1.3. Греки на Боспоре. Первые шаги

Боспор Киммерийский в сравнении с другими районами греческой колонизации Северного Причерноморья (Ольвия, Херсонес Таврический) интересен рядом особенностей (рис. 1; 2). Прежде всего, необходимо подчеркнуть, что древние греки именно здесь проводили границу между Европой и Азией (см.: Herod. IV, 45; Strab. VII, 4, 5; XI, 2, 1), по их представлениям, она шла по Керченскому проливу (Боспору Киммерийскому), а дальше к северу — по восточному берегу Азовского моря (Меотиды) и по реке Дон (Танаис). По этой причине в научной литературе Восточный Крым стал именоваться европейским Боспором, а Таманский полуостров — азиатским. Но не эти необычные для нас географические границы представляют главную особенность района.

В первую очередь следует акцентировать внимание на том, что греки основали здесь сразу несколько колоний. Выше уже говорилось, что в Восточном Крыму были созданы следующие города-государства: Пантикапей (будущая столица Боспорского царства), Нимфей и Феодосия, а на Таманский полуостров и прилегающих территориях — Фанагория, Кепы, Гермонасса и Синдская Гавань (Горгиппия). Своим экономическим и политическим влиянием в их ряду, очевидно, сразу стал выделяться Пантикапей, расположенный в чрезвычайно удачном месте (современный г. Керчь). Кроме названных семи городов-государств (полисов) на берегах пролива было расположено большое количество небольших городков (Мирмекий, Тиритака, Порфмий, Киммерик, Патрей и др.), которые, очевидно, никогда не были независимыми центрами и входили в состав того или иного полиса (Виноградов Ю.А., 1993; 19996. С. 104, 111—112; 2005. С. 222 сл.). В общем, приходится признать, что в античное время район Боспора был заселен достаточно густо.

Второе важное обстоятельство, на которое необходимо обратить внимание, заключается в том, что колонисты оказались здесь в самом тесном соприкосновении с различными варварскими племенами как земледельческими, так и кочевыми. Керченский полуостров, как известно, на западе подходит к Крымским горам, которые в то время были населены таврами, отличавшимися крайним консерватизмом, нелюбовью к иностранцам и вообще всему иноземному. Тавры занимались морским разбоем и, по свидетельству Геродота, приносили в жертву своей богине Деве всех захваченных ими эллинов, а также потерпевших кораблекрушение у крымских берегов (Herod. IV. 103). Лучше у греков складывались отношения с земледельческими племенами Прикубанья — меотами и особенно синдами.

Особо следует акцентировать внимание на отношениях с кочевыми скифами, поскольку представляется возможным считать, что на берегах пролива колонисты в первую очередь столкнулись именно с ними. Бесценную информацию в этом отношении оставил Геродот, который в своей «Истории» отметил, что зимой, когда лед сковывает пролив, «скифы толпами переходят по льду и на повозках переезжают в землю синдов» (Herod. IV. 28; перев. В.В. Латышева). Из контекста этого сообщения вполне очевидно, что скифы переправлялись из Восточного Крыма на Таманский полуостров, где обитали земледельческие племена синдов. Есть основания полагать, что Геродот описал здесь сезонные перекочевки какой-то части скифской орды, обитавшей в степях Северного Причерноморья, на зимние пастбища Прикубанья, всегда весьма привлекательные для кочевников (см.: Вахтина, Виноградов, Рогов, 1980; Виноградов, 2005. С. 214 сл.).

Нетрудно представить, что эти передвижения номадов через район Керченского пролива могли представлять серьезную угрозу для греческих колоний. Может быть, по этой причине переселенцы закрепились на берегах пролива сравнительно поздно, в первой половине VI в. до н. э., хотя в районе Северо-Восточного Причерноморья появились значительно раньше. Как показывают современные археологические исследования, первое греческое поселение было основано в Приазовье в районе г. Таганрог, вероятно, еще в третьей четверти VII в. до н. э. (Копылов, Ларенок, 1994. С. 5; Копылов, 1999. С. 174—175). Логично предполагать, что в это раннее время греки считали области, непосредственно прилегающие к проливу, слишком опасными и, желая приглядеться к местной специфике, попытались основать колонию в местах, довольно отдаленных от Боспора, но явно более спокойных. Лишь приблизительно через 40 лет, накопив определенный опыт существования в Северном Приазовье, наладив столь необходимые для жизни в новом районе связи с туземными племенами, древние греки начали активное освоение берегов Керченского пролива.

