1.2. Конница

На рубеже нашей эры, в условиях постоянных военных столкновений с кочевниками, в составе боспорской армии возрастает значение конницы. Своеобразным отражением ее значительного удельного веса в сравнении с пехотой можно считать тот факт, что с учетом выборки, сделанной по данным КБН, среди пантикапейских мужских надгробий I—II вв. лишь около 12% имеют сюжеты с изображениями пехотинцев, в то время как 33% — украшены рельефами с вооруженным всадником или всадниками. Конечно, отсюда не следует, что все погребенные под стелами с изображениями конных воинов были таковыми и в земной жизни, поскольку на Боспоре было распространено почитание героизированных умерших в виде всадников (Бритова, 1948. С. 54; Диатроптов, 2001. С. 78 сл.). В то же время такие сюжеты, видимо, символизировали принадлежность к определенному социальному слою, в основном аристократического характера.

Наряду с отрядами легковооруженных всадников в состав боспорской армии входила и тяжеловооруженная конница — катафрактарии. В данном случае под этим термином мы понимаем устоявшееся в отечественной научной литературе определение катафрактариев как действующих в определенном боевом порядке конных воинов, снабженных тяжелым доспехом и набором наступательного вооружения, главную роль в котором играет длинная тяжелая пика (Блаватский, 1954. С. 114; Хазанов, 1968. С. 185 сл.; он же, 1971. С. 72; Горончаровский, Никоноров, 1987. С. 201 сл.; Горончаровский, 1993. С. 79 сл.; ср.: Mielczarek, 1993. P. 89; Nikonorov, 1998. P. 131 ff.), без которой, как писал А.М. Хазанов, «не было бы катафрактария».

Отдельные элементы вооружения таких конных воинов, куда входили также длинный рубящий меч и иногда лук «гуннского» типа, сформировались в центральноазиатском регионе (Смирнов, 1950. С. 110; Шилов, 1959. С. 462; Хазанов, 1971. С. 76) и достаточно быстро появились на соседних территориях путем заимствования или за счет передвижения на запад отдельных кочевых племен (Туаллагов, 2001. С. 196). Начало их распространения на Боспоре можно связать с аспургианами, выходцами из сарматского мира,¹ расселившимися на восточной границе государства, между Фанагорией и Горгиппией (Strab. XI. 2, 11; XII. 3, 29). Скорее всего, это произошло по предварительному соглашению в период правления царя Асандра (47—17 гг. до н. э.) (Горончаровский, 2000а. С. 54 сл.; его же, 20006. С. 234). Политика привлечения на военную службу в пограничных районах людей, в совершенстве владеющих новыми видами вооружения в условиях конного боя, представляется вполне оправданной, поскольку подготовить таких профессиональных воинов-всадников, готовых выступить в любой момент, было достаточно сложно. Очевидно, именно включение аспургиан на правах военных поселенцев в состав военных сил Боспора со временем способствовало изменению структуры и вооружения местной кавалерии.

Рис. 71. Надгробие Матиана, сына Заидара. Ок. рубежа н. э.

В данном отношении представляет интерес найденная в районе пребывания аспургиан, близ современного Темрюка, надгробная стела Матиана, сына Заидара, датирующаяся концом I в. до н. э. (рис. 71). В ее верхней части находится тщательно проработанный рельеф с самым ранним в боспорском искусстве изображением всадника-катафрактария. Облаченный в короткий панцирь с разрезом, он держит в левой руке конский повод, а правой придерживает длинное копье, которое не поместилось в поле рельефа и частично вышло за его пределы. Та же деталь присутствует на известном надгробии Афения (не позднее сер. I в. н. э.), где нижний конец копья катафрактария выходит за край рельефного поля стелы (Десятников, 1972. С. 74. Рис. 1—3). С правой стороны у всадника приторочен лук «гуннского» типа со спущенной тетивой и колчан для стрел.

Надгробие Матиана является работой опытного мастера, сумевшего передать ряд деталей этнографического характера, например, нахвостник у лошади и подстриженную «городками» гриву². Эти особенности определенно связаны с восточной кочевой средой и не получили широкого распространения на Боспоре. Так, стрижка гривы «городками», кроме рассматриваемого рельефа, отмечена лишь на одном из надгробий (Матковская, 1993. С. 404. Табл. V, 7) и в росписях более поздних пантикапейских склепов II в. — Стасовского 1872 г. и 1873 г. (АДЖ. Табл. LXIV, LXX—IX). Помимо этого, наличие такой стрижки мы видим в изображениях конных боспорских царей: Савромата II на монете и Рескупорида III на пластине золотого погребального венка (Maenchen-Helfen, 1957. Fig. 3, 4), что, скорее всего, являлось данью традиции в силу сарматского происхождения правящей династии, а также на граффито конца II — первой половины III вв. н. э. из крепости Илурат, в составе гарнизона которой было много выходцев из сарматских племен (Шургая, 1983. Рис. 4; Горончаровский, Никоноров, 1987. Рис. 1).

