всех сил старались отвратить взор светлейшего от опустошений и ублажить его восточным гостеприимством и роскошью подготовленной резиденции. Живописно расположенный у реки Тыназ сераль одного богатого мурзы, покинувшего Крым, теперь был наскоро подмалеван в «турецко-аравийском» стиле. В комнатах, отведенных для светлейшего, была та полутьма и прохлада, которые и составляют негу восточных покоев.

Курильницы дымились драгоценными ароматами.

Всюду были персидские ковры, полки уставлены сосудами из серебра древней турецкой чеканки, стены увешаны татарским оружием.

На маленьких резных столах, подобно солнечным дискам, сверкали плоские позолоченные подносы.

Несколько похожих друг на друга татарских мальчиков, с оливковой кожей и темной бахромой ресниц, должны были прислуживать светлейшему.

Но все старания правителя Крыма Каховского и князей Ширинских оказались напрасными.

В турецком походе видывал светлейший и ковры, и мальчиков, и серебро, и медь. Всё эго ему надоело. Он велел сделать себе постель в северной галлерейке и отворить все окна и двери, устроив неслыханный сквозняк Постель ему воздвигли на сенниках со свежей полынью и мятой. Кадильницы убрали. Было ясно, что роскошный обед в восточном вкусе не может быть подан.

Нет, не островерхий минарет должен венчать холмы Тавриды, а пропилеи, портики и колонны.

Потемкин усматривал разительное сходство Крымского полуострова с Пелопоннесом. Здесь будет новая Эллада, и строгая классика созданий Старова заменит этот магометанский стиль, представленный в самом жалком виде. Сейчас Иван Егорович был занят в Петербурге постройкой дворца-памятника таврической славы Потемкина, но вскоре предстояло ему путешествие на юг для проектирования городов, портов и парков таврических. Античный стиль был в духе времени, на него была мода. Однако светлейший, сверх того, обладал тем чутьем прекрасного, которое редко бывает у людей, не причастных к искусству. Недаром он приблизил к себе Старова и всемерно поощрял этого строгого классика. Не без влияния Старова светлейший предпочитал женственный ионический ордер дорическому и коринфскому и ценил свободную стройность не загроможденных деталями построек. Впрочем, блистательный мрамор, только что вышедший из-под резца, был ему куда милее желто-серых поверхностей античной скульптуры, хотя он и приказал Каховскому добыть для петербургского дворца побольше античных амфор, статуй и даже обломков, которыми изобиловала земля Херсонеса.

В то время как производились эти раскопки, а за столом светлейшего рассказывали миф об Ифигении,³ солдаты и матросы, поощряемые начальством, разбирали в Партените и Херсонесе древнюю кладку для постройки казарм. Светлейший не имел пристрастия к археологии и сегодняшний день всегда предпочитал вчерашнему. Но классический стиль был великолепен и придавал величавость его особе и его деяниям.

Крым именовался ныне, как и в эллинские времена, Тавридою. Байдарскую долину светлейший изволил назвать Темпейской,⁴ высоты Ак-Кая — Тарпейскими. Новый русский порт был назван Севастополем (городом славы). Город, который должен был стать губернским, — Симферополем (соединяющим). Кафа вновь стала Феодосией, Гезлев — Евпаторией, Эски-Крым — Левкополем, Судак — Афенеем.

Но не одно только классическое великолепие делало привлекательными для Потемкина греческие названия. Не одно только природное сходство с Пелопоннесом заставило его избрать для Тавриды классический стиль как лучшее убранство.

В грандиозных замыслах Потемкина судьбы русского Черноморья были неразрывны с будущими судьбами Греции. Не только Таврида ныне снимает с себя обличие монгольское, но не предстоит ли это и Стамбулу, в котором должна возродиться Византия? Таковы были мечты Потемкина.

Если Таврический полуостров сходствовал с Пелопоннесом природою своей, то не должен был он отстать и в изобилии. Английский садовод Гульд утверждал в письме к Потемкину, что «ни Италия, ни другая какая страна не может сравниться с Крымом приятностьми и богатством... в ней можно найти с избытком всё то, что есть нужно и полезно для человеческой жизни».