Возможно, по той же самой причине колонисты здесь долго не рисковали осваивать земли, далеко отстоящие от их первоначальных поселений, во всяком случае, современная археология фиксирует практически полное отсутствие деревень VI в. до н. э. в глубинных районах Восточного Крыма (см.: Кругликова, 1975. С. 27—28; Масленников, 1998. С. 36). Этот факт, на наш взгляд, заслуживает самого пристального внимания по той причине, что именно сельские поселения могут служить надежным индикатором усиления или ослабления военной угрозы, поскольку они всегда легко уязвимы при нападениях неприятеля, во всяком случае, намного более уязвимы, чем укрепленные стенами города. Сельскую округу городов древние греки называли хорой, этот термин вошел в современную науку, и в дальнейшем он будет не раз использоваться на страницах нашего повествования. Дальнейшее изложение продемонстрирует также, что деревни, как грибы после дождя, разрастались в окрестностях греческих городов в благоприятной внешенеполитической обстановке и, напротив, исчезали при возникновении серьезной военной опасности. В этой связи периоды массового появления сельских поселений или, наоборот, их запустения, фиксируемые при археологических исследованиях, следует рассматривать в непосредственной связи с кардинальными переменами военно-политической обстановки в степях Северного Причерноморья.

Необходимо, правда, оговориться, что на Таманском полуострове при археологических разведках зафиксировано немало остатков сельских поселений середины VI — начала V вв. до н. э. (Абрамов, Паромов, 1993. С. 71 сл.). К сожалению, они почти не подвергались специальному археологическому изучению, но на тех из них, где раскопки все-таки проводились (Артющенко 1, Волна 1), реконструируется картина не постоянного, а лишь временного пребывания населения (см.: Виноградов Ю.А., 2002. С. 61 сл.; Соловьев, Бутягин, 2002. С. 71). Иными словами, скорее всего, они были сезонными поселениями земледельцев, так что и на азиатской стороне Боспора можно усматривать существование внешней угрозы, препятствующей нормальному развитию жизни на хоре.

В общем, следует признать, что греческие колонисты на Боспоре предпочитали селиться сравнительно крупными поселениями в местах, удобных для обороны, на небольших расстояниях друг от друга. Постепенно эти поселения превратились в города, в основном, сравнительно небольшие (Виноградов Ю.А. 1993; 19996), которые, тем не менее, достаточно быстро обзавелись фортификационными сооружениями.

Показательно, что среди всех колоний Северного Причерноморья самые ранние оборонительные сооружения были открыты археологами именно на Боспоре — в Мирмекии и Порфмии (рис. 10; Вахтина, Виноградов, 2001). В обоих случаях возведению стен предшествовали масштабные пожары. Необходимо подчеркнуть, правда, что в слоях пожаров не было обнаружено наконечников стрел, обломков оружия и прочих находок, которые позволяли бы уверенно судить о развернувшихся боевых действиях, однако, сама их возможность на Боспоре около середины VI в. до н. э. вполне допустима. На памятниках азиатской стороны также выявлены следы каких-то потрясений, относящихся к весьма раннему времени. Так, на городище Патрей были открыты следы пожара, который, по заключению Б.Г. Петерса, произошел здесь до 512 г. до н. э. (Петерс, 1989. С. 96—97). В Кепах пожар имел место в третьей четверти VI в. до н. э. (Кузнецов, 1992. С. 32, 42).