Рис. 72. Изображение катафрактария на серебряном сосуде из погребения у с. Косика (Астраханская обл.)

Указанием на ближайший к Боспору регион, где была распространена подобная мода, служит гравированный рисунок на серебряном сосуде из погребения середины I в. у с. Косика Астраханской области (Дворниченко, Федоров-Давыдов, 1993. С. 154; Трейстер, 1994. С. 180. Рис. 7), где эта деталь имеется (рис. 72)³. Круг более ранних аналогий гораздо шире, от Горного Алтая до Китая (Maenchen-Helfen, 1957. P. 95—137; Rawson, 1996. Fig. 100b). Для данного ареала характерны и кожаные нахвостники (Зеймаль, 1979. Рис. 36; Маршак, 1987. С. 235, 236; Маслов, 1999. С. 227).

Интересно отметить, что все этнографические детали, присутствующие на стеле Матиана, мы находим и в изображении конного воина с оруженосцем из пантикапейского склепа Анфестерия, сына Гегесиппа (рис. 73)⁴. В комплект вооружения в данном случае входят панцирь, пика, длинный меч и лук. Относительно того, что это именно лук убеждает справедливое наблюдение А.К. Амброза, отметившего в скопированной росписи этого склепа неправдоподобно длинную заднюю луку седла, скорее всего, являющуюся контуром торита с луком. Ближайшей аналогией в данном случае является изображение всадника на ковре из Пазырыка, где темный силуэт лука в горите сливается с седлом и кажется его частью (Амброз, 1992. С. 35. Табл. VII, 11).

Рис. 73. Фреска из пантикапейского склепа Анфестерия, сына Гегесиппа

Вполне допустимо говорить о том, что в склепе Анфестерия также был захоронен выходец из аспургианской знати. Сам сюжет росписи и приемы, которыми пользовался создавший ее мастер, сопоставимы с сарматскими религиозными представлениями (путешествие в загробный мир) и художественными традициями: изображения лошадей с вставками, имитирующими изделия торевтики, т. н. «бирюзово-золотого стиля», распространившегося в сарматской аристократической среде (Яценко, 1995. С. 189—192). Эти наблюдения можно дополнить, если обратить внимание на трактовку ног коня, показанных вытянутыми и параллельными друг другу Такая манера достаточно характерна для памятников азиатского искусства (Руденко, 1962. Табл. I, 5; IV, 5; Маслов, 1999. С. 228; Ghirshman, 1962. Abb. 342, 345; Rudolf, Wen Yu, 1951. Pl. 39) и, видимо, связана с теми боспорскими мастерами, которые не придерживались античных художественных традиций (см.:: АДЖ. Табл. LXIV, 1; LXXXIV, 3; Шургая 1983: Рис. 1, 4).