Потемкин желал доподлинно узнать силы края: его произрастания как садовые, так и дикорастущие, пастбища, ископаемые, рыбу и птицу. Он вызвал к себе ученых геологов и ботаников Мейера и Габлица для составления особого «Физического описания Таврической области» и вместе с Мейером начал объезжать новые владения. Конечно, избирал он места не слишком дикие, удобные для его экипажа. Он побывал в долинах Качи, Альмы, Бельбека и в своей излюбленной Темпейской. Габлиц докладывал светлейшему наименования растений, присовокупляя, что «они суть те же самые, как на противолежащем Анатолийском берегу растут, и что многоразличная между ними смесь должна быть доказательством об изяществах климата и земли Таврической».

Действительно, многообразие природы Тавриды удивляло светлейшего.

Здесь было всё, хотя и в миниатюре.

Здесь были неприступные скалы и рядом мягкие холмы, жесткотравые степи и луга с зеленой муравой, непроходимые леса и веселые рощи, морская ширь и узкие горные речки, и даже плоские озерки и болотная топь.

Нельзя сказать, чтобы со времен Потемкина пейзаж резко изменился.

Но было меньше садов и больше лесу.

Древний таинственный Мангуп скрывался в чаще, и по мере восхождения на его холмы деревья становились крупнее.

Огромные южные сосны с лилово-серыми стволами в те времена еще сторожили подступы к пустынной крепости Чуфут-Кале, их смолою был напоен знойный воздух Иосафатовой долины.

Меж Севастополем и Инкерманом холмы были покрыты тенистыми рощами, и мощные стволы дубов были «вышины и толщины необыкновенной».

На открытых солнечных лугах, омываемых горной водою, где-нибудь близ Альмы или Коккоз во множестве росли плакучие ивы, именуемые черноталом, с ветвями, ниспадающими пышным и светлым каскадом. Травы там были высокие и сочные.

Склоны холмов восточного берега тогда еще покрыты были кевовыми рощами и можжевельником, а ближе к морю, как и теперь, — одиноким тамариском и широко раскинутой зеленой паутиной каперсов, с их цветами, дурманящими ладаном.

Татары рубили и жгли лес как попало, без всякого порядка. На Яйле они вырубали леса вокруг кошар, но не потому, что не хватало пастбищ, а потому, что этот лес был под рукой. Потемкин видел, как огромные дубы лежали поверженные у самых дорог.

Только в глубоких горных падях, где-нибудь на северных спусках Яйлы, лес оставался нетронутым. Вокруг неохватных дубов, буков и тиссов во множестве росли дикие яблони, орехи, груши, сливы, черешки и вишни с терпкими, душистыми плодами. Под ними теснились кусты держи-дерева с плоскими легкими бубенчиками, терн выставлял острые шипы меж светлосиних ягод, торчала колким остролистьем вечнозеленая иглица. Лес был увит диким виноградом и кружевным плетеньем без конца цветущего ломоноса. Трава вокруг была жесткая и сложноузорная.

Леса спускались в долины, соединяясь с садами, заполняя их хмелем, плющом, кустами ежевики, дикими травами и лесной порослью. Прекрасносортные груши, абрикосы, сливы и яблони дичали, покрываясь у ствола высокой травой. Виноградные лозы оплетали эти деревья или стлались по земле. Только у немногих хозяев, и то близ строений и у проезжих дорог, — лозы были подняты на шесты и перекладины, образуя галереи, столь отрадные в зной.

Ученый Габлиц замечал, что к садам крымским приложено «везде столь мало следов труда и старания, что кажется будто всё оставлено на попечение одной натуры». Он обращал внимание Потемкина на то, что «редкий хозяин сада прививает какое-нибудь дерево или старается очищать оное надлежащим порядком, — невзирая на это большая часть плодов отменно хорошего качества». Каковы же могли быть эти плоды у прилежного хозяина!

Автор «Досугов Крымского судьи» Павел Сумароков писал: «Невозможно без сожаления видеть, с каким пренебрежением крымец обходится с дарами всех родов, от щедрой природы ему подносимых. Он не приищет ни лучших лоз винограда, не привьет доброго рода плода, не приложит попечения о скоте своем, составляющем главнейшее его имущество, не удобрит нив и не помыслит о каковом-либо новом изобретении. Всё отправляется можно сказать вопреки и всё притом растет, спеет и обогащает».