Рис. 10. Ранняя фортификация Боспора. а — стена мирмекийского акрополя; б — стена Порфмия

Пожары в ранних боспорских поселениях, как видим, датируются по-разному: середина — третья четверть VI в. до н. э. — до 512 г. до н. э. Последняя необычно точная датировка пожара, происшедшего в Патрее, объясняется тем, что Б.Г. Петерс (1989. С. 96—97) связывал его с походом на Боспор персидского царя Дария, точнее, каппадокийского сатрапа Ариарамна. Об этом походе мы знаем из сообщения Ктесия Книдского (Ctesias FrGrHist 688 F 13; Henry, 1959. P. 108), в котором говорится, что персы выступили против скифов на тридцати пятидесятивесельных кораблях. В результате их действий были взяты пленные, в том числе Марсагет, который был братом скифскому царю Скифарбу. Оскорбленный действиями персов Скифарб написал Дарию дерзкое письмо, ответом на его дерзость, по версии Ктесия, стал поход Дария на Скифию, о котором кратко говорилось выше (см. главу 1.2).

Ктесий не сказал ни единого слова о Боспоре, тем не менее, в последние годы наметилась тенденция связывать с походом Ариарамна весьма важные события в истории боспорских колоний, высказана даже гипотеза о их подчинении Персии (Кошеленко, 1999. С. 134 сл.; Яйленко, 2004; Fedoseev, 1997; ср.: Масленников, 1999. С. 175 сл.; Завойкин, 2000. С. 259—261). А.А. Масленников (1999. С. 176) в связи с этим указывает, что следы пожаров локализуются лишь на Боспоре, отсутствуя в Ольвийско-Березанском районе. Это, однако, не совсем так — в низовьях Днепра в середине столетия перестали функционировать производственные комплексы Ягорлыка (Рубан, 1983. С. 289; Полин, 1998. С. 59; Виноградов, Фоняков, 2000. С. 96), обратим внимание и на то, что в северном Приазовье в третьей четверти VI в. до н. э. прекратило существование Таганрогское поселение (Копылов, 1999. С. 174—175). Вполне возможно, что все эти негативные проявления были связаны не с действиями персов, а с первыми проявлениями дестабилизации в регионе, вызванной давлением восточных номадов, их первыми грабительскими походами на запад (см. главу 2.1). Геродот однозначно указывает, что области к северу от Кавказа не были подчинены персам (Herod. III. 97), по этой причине любые предположения об установлении персидского господства (протектората) над Боспором или какой-либо другой областью северного Понта следует считать лишенными оснований (Молев, 2001; Борисова, Молев, 2002. С. 273—274).

В Мирмекии после пожара акрополь (наиболее возвышенная часть поселения) был укреплен каменными стенами. Все удобные для подъема наверх места на склоне горы были перекрыты мощными необычного «мозаичного» вида каменными кладками (ширина — 1 м), примыкающими к обрывистым выходам скалы (рис. 10, а; см.: Виноградов Ю.А., 1995; Вахтина, Виноградов, 2001; Vinogradov, 1999). Эти каменные конструкции, вероятнее всего, представляли собой лишь цокольные части стен, выше которых шла кладка из сырцовых кирпичей, что вообще очень характерно для архитектуры Древней Греции. Стены в совокупности образуют систему (выявленная длина более 20 м), которая состоит из двух уступов или бастионов. Оборонительное значение этой конструкции вполне очевидно (рис. 11). Общий облик ранних укреплений Порфмия очень близок мирмекийским (рис. 10, б; Вахтина, Виноградов, 2001), что заметно выделяет их из совокупности городских стен более поздних эпох. Складывается впечатление, что башен ранние оборонительные системы Боспора не имели, что, кстати, характерно и для метрополии большинства боспорских колоний, города Милета в Малой Азии (Gerkan von, 1925. S. 26 ff.; 37, Abb. 26; Taf. III, IV; Колобова, 1965. С. 57; Долгоруков, 1982. С. 179—180; см. также: Cobet, 1997; Blum, 1999).