Вероятно, это был далеко не единственный представитель, выражаясь словами М.И. Ростовцева, «полуиранской аристократии» (Ростовцев, 1918. С. 185—186), удостоившийся погребения в пантикапейском некрополе. Обращает на себя внимание открытие в ближайшем соседстве со склепом Анфестерия еще двух погребальных памятников, демонстрирующих «поразительное сходство» с ним по архитектуре, особенностям стиля и живописи (АДЖ. С. 196). Имеются в виду склеп Алкима, сына Гегесиппа, и склеп, открытый в 1891 г. (АДЖ: 170, 175, 183, 184). В первом из них, возможно, принадлежавшем брату Анфестерия (IOSPE, II, 123; АДЖ: 175), справа от входа была вырезана сарматская тамга (АДЖ: Табл. L, 2; Драчук 1975: табл. XII, 945), близкая по типу к царским знакам Боспора,⁵ во втором, как и в склепе Анфестерия, присутствует сцена с юртой и выездом конного воина (АДЖ: Табл. LII, 1). Вслед за М.И. Ростовцевым эти склепы было принято датировать последними десятилетиями I в. до н. э. или временем не позднее середины следующего столетия (АДЖ. С. 166—168, 181—182, 195—198). Е.В. Ернштедт считал, что «структурный стиль», в котором они расписаны, относится к I в. до н. э. — нач. I в. (Ернштедт, 1955. С. 262). Для уточнения датировки можно использовать совокупность имеющихся данных о склепах. В отношении нижней хронологической границы, конечно, особенно важен шрифт надписей, вырезанных острым орудием на штукатурке в склепах Анфестерия и Алкима (АДЖ. Табл. XLIX, 3; Табл. LI, 6). В обоих случаях он не может датироваться временем более ранним, чем правление Аспурга (10/11—38 гг.), особенно учитывая характерные формы альфы, эпсилона, сигмы и ипсилона (ср.: Болтунова А.И., Книпович Т.Н., 1962. С. 10). Характерно, что этот шрифт находит параллели в надписи царицы Гипепирии на серебряной тарелке из Неаполя Скифского (Яценко, 1962. С. 112). Для определения верхней хронологической границы сооружения склепов может иметь значение находка в склепе, открытом в 1891 г., монеты Митридата VIII 39-45 гг. К тому же склеп Деметры, расписанный уже в более позднем «цветочном стиле», но чрезвычайно близкий склепу Алкима по трактовке сюжета похищения Коры Плутоном, можно датировать по находкам стеклянных сосудов 40—50-ми гг. I в. (две ойнохои мастерской Энниона (?) первой половины I в. и стакан 40—70-х гг. I в. (Кунина Н.З., 1997. С. 273. Кат. 110, 111; Ср.: С. 313. Кат. 298). Таким образом, склепы Анфестерия и Алкима, скорее всего, были сооружены в 10—30-х гг., а склеп 1891 г. — в конце 30-х — начале 40-х гг. I в. н. э.⁶ Если эти наблюдения верны, то аспургиане достаточно быстро адаптировались к местному варианту античной цивилизации, и на первых порах именно они поставляли отряды тяжеловооруженной конницы нового образца в боспорскую армию. Данное обстоятельство неизбежно должно было иметь определенные последствия для развития военного дела Боспора.

Рис. 74. Граффито с изображением катафрактария из Дура-Европос (Сирия)

Формирование отрядов катафрактариев из состава боспорских горожан, видимо, началось несколько позднее, когда события, связанные с войной Митридата VIII против римлян и своего брата Котиса в 45—49 гг. н. э. (Tac. Ann. XII. 15—21), наглядно показали всю сложность военных действий без помощи союзной конницы в условиях ведения масштабной войны на границах Боспора (Горончаровский, 2001. С. 217—221). Действительно, в сюжетах многочисленных надгробных рельефов из некрополей Пантикапея и других боспорских городов вплоть до середины I в. н. э. не отмечено каких-либо серьезных изменений в комплексе вооружения всадников и снаряжении коня. Впрочем, не известно практически ни одного случая, когда умерший был бы представлен в тяжелом защитном доспехе. В данном случае можно согласиться с мнением В.Ф. Гайдукевича о том, что «надгробные рельефы изображают воинов не в походно-бытовой обстановке, а в парадном виде воина-героя, победителя, выступающего перед зрителем без полного набора ратных доспехов». (Гайдукевич, 1949. С. 385).

Численность боспорских катафрактариев вряд ли была особенно велика. Для сравнения А.М. Хазанов, оценивая количество воинов с таким вооружением у парфян относительно всего войска в I в. до н. э., считает, что соотношение было меньше 1: 10 (Хазанов, 1971. С. 75). Кстати, близкую цифру — около 6% — дает подсчет среди боспорских надгробий с воинскими сюжетами рельефов с изображениями всадников в сопровождении оруженосцев,⁷ которые, вероятнее всего, можно соотнести с катафрактариями. Конные оруженосцы или слуги, как правило, изображены с длинными копьями и часто в достаточно реалистично исполненных шлемах или панцирях. Очевидно, они входили в обязательное сопровождение тяжеловооруженных воинов, перевозя часть их снаряжения, чтобы не утомлять коня катафрактария излишней тяжестью до боя. В этой связи заслуживает внимания сообщение Аммиана Марцеллина о том, что сарматы обычно ведут «в поводу запасную лошадь, одну, а иногда и две, чтобы, пересаживаясь с одной на другую, сохранять силы коней...» (Amm. Marc. XVII. 12. 3). Именно такую картину мы видим в росписи склепа Анфестерия и на рельефе надгробной стелы Юлия Патия, где всадник в остроконечном шлеме, с большим торитом за спиной, держит поводья другой лошади, рядом еще одна, сзади жеребенок (K-W. № 575). Это была обычная практика для многих кочевых народов. Так, в начале XVI в. Сигизмунд Герберштейн пишет о татарской коннице: «При набегах на соседние области каждый ведет с собой, смотря по достатку, двух или трех лошадей, чтобы, когда устанет одна, пересесть на другую и третью; усталых же лошадей они в это время ведут на поводу» (Герберштейн, 1988. С. 168—169).