Нигде не было «столь много благовонных цветов, как здесь, и такого изобилия рыб, как в этих водах». Мед и рыба — вот что можно будет вывозить на север и даже в другие государства. Паллас в «Физическом описании Крыма» утверждал, что «оранжевые, лимонные деревья, особливо называемые бодряками, которые гораздо крепче первых, — могут, при помощи весьма малого закрытия и старания, остаться невредимыми во время зимы».

Для составления «Физического описания Таврической области» Габлицу невозможно было ограничиться одними парадными поездками. Надлежало выяснить на месте, каковы «совершенства» и «несовершенства» соляной добычи на Сиваше и на озёрах Старом, Красном и других, более мелких. Потемкин уже успел снестись с Екатериной и получил таврическую соль в свое полное владение, обменяв ее на подаренный императрицею дворец (который вскоре был возвращен ему, опять же в виде подарка).

Следовало устроить большие соляные магазины у озёр и в Перекопе. Заботясь о запасах хлеба для полуострова, а пуще того о доходах с принадлежащих ему сивашей, Потемкин распорядился отпускать соль за хлеб. Кто привезет в Перекопский магазин ржаной муки, тому платить за четверть двадцать два пуда валовой соли.

Соль заботила светлейшего не на шутку. Лето было особенно жаркое, и соль давала отличную садку. Следовало посмотреть, как наивыгоднейшим образом устроить добычу, которая во время ханов шла без всякого порядка. Ученый Габлиц должен был заняться солью всесторонне и может быть не столько для науки, сколько для доходов светлейшего. Задыхаясь от пыли, зноя и йодистого запаха соляных топей, ученый разъезжал вокруг озёр в открытой таратайке. Он наблюдал и изучал.

Напрасно Павел Сумароков назвал этот пустынный мир «чудовищем, оберегающим райские красы Тавриды». Напрасно считал он его мертвенным и безобразным. Здесь была своя жизнь, свои краски.

Близ белесых, недвижных сивашей, несмотря на зной и йодистые испарения, веселились стайки птиц: степной ходульник и вертлявая шилоклювка. Паслись бурые двугорбые верблюды, медленно шествуя по лилово-красному полю курая и солянки. У соляных заберегов копошились люди.

Добыча шла первобытная — не было даже шлюзов для спуска воды, топкие берега не были замощены. Люди стояли по пояс в соляном болоте, пожираемые солнцем и солью. Можно было издали наблюдать, как они уходят в топь, всё глубже и глубже, не переставая работать лопатами. Габлиц видел изъязвленные ноги и лица без кровинки, — но вряд ли об этом стоило докладывать светлейшему. Пробы подтвердили славу испытанных веками озёр: Старого и Красного. Во всех других соль была горька и не так чиста.

Потемкин увлекся ископаемыми и камнями. Екатерина прислала ему из Петербурга ученого геолога Фалькенберга, который, даже не поднявшись на Чатырдаг, доложил о залегавших там драгоценных породах. Сам светлейший тоже делал изыскания. Он получил из Херсонеса сердоликовый перстень и теперь утверждал, что следует искать камень сердолик поблизости, может быть на Фиоленте. Он не хотел и слышать о том, что перстень может быть изделием, привезенным древними из Эллады. Карадагские находки убедили всех.

Успел Потемкин высмотреть и прекрасный строительный камень сюренских скал, и мягкий туф близ Евпатории, и легкий камень Инкерманских высот. Теперь он торопил добычу, забывая о том, что остановка была за каменотесами.

Ученый Мейер доложил Потемкину, что «в состоящих повсюду горах весьма много находится железной руды, известкового камня, мелу, треполю, вохры, горного мыла, особенно по дороге от Карасубазара к Акмечети, и синего купоросу».

Светлейший спросил важного бея Ширинского, что делают его поселяне с драгоценным навозом и, узнав, что ничего не делают и гнушаются, велел собирать и по казачьему примеру кизяком топить печи.

Главе таврического земства⁵ Мехметше-бею Ширинскому было предписано взять леса под особую опеку и совершенно запретить порубки. По кадалыкам был разослан строжайший приказ о посадках деревьев как лесных, так и садовых.

Потёмкин составил расписание ближайшим работам и требовал неукоснительного его выполнения. Он предписывал:

«1. Способствуясь советам садовника Гульда — насадить рай-дерева на Каче по сырым местам, а осенью стараться многое число достать семян каштановых и диких каштанов сеять.