Рис. 11. Укрепления акрополя Мирмекия второй половины VI в. до н.э. (реконструкция И.О. Гурова)

На азиатской стороне Боспора остатки ранних укреплений были открыты археологами при раскопках поселения на месте Анапы (древняя Синдская Гавань или Синд). Они сильно отличаются от описанных выше — здесь удалось выявить часть рва (ширина — 2,2 м, глубина — приблизительно 2 м), к которому с внутренней стороны, вероятно, примыкала ограда. Е.М. Алексеева считает, что эта ограда представляла собой древесно-земельную конструкцию, при возведении которой был использован грунт, полученный при рытье рва. По ее заключению, укрепления относятся ко времени возникновения поселения, то есть ко второй половине VI в. до н. э. (Алексеева, 1997. С. 14, 18)¹.

Почти нет сомнений, что нападения на греческие поселения Боспора совершали небольшие отряды кочевников, а совсем не крупные армии — малочисленные группы первых колонистов им бы просто не сумели противостоять. В такой ситуации грекам было необходимо научиться договариваться с варварами, и они, как представляется, овладели этой наукой в совершенстве. По одной из версий, сохранившейся в древней письменной традиции, место для основания Пантикапея было получено от скифского царя (St. Byz. s. v. Παντικάπαιον). Следует признать, правда, что в таком контексте несколько странным выглядит сообщение Страбона, который, рассуждая об истории Северного Причерноморья, заметил следующее: «Киммерийцев изгнали из страны скифы, а скифов — эллины, основавшие Пантикапей и прочие города на Боспоре» (Strab. XI. 2, 5; перев. В.В. Латышева). Когда греки изгнали скифов с Боспора, и было ли это на самом деле, с уверенностью сказать чрезвычайно затруднительно; очень может быть, что этот пассаж Страбона как-то связан с событиями времени Археанактидов, речь о которых пойдет ниже (см. главу 2.1). Во всяком случае, трудно поверить в то, что подобное могло иметь место в момент основания колоний.

С другой стороны, вряд ли могут возникнуть сомнения в том, что варварская стихия всегда оставалась малопредсказуемой, и отдельные конфликты колонистов с туземцами, конечно, имели место с самого раннего времени. Для правильного понимания особенностей взаимоотношений греков со скифами, на наш взгляд, принципиальное значение имеют некоторые суждения Лукиана Самосатского, писателя-сатирика, эрудита и интеллектуала своего времени (около 120—190 гг. н. э.). В одном из его диалогов, «Токсарид или дружба», отмечается, что на территорию Боспора совершали нападение отдельные отряды скифов, которые названы разбойниками и за действия которых остальные скифы ответственности не несли (Luk. Tox. 49). Ситуацию, которую описал Лукиан, скорее всего, следует относить к началу III вв. до н. э., но вряд ли она была характерна только для этого времени, напротив, такое положение представляется весьма типичным. Вполне возможно, что отдельные разбойничающие отряды скифов могли представлять опасность для греков даже тогда, когда между Скифией и Боспором существовали нормальные отношения, скрепленные договорами и взаимными клятвами. Для разбойников эти договоры и клятвы, конечно, не имели никакого значения. Результатом действий таких разбойничающих групп, вероятнее всего, стали упоминавшиеся выше крупные пожары в Мирмекии, Порфмии и других боспорских поселениях. В связи с этим можно привести и такой показательный археологический факт, как открытие в Нимфее захоронения мужчины, убитого скифской стрелой, наконечник которой застрял в левой лопатке. Погребение датируется последней четвертью VI в. до н. э. (Грач, 1999. С. 28).