Основная масса лошадей для простых боспорских всадников, конечно, покупалась, захватывалась и выменивалась у соседних степняков или поступала от них же в виде дани. Видимо, это были, главным образом, низкорослые степные кони с большой головой на короткой шее, плотным туловищем и короткими ногами (ср.: БНГ. № 44, 48, 49, 51). В тоже время для создания катафрактарной конницы были необходимы разведение и объездка крепких рослых скакунов, способных выдержать вес тяжеловооруженного воина. В данном отношении интересно иранское имя Аспург, которое носил основатель династии Тибериев-Юлиев на Боспоре. Оно означало «имеющий мощных коней» (Абаев, 1949. С. 185). Действительно, рост степных коней этого времени достигал в холке 154 см, хотя, как отмечал еще В.И. Цалкин, они были достаточно редки (Цалкин, 1966. С. 89). Наличие в погребениях сарматских катафрактариев II—III вв. у хутора Городского (Прикубанье) лошадей степной породы, достигающих в холке высоты 134—144 см (Сазонов и др., 1995. С. 125—126) еще ни о чем не говорит, поскольку в могилу могли помещать далеко не лучших коней.

Рис. 75. Мраморная стела Аполлония и Антипатра, сыновей Панталеонта, из Горгиппии: 1 — верхний рельеф; 2 — нижний рельеф

На большинстве боспорских надгробных рельефов и фресок кони изображены достаточно тщательно, с соблюдением реальных пропорций прототипа. Среди них явно выделяются высокопородные, длинноногие и поджарые аргамаки с небольшой головой и «лебединым» изгибом шеи (см., напр.: БНГ. № 43, 45—47, 50, 52, 53). Очевидная близость этих лошадей и тех, что мы видим на синхронных памятниках парфянского и бактрийского изобразительного искусства (ср.: Пугаченкова, 1971. С. 71; Пилипко, 1996. С. 69. Табл. 45), вполне согласуется с мнением гиппологов, допускающих центральноазиатское влияние на развитие коневодства в Северном Причерноморье (Цалкин, 1960. № 55. С. 46 сл.; он же, 1966. С. 89). В этой связи заслуживает упоминания сообщение о набегах аланов на Мидию, славившуюся лошадьми нисейской породы (Ambros. De excudio urbis Hierosol. V. 50). Потомками этих скакунов являются ахалтекинские кони, которых отличают привязанность к хозяину, легкость бега, выносливость и неутомимость. В XIX в. хивинцы проезжали на таких конях, которые в течение двух суток могли обходиться без воды, по 120 верст в день (Ковалевская, 1977. С. 136).

Лошади лучших пород, очевидно, поставлялись в боспорскую армию царской конюшней, существование должности управляющего которой засвидетельствовано посвятительной надписью 234 г. (КБН № 942)⁸. Можно предположить, что на Боспоре, как и в царстве Селевкидов, существовали конные заводы, где содержались обеспеченные необходимым уходом и кормлением племенные животные. Там же жили объездчики лошадей и люди, обучавшие обращению с тяжелым всадническим вооружением (Strab. XVI. 2, 10). В этом отношении представляет интерес тамга царя Риметалка (131—153 гг.) на пантикапейском надгробии Атты, сына Трифона. Она изображена на лопатке лошади, видимо, полученной из царского табуна (Яценко, 2001. С. 52). Такими конями могли обладать только состоятельные люди. Высокая стоимость хороших лошадей и тяжелых доспехов лишала малоимущие слои возможности служить в катафрактарной коннице. Так, Дж. Андерсон отмечал, что не слишком состоятельный человек мог потратить, по крайней мере, половину своего ежегодного дохода на скакуна, стоимость которого доходила до 50 золотых монет (Андерсон, 2006. С. 184). В описании сарматских катафактариев у Тацита тяжелые пенцири «носят все вожди и знать» (Tac. Hist. I, 79).

Возрастание роли тяжелой кавалерии в боспорской армии привело к ряду изменений и в конском снаряжении. Конская узда этого времени включала затылочный, налобный, наносный, подбородочный и нащечные ремни. Для нее характерны удила, по конструкции близкие более ранним сарматским, но несколько усовершенствованные. Такие удила включали грызла, заканчивающиеся прямоугольными рамками, и двукольчатые псалии, позволявшие усилить воздействие на лошадь. Это достигалось за счет крепления нащечного ремня к верхнему концу псалия, а повода — к нижнему. Таким образом, при натягивании повода грызла давили не только на углы рта, но и на всю нижнюю челюсть лошади, вынуждая ее быстрее подчиняться всаднику, что очень важно в условиях быстротекущего конного боя (Зубарь, Симоненко, 1984. С. 152). Подобный способ крепления повода мы видим на известном граффито с изображением катафрактария из города Дура-Европос на Евфрате, в римской провинции Сирия (Rostovtzeff, 1933. P. 216. Pl. XXII, 2; Mielczarek, 1993. P. 119. Fig. 6) (рис. 74).