2. Камня и кирпича заказать готовить большое количество у Акмечета, где будет губернский город Симферополь.

3. Не упустить строить большие соляные магазины у озер...».

И еще множество пунктов было в этом расписании, подтверждаемом особыми распоряжениями.

Потемкин заявлял, что сделает из своей Тавриды «рай», замыслив грандиозные ботанические сады, оливковые и тутовые рощи и венгерские виноградники. Он обещал «устлать шелками» путь императрицы в полуденную Россию. Это значило, что в Крыму будут делать шелк. Близ старого Солхата (Старого Крыма), который стал именоваться Левкополем,⁶ велел он отвести под тутовые «произрастания» почти две тысячи десятин, не считая старых шелковиц, растущих в долине св. Георгия. В Левкополе думал он поселить грузин, знающих, что такое шелк, и мастеров итальянцев. Сурожская долина, Славная своими виноградниками с незапамятных времен, должна была обогатиться новыми венгерскими лозами, «дабы излить ароматное вино свое в российские подвалы». Оливковым рощам надлежало украсить склоны, и масло черных олив не должно было уступать провансальскому и гишпанскому.

Екатерина вслед за Потемкиным увлеклась нововведениями. «Главным делом в Тавриде, — писала она, — должно быть, без сомнения, возделывание земель и шелковичное производство, следовательно и разделка тутовых дерев. Изготовление сыра было бы там тоже желательно (нигде в России не изготовляется сыра). Еще одним из главных предметов в Тавриде могли бы быть сады и особенно сады ботанические».

Каждая поездка светлейшего вызывала множество распоряжений, отмен, проектов. О садах было особенно много приказов, касающихся их расширения, поливки и обрезки. Он поручил сады Тавриды управлению садовода француза Нотары, и сам следил за покупкой в Константинополе олив, кедров, кипарисов, лавров, буксусов, гранатовых деревьев, чинар. Древние, как мир, деревья на южном побережье говорили о великих возможностях садоводства. Здесь надо было устраивать опытный сад с разнообразнейшими породами, теми, что растут в Италии и Греции.

Было положено начало устроению южного берега Потемкин никогда не бывал на «полуденном берегу, а лишь любовался им издали с высот Ласпи. Но он хорошо представлял себе все эти земли по описаниям, планам, рисункам, для него изготовленным.

Для первых опытов избраны были собственные земли светлейшего меж Ласпи и Форосом, а также водообильная Алупка.

Весной 1784 года были заложены первые парки на принадлежащих Потемкину землях близ Фороса.

В 1786 году было закуплено в Константинополе, Смирне и на Принцевых островах множество семян и саженцев. В рапорте закупщика Клефрова — огромный список растений. Здесь маслина, шелковица, лавры, иудино дерево, гранаты, чинары, терпентинные деревья, пинии, дендроливаны, «мастяшные» деревья, рододендроны, сумахи, кипарисы, айвы, виноградные лозы и множество луковиц и семян лилий, тубероз, табака, пармских фиалок, «солнечного цветка» и других.

Ласпийские свои земли велел Потемкин засадить шелковицей и маслиной, а все другие растения, привезенные с Анатолийского берега, испробовать в Алупке. Там заложен был большой южнобережный парк, который должен был распространиться и дальше на восток.

Несколько богатых греков, не уехавших в свое время в Мариуполь или возвращенных оттуда Потемкиным, предложили свои услуги в качестве садоводов. Кандараки, дед автора «Универсального описания Крыма», занялся новыми посадками. Он-то и посадил здесь первые кипарисы, из которых два дожили до наших дней. Этот Кандараки и сам, по-видимому, имел владения в Алупке и в других местах побережья. Он (или его родственник) оставил по себе в Никите несколько ценных деревьев, заинтересовавших ботаника Стевена.

Алупкинские посадки расположили так, как это делается при устройстве больших парков. Кипарисы сажали правильными линиями и маленькими рощами. Лавры с их темнозеленой блестящей листвой перемежались серыми оливами и алоцветными кустами гранатов. Все это должно было составить «прекрасные группы». Посаженные деревья «укоренились с успехом», и в начале следующего столетия алупкинские сады превосходили все прочие... Алупка, «будучи из самых южных селении в Крыму, служила... образчиком, что в нем иметь можно...».