Нападениям варваров греки противостояли обычным для них образом, защищая городские стены или же выступая за их пределы. Вряд ли можно высказывать сомнения в том, что кочевые скифы могли захватить укрепленные города неожиданным ударом. Столь же уверенно можно считать, что они не умели вести правильную осаду городов и штурмовать их и, вероятнее всего, так этому и не научились. По этой причине укрепления греческих городов, какими бы несовершенными они ни казались нам поначалу, в принципе, давали надежную защиту для колонистов. Хорошо известно также, что основу вооруженных сил всех полисов Древней Греции того времени составляли тяжеловооруженные пехотинцы (гоплиты). В случае столкновений с неприятелем в открытом поле они строились фалангой (о ней см.: Андреев, 1993; Нефёдкин, 2004; Lorimer, 1947; Detienne, 1968; Van Wees, 2000). Такое построение воинов сложилось в Древней Греции к VII в. до н. э., т. е. задолго до освоения греками северного берега Черного моря, и представляло собой линейный боевой порядок тяжеловооруженных пехотинцев (гоплитов), тесно сомкнутый в шеренги. Воины строились в длинные шеренги плечом к плечу и одновременно в ряды в затылок друг другу с таким расчетом, чтобы в случае ранения или смерти впередистоящего, его место занял воин, находящийся сзади. Сомкнув щиты и ощетинившись копьями, фаланга медленно двигалась на врага, — передвижение бегом, о котором изредка сообщают древние авторы (см.: Herod. VI, 112), было, очевидно, исключительным случаем, поскольку построение тогда легко спутывалось, перемешивалось, нарушалась столь необходимая для него монолитность. Весьма уязвимые фланги и тыл фаланги должны были защищать отряды легковооруженных воинов и конницы. По всей видимости, бой начинался с действий именно легковооруженнных воинов, затем гоплиты, возможно, бросали в противника метательные копья, главный же момент этого боя, безусловно, заключался в лобовом столкновении двух фаланг, так сказать, шла «стенка на стенку». После удара копьями начинался рукопашный бой, в котором главную роль играли уже не копья, а мечи; преследование разбитого противника осуществляли отряды конницы и, очевидно, опять же легковооруженные воины.

К слабым сторонам построения фалангой, кроме уже отмеченных обстоятельств, вне всякого сомнения, следует относить и то, что она была абсолютно не приспособлена к действиям на пересеченной местности. Недостатков у фаланги, как видим, было немало, но достоинства ее в сравнении с боевыми порядками (точнее, отсутствием таковых) у потенциальных противников из среды варварского мира были просто неоспоримы. Дело в том, что даже у великолепной скифской конницы тоже были свои слабые стороны. В высшей степени показательно, что Геродот, описывая войну скифов с Дарием, заметил, что скифы всегда побеждали персидскую конницу, но отступали перед пехотой, страшась ее (Herod. IV, 128). Строй пехоты, ощетинившейся копьями, а позднее штыками, становится почти непреодолимым препятствием для конницы. В этом отношении в полной мере можно согласиться со Страбоном, который, вероятно, не очень сильно преувеличивал, когда писал, что «против сомкнутой и хорошо вооруженной фаланги всякое варварское племя и легковооруженное войско оказывается бессильным» (Strab. VII, 3, 17; перев. В.В. Латышева).

Как уже говорилось, фланги этого боевого построения нуждались в прикрытии конницей, которую грекам могли предоставить союзные варварские племена. Союзники, естественно, с успехом выполняли и другие боевые задачи. В раздираемом противоречиями мире племен Северного Причерноморья для дипломатии греческих государств всегда была весьма важной задача поиска, так сказать, врагов своих врагов. Для того чтобы склонить часть племен на свою сторону, проводились переговоры с варварскими вождями, в которых греки для достижения успеха применяли самые разнообразные средства и способы. Нет сомнения, что в этих переговорах активнейшим образом использовался мощный фактор вина, к которому туземная элита питала большую слабость. Важную роль играл и откровенный подкуп партнеров. Многие исследователи считают, что в числе многочисленных произведений греческого ювелирного искусства, которые археологи часто находят в скифских курганах, представлено немалое количество так называемых дипломатических даров (Яковенко, 1986. С. 51—52; Виноградов Ю.А., 2005. С. 268; ср.: Wells, 1980. P. 72, 77—78). Такие богатые дары были предназначены для укрепления дружеских связей с варварской аристократией, что, разумеется, способствовало направлению деятельности подвластных ей племен, в том числе и в военной сфере, в выгодном для эллинских колоний направлении. Все эти усилия, несомненно, должны были давать определенный позитивный результат.