Рис. 76. Изображения седел с вертикальными выступами в парфянском искусстве: 1 — терракотовая статуэтка из Маджид-и-Сулейман; 2 — рельеф из храма Баалшамина в Сиа

Помимо быстрого управления конем, для тяжеловооруженного всадника важно было удержаться на коне при столкновении с противником. Ведь стремена являются достаточно поздним изобретением: впервые они появились в Северном Китае и Корее не ранее IV в. н. э. (Вайнштейн, 1991. С. 220—223. Рис. 98, 99). Выходом в данной ситуации стало совершенствование конструкции седла, которое должно было обеспечить устойчивую «глубокую» посадку.⁹ Ранее, в скифское время, со второй половины IV в. до н. э., были распространены мягкие седла с войлочным покрытием, известные по находкам в Больших Пазырыкских курганах, Башадарских курганах и могильнике Ак-Алаха 1 и 3 (Руденко, 1952. С. 125—126; Полосьмак, 2001. С. 48, 78). Они представляли собой две сшитые вместе подушки, плотно набитые травой и шерстью. Своего рода каркас при этом создавали невысокие луки, укрепленные деревянными дужками. Использование деревянных деталей мягкого седла в период не позднее второй половины IV в. до н. э. можно предполагать и в западной части евразийских степей на основании находок в конских погребениях некоторых скифских царских курганов тонких золотых пластин с мелкими дырочками по краям, в которых в отдельных случаях даже сохранились гвоздики (Граков, 1971. С. 98; Мелюкова, 1989. С. 97; Алексеев, Мурзин, Ролле, 1991. Кат. 45, 48, 50, 52—54).

Очевидно, тогда же это новшество в конском снаряжении стало известно и на Боспоре. В этой связи следует упомянуть находку в пантикапейском погребении IV в. до н. э. деревянной основы седла в виде изогнуто вырезанной кленовой пластины размерами 22,5×28 см, с нижней стороны которой имеется выемка глубиной 1 см для войлочной подкладки, а с боков — прорези, в которых закреплены концы гнутого стержня диаметром 2 см, служившего основой низкой луки. Место соединения стержня с пластиной было охвачено бронзовой обоймой, прибитой бронзовыми гвоздиками (Сокольский, 1971. С. 227. Табл. XXXIV, 2). Ездить в таком седле было достаточно удобно, однако, обеспечить возможность копейного удара оно не могло.

Создание необходимой конструкции, по крайней мере в I в. до н. э., а может быть, и ранее, (Herrmann, 1997. P. 764; Симоненко, 2002. С. 120; Никоноров, 2002. С. 22) происходит в азиатском регионе, от Монголии до берегов Каспийского моря. В частности, в известных ноинулинских курганах были обнаружены седла с передними и задними деревянными луками дуговидной формы, соединенными квадратными в сечении палочками (Руденко, 1962. С. 50. Табл. XXIV, 3). Таким образом, вполне правомерно предполагать связь появления жесткого седла с гуннами (Вайнштейн, Крюков, 1984. С. 114—130). Как одно из подтверждений этого могут рассматриваться находки костяных лук от жесткого седла в Западном Казахстане (Кушаев, 1978. С. 76—82) и Восточном Приаралье. В последнем случае, наряду с глиняной статуэткой, где изображено твердое седло, они происходят из ранних культурных слоев джетысаарских городищ и, по мнению Л.М. Левиной, связаны с первым проникновением хуннов на эту территорию в I в. до н. э. (Левина, 1966. Рис. 5, 1; она же, 1992. Табл. 23, 58—59; она же, 1996. С. 200—201).

Рис. 77. Реконструкция римского седла из Валькенбурга (по П. Коннолли)