Парковые и фруктовые деревья потемкинских посадок встречались и за пределами Алупки. От селения к селению на восток видны были следы планировки парков, с лужайками, обсаженными розой или самшитовым кустарником, кое-где были устроены клумбы с сиренью и жасмином. Мисхор славился рощами лавров и маслин и гранатовой аллеей.

Екатерина одобряла планы Потемкина безоговорочно. Она писала: «Князь Григорий Александрович, представленные вами распоряжения работ, по проектам в Таврической области назначенные, утверждаем мы... желая вам в производстве всего того добрых успехов».

Но в «производстве» были немалые затруднения и главным из них был недостаток людей.

Не хватало руководителей всех этих начинаний: инженеров, архитекторов, планировщиков, садоводов виноделов и т. д.

Нужен был рабочий люд: земледельцы, садовники мастеровые.

Татары сидели на порогах своих домов, раскуривая трубки и размышляя, ехать ли им по слову мурзы, бея или муллы куда-нибудь в Македонию или Добруджу.

Татарские беи принимали перед русской властью низкопоклонное обличие и будоражили народ, которому внушали необходимость стать на защиту корана, или, во всяком случае, удалиться под сень его, в земли правоверных.

Потемкин знал, что доверять всем этим Ширинам и Аргинам было невозможно. Многие из них имели тайные сношения с Турцией, а те, которые не считали себя призванными готовить возмущение в Крыму, стремились его покинуть. Двенадцать знатных мурз прямо заявили о своем желании переселиться на Анатолийские берега. Эти двенадцать мнили себя апостолами ислама, испытавшими гонения в русском Крыму. И хотя не только не было этих гонений, а были всяческие изъявления русской веротерпимости, мурзы желали, чтобы народ следовал их примеру. Потемкин им не мешал. Напротив того, «уведомляясь, что татары, оставляя свои дома, удаляются из Крыма», предписывал «нимало не делать им в том препятствия, но оставить их в полной свободности ехать куда пожелают»... По правде говоря, от тех, что оставались, не много видел он толку. Они кочевали от селения в селение, ища лучшего, переселялись в брошенные дома, захватывали чужие участки и не спешили браться за лопату. Степняки заводили в горных хозяйствах свои степные обычаи, сеяли просо и мололи его на ручных жерновах, гоняли отару и с величайшим равнодушием смотрели на иссыхающие сады.

Для начинаний в Тавриде нужны были люди.

В 1784 году Екатерина издала манифест о прощении «не помнящих родства» крестьян, бежавших в свое время за границу. Потемкин применял этот манифест ко всем беглым, являвшимся в его наместничество. Жалобы Екатерине от пострадавших помещиков были бесполезны. Потемкин стоял на своем и не возвращал бежавших. Дело было не в человеколюбии, а в хозяйственном расчете. Не может быть и речи о том, что Потемкин проявлял в крестьянском вопросе какое-либо вольнодумство. Хорошо известна помощь, которую оказал он Екатерине своими советами во время Пугачевского восстания. Именно советы и меры, которые принял Потемкин для того, чтобы предотвратить подобные восстания (уничтожение Запорожской Сечи и самоуправления донских казаков), содействовали его возвышению. Правда, Потемкин произвел некоторые реформы в армии в пользу солдат и был сторонником обуздания помещиков в расправах с крестьянами, так как вообще не терпел «кнутобойства», но было бы смешно считать его сторонником ограничений крепостного права. Потемкин добывал рабочие руки любым способом, так как крепостных на юге было ничтожно мало. Он закрывал глаза на «законное право» помещика и поощрял побеги крепостных, делавших их вольными поселянами. Поступая таким образом, Потемкин рисковал многим, но чутье практического деятеля заставляло его вступать в невольную борьбу с установлениями режима, им же утверждаемого.

Не менее свободно действовал Потемкин в отношении солдат тех полков, которые стояли на юге. Если ему нужен был поселянин, он списывал любого солдата, как негодного к службе. Солдат получал земельный надел и превращался в казенного крестьянина. Отпущенные солдаты были потеряны для помещиков. Эти солдаты больше не возвращались в крепостное состояние.