Возвращаясь к боспорским колониям, следует признать, что военные акции за пределами укреплений, безусловно, должны предполагать сотрудничество нескольких городов-государств, поскольку сомкнутый строй тяжеловооруженных воинов мог быть эффективным только при условии определенного минимума бойцов. Среднее боспорское поселение даже во время расцвета вряд ли могло выставить больше нескольких десятков воинов, что представляется явно недостаточным для открытого боя, а вот несколько сотен уже можно считать серьезной боевой силой. Потребности обороны от враждебно настроенного варварского окружения, как можно считать, достаточно скоро привели к развитию здесь военной кооперации, которая со временем обусловила возникновение оборонительного союза и даже создание единого государства, о чем подробнее будет сказано ниже.

Греки вообще высоко ценили свою систему вооружения, построения фалангой, тактику ведения боевых действий. Несмотря на недостаток конкретных материалов, есть основание считать, что классический для Древней Греции набор вооружения гоплита (т. н. паноплия: шлем, панцирь, круглый щит, поножи, копье и меч) был полностью принесен колонистами на Боспор. Ранних греческих шлемов здесь, к сожалению, не сохранилось, однако, известны два скульптурных изображения в виде шлемов из Пантикапея и Фанагории (Иванова, 1948. С. 31—35; Соколов, 1972. С. 184—191; Толстиков, 1999. С. 122—137), которые, очевидно, венчали надгробные стелы (рис. 12, 4, 5). Оба изображения вырублены из местного известняка, т. е., вне всякого сомнения, изготовлены на Боспоре, что можно считать принципиально важным для реконструкции общего набора вооружения боспорских воинов. Надгробия представляют шлемы так называемого коринфского типа, которые можно датировать не позднее начала V в. до н. э.

Такие шлемы, изготавливавшиеся из бронзы, были широко распространены в Древней Греции. Они хорошо защищали голову воина, полностью закрывали лицо, оставляя горизонтальную прорезь для глаз и вертикальную для облегчения дыхания (Коннолли, 2000. С. 60—61; Dintsis, 1986. S. 87 ff.; Die Funde aus Olympia, 1980. S. 93 ff). Этот тип, как считается, появился в конце VIII в. до н. э., его «родиной» был город Коринф, хотя, разумеется, подобные шлемы могли изготавливаться и в других центрах. Ранние коринфские шлемы имели почти цилиндрическую форму, классические же шлемы этого типа (приблизительно 650—570 гг. до н. э.) отличались более округлыми очертаниями с выделенным нашейником и несколько оттянутой вперед лицевой частью. За ними закрепилось название «группы Мироса», которое предложил немецкий ученый Э. Кунце, основанием для этого послужил шлем, хранящийся в Будапеште, на котором прочерчено имя владельца (Kunze, 1961. S. 77 ff.). Самые поздние коринфские шлемы в Греции относятся к началу V в. до н. э., в них греческие воины вступили в полосу греко-персидских войн. К этому типу, очевидно, следует относить керченские находки.

Рис. 12. Защитное вооружение боспорских воинов 1 — бронзовая панцирная пластинка с поселения Вышестеблиевская-11 (по Е.В. Грицик); 2—3 — бронзовые панцирные пластинки из мастерской оружейника в Пантикапее (по И.Д. Марченко); 4—5 — изображения коринфских шлемов (по В.П. Толстикову); 6 — бронзовая поножь из кургана Ашика (1838 г.)

Поздние образцы коринфских шлемов сосуществовали с новым типом шлемов — халкидским, который сложился во второй половине VI в. до н. э. (Коннолли, 2000. С. 61; Kunze, 1967. S. 135—183; 1996; Dintsis, 1986. S. 135 ff.). Эти шлемы имели выделенный нашейник, наносник и нащечники; нащечники были двух вариантов — неподвижные и подвижные, т. е. прикрепленные к шлему на петлях (см. рис. 23, 3; 42, 3). Сформировавшись, вероятно, в области материковой Греции (Халкидике), этот тип впоследствии пользовался весьма широкой популярностью и, подобно коринфскому, мог изготавливаться в самых различных производственных центрах. На Боспоре находки таких шлемов относятся к сравнительно позднему времени (IV в. до н. э.), о чем подробнее будет сказано ниже.