Не остался в стороне от этого процесса и тесно связанный с кочевым миром Боспор, что наглядно демонстрируют памятники изобразительного искусства римского времени. Как справедливо отмечал в свое время Н.И. Сокольский, «на некоторых боспорских надгробиях I—II вв. н. э. можно видеть, что у седла были твердые основа, лука и задник» (Сокольский, 1971. С. 227). Другой точки зрения придерживаются С.И. Вайнштейн и А.К. Амброз, считая, что в первые века нашей эры здесь были распространены исключительно седла мягкого типа (Вайнштейн, 1991. С. 220. Рис. 96, 4; Амброз, 1992. С. 35—37). При этом А.К. Амброз для обоснования своего утверждения ссылался на уже устаревшие исследования В. Гренмана ван Ваатеринге относительно находок кожаных частей седел на территории римских лагерей (Groenman van Waateringe, 1967. Fig. 35, 38, 40, 41), которые, с его точки зрения, наконец-то «внесли ясность в это дело» (Амброз, 1992. С. 36). К сожалению, статьи П. Коннолли, трактующие рассматриваемую проблему иначе (Connolly, 1986. P. 353—355; 1987. P. 7—27; 1988. P. 71—76; 1991. P. 61—66), остались ему неизвестными. А.К. Амброз, впрочем, склонялся к тому, что «в период между II и IV вв. твердые короткие седла с высокими прямыми луками появились в различных областях Азии и Европы», но вопрос этот остался для него «чисто теоретическим до появления фактических данных» (Амброз, 1992. С. 37). При этом материалы об иранских седлах, приведенные в статьях Р. Гиршмана и Г. Херрманн, также не были использованы (Girshman, 1973. P. 94—103; Herrmann, 1997. P. 757—809)¹⁰. Приемлемый термин, применимый к промежуточной конструкции жесткого седла в период до появления металлических стремян, еще предстоит выработать.

Начало распространения седел нового типа на Боспоре, как и набора вооружения катафрактария, можно связать с аспургианами. В этом отношении безусловный интерес представляет уже упоминавшийся рельеф на стеле Матиана, сына Заидара (Горончаровский, 2001. С. 72. Рис. 1), поскольку копье всадника в данном случае опирается на четко показанный горизонтальный выступ седла¹¹. Для изготовления подобных седел, несомненно, должен был использоваться деревянный каркас. К сожалению, задняя часть седла на рельефе закрыта колчаном и закрепленным рядом с ним луком «гуннского» типа со спущенной тетивой. Наличие последней детали говорит о том, что конный воин изображен на марше, а не изготовившимся к бою.

Другой тип седла мы видим на мраморной стеле начала I в. н. э., поставленной на могиле сыновей Панталеонта из Горгиппии (Горончаровский, 2002. С. 184—189). В верхней части надгробной плиты находится рельеф с изображением всадника, обращенного влево (рис. 75, 1). Молодой воин сидит в седле, имеющем вертикальный, слегка загнутый внутрь передний выступ с краем, выделенным рельефным валиком. За спиной у него — горит с луком «скифского» типа и стрелами. На нижнем рельефе присутствует безбородый всадник с таким же вооружением. В поводу он ведет двух оседланных длинноногих коней с седлами, имеющими вертикальные выступы и слегка выпуклую поверхность (рис. 75, 2). При этом у первого коня из-под седла свешивается попона со схематично переданными складками. Ближайшей аналогией в данном случае являются массивные парфянские седла с вертикальными передними и задними выступами, известные по терракотовым статуэткам и рельефу рубежа нашей эры в храме Баалшамина в Сна (Ghirshman, 1973. P. 10, 103. Fig. 6; Secunda, 1994. P. 78, Fig. 61) (рис. 76). Другой пример изображения раннего парфянского седла происходит из «Квадратного зала» Старой Нисы, где был найден фрагмент росписи батального фриза, получивший название «Беглец»: безбородый юноша со щитом, утыканным стрелами, сидит в седле с изогнутыми роговидными выступами, под которым попона голубого цвета (Пилипко, 2001. С. 278. Табл. VI, З)¹². Еще один восточный тип седла — мягкого — в виде вогнутой подушки с плавно приподнятыми округлыми выступами (Пилипко, 1996. С. 69. Табл. 45; Gall, 1997. S. 246. Abb. 2, 1—3) — засвидетельствован на некоторых боспорских фресках и надгробных стелах (АДЖ. Табл. LI, LXXXIX; Десятчиков, 1972. С. 76). Такое седло могло использоваться как всадниками в облегченном доспехе, так и легкой конницей для маневренной стрельбы из лука на полном скаку.

Рис. 78. Постамент надгробия Фаллона, сына Пофа, с изображением оседланных лошадей. Горгиппия. I в.

Тип седла с так называемыми «рогами» получает применение в римской кавалерии, возможно, уже со времени военных конфликтов с Парфией. Наличие роговидных выступов на седле кельтской лошади с памятника Юлия в Сан-Реми, датируемого периодом около 40 г. до н. э., может свидетельствовать о том, что сходные процессы шли и на территории расселения кельтов. Впрочем, вряд ли можно предполагать, вслед за П. Коннолли, их приоритет в этом отношении (Connolly, 1981. P. 235).