Нужны были опытные садоводы, и Потемкин решил, что жители Эгейских островов и побережья Средиземного моря лучше всех других освоятся на землях Крыма, особенно на южном побережье. Потемкин пригласил для садоводства албанцев с греческими военачальниками во главе. Они имели большие заслуги в Чесменском и других боях с Турцией, и теперь им поручалась береговая охрана. Они создали особый греческий батальон, который подчинялся флотскому севастопольскому начальству. Штаб его находился в Балаклаве, а отряды — по всему южному берегу. Арнауты, своей одеждой напоминавшие античных воинов, вооруженные ятаганами, кинжалами, пистолетами и длинными турецкими ружьями, были грозой турецких разведчиков и возмутителей и неоднократно оказывали помощь русскому флоту:

Когда бушуя на свободе,
Эвксин разгневанный кипит
И флотам гибелью грозит,
Тогда не дремлют ни минуты
Воинственные арнауты!
............
Но арнауты-удальцы
На бреге те же молодцы...
Патриархальными семьями
Странноприимно над водами,
На новой родине своей
Они живут вблизи полей.

Здесь поэт⁷ допустил некую вольность. По его словам можно легко себе представить арнаутов бескорыстными воинами, которые лишь охраняли южнобережные поля. Это было не совсем так. Заглядывая во все долины и рощи, они выбирали лучшие земли для своих начальников, пасли стада, вытравляя новые посадки. По всему берегу были рассеяны домики, которые являлись сторожками владений Кочиони, Бардаки и других греческих офицеров. Этих воинов-пастырей обуревала жадность: они набрали себе земель несообразно со своими силами и умением.

Идея такого странного-землевладения могла принадлежать только пылкой фантазии светлейшего. Здесь была какая-то связь с грандиозными его византийскими планами.

Кроме того, не видя желающих селиться на побережье, Потемкин считал такого рода греческую колонизацию полезной для края.

Среди призванных Потемкиным к устроению Тавриды мы находим замечательных исследователей. Василий Зуев открыл первую страницу изучения полуострова. Продолжателем был академик Паллас. Географ и геолог Габлиц, не только ученый, но и практик, исследовал сивашскую соль и поставил дело соляных разработок.

Ученый садовод Гульд занимался планировкой садов и парков, а также подбором сортов деревьев и кустарников, полезных к распространению в Тавриде.

Инженер Корсаков занимался проектами портовых сооружений. Архитектору Ивану Старову было поручено градостроительство и возведение дворцов, дач, зданий для присутственных мест.

Екатерина излагала таврические планы Потемкина своему заграничному корреспонденту, медику Циммерману: «Для всех этих предметов лица, знающие это дело, были бы необходимы».

Циммерман был не только ученым корреспондентом императрицы, но и поставщиком ученых людей.

Но королевский медик часто бывал обманут.

Доверяя письмам Циммермана, Екатерина сама в Петербурге заключала с прибывшими договоры и отправляла этих иностранцев в Тавриду. Никто в России не знал этих людей, а светлейшему некогда было выбирать и раздумывать: он торопился благоустроить край.

Древний Сурож и старый Солхат «имели преисполниться всех изобилий» так скоро, как учреждены в них будут ботанические сады, плантации олив, шелковиц и новые виноградники. Для учреждения сего выписан был ученый садовод Бланк.

«Уроженец французский Иосиф Бланк обязался всё сие произвести в пятилетний срок, считая от первого генваря тысяча семьсот восемьдесят четвертого года». По договору он должен был за это время насадить деревья: «масличные, сладкие и горькие померанцев, разного роду цитронные, кедровые, баргамотные и иные какие угодно будет его светлости выписать из других стран». Сверх того, Иосиф Бланк обязался ежегодно садить деревьев: «миндальных тысячу, шелковичных две тысячи, персиковых пятьсот и т. д. — для рассаживания оных через два или три года, куда его светлости заблагорассудится». Затем «всходственность желания его светлости» Иосиф Бланк обещал еще завести фабрику «для делания водки, добротою против французской, также воды ландышевой, разных ликеров, ратафий и проч.». Оранжерею задумал построить этот ученый садовод не простую, а не иначе как о двух этажах.

Но, сделавшись директором садов и виноградников судакских, Иосиф Бланк предался безделию и дегустации вин в такой мере, что в приезд Потемкина через два года по подписании договора едва был разыскан «в неблаговидном положении». По обозрении садов разъяснилось, что не только цитрусовых и кедровых деревьев он не насадил, но и старые деревья многие засохли, равно как и заморские саженцы. Виноградные лозы одичали, давали кислый плод, а новые венгерские не прижились. За такое небрежение Потемкин велел ученого садовода Иосифа Бланка немедленно прогнать.