Реконструкция римского седла из Валькенбурга в Голландии (Connolly, 1987. P. 7 ff.; Hyland, 1993. P. 45—49), имевшего в основе обтянутый кожей деревянный каркас с набивкой (рис. 77), продемонстрировала на практике удивительно высокую эффективность «рогов», компенсировавших отсутствие стремян. Они давали хорошую поддержку для основания спины и бедер всадника, обеспечивали большую устойчивость в момент копейного удара и позволяли не испытывать неудобства в применении длинного меча или лука. В условиях конного боя все это, соответственно, повышало возможности воина, который мог чувствовать себя в седле достаточно уверенно и, в случае необходимости, далеко отклонять в сторону корпус и руки, держащие оружие. Для придания таким седлам большей жесткости «рога» могли быть дополнительно укреплены повторяющими их форму бронзовыми пластинами, подобными найденным в римской крепости конца I в. н. э. Ньюстид в Шотландии (Dixon, Southern, 1997. P. 73. Fig. 43). Интересно отметить, что упомянутой реконструкции П. Коннолли почти полностью соответствуют седла, изображенные на постаменте мраморного надгробия первой половины I в., принадлежавшего Фаллону, сына Пофа, из некрополя Горгиппии (Вайнштейн, 1991. С. 219. Рис. 96, 4) (рис. 78). Седло с невысокими «рогами», слегка наклоненными вперед и назад, если это не фантазия копииста (Амброз, 1992. С. 35), мы видим и в росписи первой камеры склепа, открытого в 1841 г. (АДЖ. Табл. LXXXVIII, 1).

Рис. 19. Обломок надгробного рельефа I—II в. из Темрюкского музея: 1 — общий вид; 2 — деталь задней части седла

Впрочем, большинство боспорских рельефов с изображениями всадников, начиная со второй половины I в., демонстрируют своеобразный местный тип «глубокого» седла, плотно прилегавшего к спине коня (Горончаровский, 2001. С. 86—88; он же, 2002. С. 184—189). У него довольно массивная передняя часть, завершающаяся ярко выраженными округлыми выступами, загнутыми внутрь по форме бедра и защищавшими нижнюю часть туловища воина (K-W, № 640; Шкорпил, 1917. С. 113; Гайдукевич, 1949. С. 385. Рис. 64; Иванова, 1961. Рис. 55, 72). Спускающиеся вниз в передней части седла кожаные лопасти прикрывали подпружный ремень, чтобы он не терся о ноги всадника. Обычное изображение седла в профиль, как правило, не позволяет уверенно судить о том, как выглядела его задняя часть: имеются ли здесь простые вертикальные выступы или сплошная лука. Впрочем, в существовании на Боспоре такой детали седла убеждают относящийся к тому же времени фрагмент надгробия I—II вв. из собрания Темрюкского музея (рис. 77) (Горончаровский, 2002. С. 185. Рис. 2, 1) и терракотовая статуэтка всадника из слоя середины III в. на поселении Артезиан (рис. 78). В последнем случае всадник сидит в массивном седле с высокой вертикальной задней лукой дуговидной формы (Винокуров, 2002. С. 74—77. Рис. 4). К сожалению, детали устройства передней части седла оказались не столь интересными для местного коропласта. Все же сомневаться, что здесь изображено именно жесткое седло, не приходится.

Крепились боспорские седла с помощью нагрудного и подхвостного ремней, иногда украшенных фаларами¹³, и подпруги, обычно изображавшейся выходящей из-под ленчика. В данном случае она должна была крепиться к деревянной основе, иначе невозможно обеспечить усложненную геометрию седла с высокими луками (Симоненко, 2002. С. 120—121). Косвенным доводом в пользу подобной конструкции боспорских седел является появление на многих надгробных рельефах первых веков н. э. изображений коней с нахвостниками (АДЖ. Табл. XXXIV, 1—2; Иванова, 1961. Рис. 55; Десятников, 1972. Рис. 1—3; Савостина, 1992. С. 382, 385, 386. № 31, 39, 40, 41; Матковская, 1992. Табл. II, 4; V, 7), в обычной кочевнической практике препятствовавшими сдвигу жесткого седла вперед и, соответственно, предотвращавшими потертость холки (Симоненко, 2002. С. 121). Довольно часто в задней части седел имеются три свешивающихся полоски (K-W, 575, 599—600, 619; Гайдукевич, 1949. С. 339. Рис. 56; ВНР, № 46, 47, 52), которые являлись просто декоративным элементом либо использовались как тороки (Трейстер, 1994. С. 190) для закрепления каких-либо предметов. Например, с помощью одного из таких ремешков приторочена к седлу круглая фляга на стеле Афения, сына Мены (Десятников, 1972. Рис. 1, 3).

Рис. 80. Терракотовая статуэтка всадника из слоя III в. на городище Артезиан в Крымском Приазовье (по Н.И. Винокурову): 1 — вид сбоку; 2 — вид сзади

Таким образом, имеющиеся данные о конструкции седел, использовавшихся на Боспоре с конца I в. до н. э., позволяют говорить об их известном своеобразии, несмотря на элементы восточного происхождения. Развитие этого вида снаряжения верхового коня протекало здесь в тесной связи с развитием форм седла в степной зоне Евразии.

Примечания

1. А.А. Туаллагов полагает, что они могли быть частью центральноазиатских алан, мигрировавших в Восточную Европу (Туаллагов, 2004. С. 279).

2. Стрижка гривы «городками» предполагает придание ей определенной формы в виде выступов или прямоугольных зубцов. Для изображений лошадей в боспорском искусстве характерны просто коротко остриженные гривы. Считается, что эта мера была вызвана помехами, которые создавала длинная грива для всадников при стрельбе из лука (Витт, 1952. С. 168 сл.; Цалкин, 1960. С. 48).

3. В отношении связей этого региона с Боспором заслуживает внимания оригинальная тамга на происходящей оттуда же серебряной ложке (Дворниченко, Федоров-Давыдов, 1993. С. 151 сл.). Точно такой же знак помещен на монетах Аспурга (Голенко, Шелов, 1961. С. 12—14; Карышковский, 1973. С. 15—16; Фролова, 1979. С. 142) и на кирпичах, производившихся в керамических мастерских Горгиппии (Цветаева, 1975. С. 99; Зубарь, 2001. С. 146 сл.).

4. Впервые использование на Боспоре нахвостников, аналогичных образцам из сакского мира отметил С.А. Яценко в связи с анализом росписи склепа Анфестерия (Яценко, 1995. С. 189).

5. В нижней части знака присутствует триденс, являющийся постоянным элементом для группы тамгообразных знаков боспорских царей (Шелов 1966: 268—277; Драчук 1975: 63). Таким образом, склеп явно принадлежал знатному лицу, возможно, родственнику правящей династии.

6. Дополнительным указанием на обоснованность такой датировки может служить наблюдение С.А. Яценко относительно появления изделий бирюзового стиля (ср. имитацию бирюзовой вставки на плече коня из склепа Анфестерия) в междуречье Дона и Кубани не ранее рубежа н. э. (Яценко, 2000. С. 268. Прим. 41; 2004. С. 315).

7. Для сравнения в сарматских могильниках I—II вв. в Закубанье, если судить по погребениям воинов, каждый второй был всадником, а каждый пятый — катафрактарием (Схатум, 2001. С. 30).

8. Ср. с должностью начальника конюшен (comes stabuli), поставлявшего лошадей для позднеримской армии (Контамин, 2001. С. 14).

9. Кстати, сходные явления, но уже в новых исторических условиях, наблюдались в отношении европейских седел, начиная с XII в. Это отмечал А.Н. Кирпичников, писавший о том, что распространение таранного удара копьем вызвало на рыцарском Западе появление седел с глубоким сиденьем (Кирпичников, 1973. С. 40).

10. Тем же недостатком, т. е. отсутствием знания современной западной литературы по данной проблеме, страдает недавно вышедшая статья Е.В. Степановой о боспорских седлах, в которой она приходит к выводу о том, что нет никаких оснований для датировки жестких седел в Северном Причерноморье временем ранее конца IV—V вв. (Степанова, 2004. С. 231—246). В данном случае, очевидно, имеется в виду классическое жесткое седло с ленчиком и стременами, которые в рассматриваемый период не использовались. Мы же подразумеваем наличие в жестком седле такой конструкции, в которой применялся деревянный каркас с набивкой, обтянутый кожей. Таким образом, неизбежно обращение к терминологии: что есть мягкое седло, а что жесткое? Е.В. Степанова, видимо, полагает, что до появления стремян жесткий единый каркас был не нужен, мы попытались показать обратное или, точнее, наличие промежуточного варианта. Ведь жесткое седло со стременами вряд ли могло появиться как deus ex machina в античном театре.

11. Это наблюдение сделано автором при осмотре надгробия на экспозиции Темрюкского музея в 1999.

12. Сводку изображений седел «рогового» типа на памятниках раннепарфянского и сасанидского искусства см.: Herrmann, 1989. P. 757—809.

13. Замечание Е.В. Степановой об отсутствии фаларов на рельефах боспорских надгробий, что она пытается объяснить местной греческой традицией (Степанова, 2004. С. 243), не совсем корректно. Достаточно взглянуть на рельеф надгробия Менофила, сына Демострата (Рис. 24, 1)