Его сменил соотечественник Бланка — ученый садовод Фабр. Вскоре по подписании договора стало заметно, что Фабр идет по стопам своего предшественника. Каховский докладывал светлейшему, что сады судакские у него «не в желательном порядке», так как он болеет непрерывно «от неописанной невоздержанности в пище».

Если принять во внимание, что медико-физик Мейер, по словам Каховского, «проживал в Бахчисарае, роскошествуя в прохладнейшей праздности», а горный инженер Фалькенберг, приглашенный «для открытия руд», в течение трех лет не только не открыл, но и не начал своего дела, — то надо прямо сказать, что правителю Тавриды не легко было справляться с «учеными» людьми.

Потемкин скоро убедился в том, что циммермановские «ученые» и другие, из числа завербованных в западных странах, — по большей части авантюристы, жаждущие наживы и приключений.

Среди них была, правда, небольшая часть просто фантазеров и романтиков. Таких светлейший любил. Они его забавляли. Его собственные замыслы отчасти составлялись из фантастических проектов этих людей. Не потому ли был и он к ним снисходителен и щедр, что приходился несколько сродни всем этим жаждущим славы, сильных впечатлений и сказочных богатств? Так пристрастился он к генуэзскому дворянину Галера, который среди предков своих имел одного кафийского консула и поэтому горел желанием восстановить былую связь Генуи с Крымом. Не имея ни гроша в кармане, хотел он заняться торговлей и для начала ввозить в Тавриду шелк, хлопок, салоникский табак, оливки и машины для макаронной и «вермичельной» фабрик. Светлейший подарил ему земли в Кафе, где потомок консула и умер, не успев осуществить свой проект.

Снисходительный к фантазеру-неудачнику, Потемкин был беспощаден к обманщикам и неучам, выдававшим себя за умельцев.

Вскоре он разогнал эту свору пришельцев и стал осторожен в назначении людей на таврические предприятия.

Служба у Потемкина имела большие преимущества, так как давала возможность выдвинуться и нажиться.

Но служба эта была трудна благодаря срывам своевольного характера светлейшего и его особой манере распоряжаться казной... Д.Н. Свербеев в своих «Записках» рассказывает о том, как отец его, Николай Яковлевич Свербеев, бывший вице-губернатором Крыма, «бывал вынужден без всякого контроля, без всяких формальных расписок, по ордерам князя и даже по предписаниям от его имени, за подписью правителя его дел Попова, писанным часто на клочках, без номера, высылать немедленно десятки тысяч».

И многих безнадежно развращала потемкинская беспечность в делах финансовых. Одержимые духом приобретательства, чиновники становились казнокрадами, роскошествовали, распутствовали.

Все дела в Тавриде вершили двое: правитель области Василий Васильевич Каховский и правитель потемкинской канцелярии Василий Степанович Попов.

Оба были чиновники душой и телом. Попов — умный и деятельный. Каховский не отличался ни тем, ни другим. Но они понимали друг друга. Оба они преуспели в изучении сложного и переменчивого характера светлейшего. Каховский полагал это более важным, чем изучение края, ему порученного. Он склонен был считать свое пребывание на полуострове жертвой, приносимой любимому отечеству, что, впрочем, не мешало ему обзаводиться землями и неограниченно пользоваться дарами таврической природы.

Поначалу он струхнул и растерялся, когда посыпались на его голову бесчисленные ордера и распоряжения Потемкина. Каховский бросался во все стороны и ничего не успевал, повергая светлейшего в недовольство.

Вскоре, однако, он понял, что одни распоряжения какими-то неведомыми ему, Каховскому, силами выполняются, несмотря на все трудности, другие — обречены оставаться в канцелярии, подшитые особым образом с отметкой об исполнении, но на самом деле не выполненные. Было много хлопот с переселенцами, учеными иностранцами, с помещиками и татарами; но по здравому рассуждению Каховский счел невозможным вникать в дела эти серьезно. Существовала особая устроительная комиссия, суд и, наконец, Василий Степанович Попов, правая рука Потемкина, которая одним росчерком умела положить конец всем запутанностям и неудовольствиям. Иногда Попов негодовал на Каховского за безделье и за то, что он норовит спихнуть с себя трудное.

Видя недовольство Попова, Каховский спешил его умилостивить. Он посылал ему что-либо приятное из даров Тавриды, присовокупляя: «Чтоб вы были к нам поласковее, посылаем вам один бочонок винограду, один бочонок груш и два мешка орехов».

Вскоре препровождался еще «и бочонок мидий из Севастополя да капсихорских два бочонка рябины и бочонок мушмулы»...

И Попов в самом деле становился ласковее. Еще ни узкого из новых владельцев земель не было домов и хозяйственных строений, а Попову в его чатырдагской даче Каховский всё устроил и даже нашел людей для заселения. И в Саблах и в Капсихорской долине у Попова завелись фермы и виноделие. За это Попов не забывал Каховского, относился к нему снисходительно и всегда умел отвести от него гнев Потемкина.

Светлейший не разделял свое и государственное: посевы вкруг учреждаемого порта или ботанический сад на казенной даче были для Потемкина предметами такого же попечения и похвальбы, как и посевы, сады и парки, разводимые на собственных землях. Часто он и вовсе забывал, что принадлежит ему, а что казне.

Но ни Каховский, ни Попов этого не забывали, часто предпочитая интересы Потемкина — делам казенным. С большой ловкостью умели они подменить одно другим так, что светлейшему это было и незаметно и удобно. Письма Каховского Попову полны подробными сведениями об урожае и заготовках в Таврической области, но при внимательном чтении, судя по местам упоминаемым, можно убедиться, что речь идет, по большей части, о хозяйстве одного человека. О сидрах, винах, водках, копчениях и варениях Каховский докладывал так, как будто готовился завалить этими прелестями все русские рынки. Между тем хлопотал он только об одном столе.

Когда первые караваны, груженные ящиками, бочонками, плетенками и бутылками, прибыли из Тавриды в Петербург, светлейший счел себя победителем. Он победил эту дикую природу, возродил ее к новой жизни и вот плоды... Пиршественный стол светлейшего изобиловал дарами Тавриды. Здесь были вина столетней давности, виноградная водка (до сего времени всегда привозимая из-за границы), настойки и сидры из лучших альминских яблок. Здесь были черноморские балыки, копчённые можжевеловым дымом, живые устрицы, кефалевая икра и крупнейшие каперсы с восточного побережья. Даже розовая султанка, отрада падишаха, лакомство римских патрициев, покупавших ее у черноморских греков по неслыханным ценам, являлась теперь запросто к столу светлейшего. Маленькие румяные яблочки в медовом сиропе неожиданно для гостей оказывались крымской рябиной, а корзина крупнейших греческих орехов, по словам хозяина, была собрана с одной ветви дерева, дающего восемьдесят тысяч плодов.

Чудеса эти заставляли мечтать об «эдеме», где кстати было так легко получить земли. Великолепная потемкинская Таврида призывала в «свой земной рай».

Примечания

1. Потемкин из Перекопа проследовал в Карасубазар, где и была его резиденция в 1783 году.

2. Титул Светлейшего князя священной римской империи Потемкин получил в 1776 году от Иосифа II, по просьбе Екатерины. Титул был сомнительный и произносился с насмешкой. Принято было называть Потемкина «светлейшим» в третьем лице, и это наименование содержало как бы ироническую характеристику фаворита — выскочки, любившего ослеплять блеском своего титула.

3. Богиня луны и охоты Диана (Артемида) именовалась Таврической. Храм ее, по одним преданиям, находился в Херсонесе, по другим, — в Партените. Культ богини сопровождался жестокими жертвоприношениями. Каждого путника, попавшего в храм, жрицы приносили в жертву богине. Существует миф о жрице Ифигении, которая, узнав в посетителе храма своего брата Ореста, спасла его от заклания. Похитив статую Дианы, они бежали в Грецию.

4. Темпейская долина — узкая долина в Фессалии, образуемая отвесными скалами Олимпа и Оссы. Отличается красотой и плодородием, но ничего общего не имеет с широкой, свободной Байдарской долиной.

5. Земство здесь обозначает лишь объединение всех кадалыков; так именовались области Крымского ханства, соответствующие русским уездам.

6. Наименование это Потемкин дал Старому Крыму. Но оно не привилось.

7. И.Н. Бороздна. Поэтические очерки Украины и Крыма. М., 1837.