Тип шлемов, по конструкции близких халкидским, но все-таки отличающихся в некоторых деталях, часто воспроизводится на многочисленных аттических черно- и краснофигурных вазовых росписях. По этой причине его порой именуют аттическим (Dintsis, 1986. S. 105 ff.). На Боспоре шлемов этого типа не находили, в других частях античного мира — как будто бы тоже.

В связи с изображениями шлемов в древнегреческом искусстве необходимо обратить внимание на одно любопытное обстоятельство. На памятниках греческой скульптуры, рельефах и росписях коринфские шлемы встречаются достаточно часто и довольно долго, даже тогда, когда они уже давно вышли из употребления и в реальной жизни доминировали халкидские. Есть веские основания считать, что такие изображения можно трактовать как признак героизации представленных персонажей. Коринфский шлем в этих композициях как бы возвращал зрителей к далеким, славным временам, ставил современных воинов в один ряд с «бойцами марафонскими», героями Фермопильского ущелья и т. п. Уже говорилось, что на Боспоре известны находки шлемов халкидского типа, но на произведениях боспорского искусства можно видеть только коринфские (рис. 12, 4—5; 38), и такое положение, конечно, нельзя считать случайным.

Среди защитного вооружения тяжеловооруженного воина большое значение имел большой круглый щит (0,80—1 м в диаметре), который был создан греками в конце VIII в. до н. э. (Коннолли, 2000. С. 51 сл.; Snodgrass, 1964. P. 61 ff.) В научной литературе он получил наименование аргивского. Важнейшее отличие этого щита от более ранних заключается в том, что он имел не одну, а две ручки на внутренней стороне: первая находилась в центральной части, через нее левая рука воина пропускалась почти по локоть, вторая ручка находилась у самого края, она удерживалась кистью руки². Порой эта ручка заменялась веревочкой, пропущенной через небольшие петли по всему периметру щита. Современному человеку, привыкшему видеть изображения воинов на произведениях античного или средневекового искусства, кажется вполне очевидным, что щит с двумя ручками существовал всегда, так сказать, изначально. На самом деле, это, конечно, не так. Самые ранние щиты, в том числе и на территории Греции, имели одну ручку и представляли собой что-то вроде заслонки, не очень удобной на поле боя, в особенности в регулярном боевом построении (Snodgrass, 1964. P. 37 ff.). Древние греки в конце VIII в. до н. э., поместив на щит вторую ручку, произвели настоящую революцию в военном деле. Следует отметить, правда, что далеко не все древние народы, даже имевшие тесные связи с греками, переняли у них это изобретение. У скифов, к примеру, щиты оставались такими же «заслонками» даже в IV в. до н. э. (рис. 40). Необходимо особо подчеркнуть, что введение второй ручки значительно расширило боевые качества щита, позволило изменить всю тактику ведения боевых действий; некоторые ученые даже считают, что именно новый тип щита создал возможность построения фалангой, сделал греческую пехоту непобедимой на протяжении столетий (Snodgrass, 1964. P. 68.).

Круглые щиты гоплитов изготавливались из дерева, иногда полностью покрывались листом бронзы, но чаще обтягивались кожей и обивались по краю металлом, в центральной части порой крепилась специальная эмблема, которая первоначально, скорее всего, связывалась с какими-то сакральными представлениями. В архаическое время эмблема изготавливалась из бронзы в виде плоской фигурной пластины или рельефа, часто с изображением животных, птиц, личины горгоны Медузы или т. п.; она, безусловно, служила дополнительным усилением щита. Во время войн с персами распространился обычай прикреплять к нижней части щита специальный коврик (фартук), который предохранял ноги от неприятельских стрел (Jarva, 1987). В археологических контекстах находки щитов чрезвычайно редки, поскольку органические материалы, из которых они изготавливались, легко разрушались. При раскопках погребений и святилищ, правда, порой встречаются металлические обивки таких щитов, бронзовые бляхи и т. п. (см.: Kunze, 1958; Die Funde aus Olympia, 1980. S. 104 ff.), но на Боспоре подобных находок, относящихся к времени греческой колонизации района, пока не известно. Во всем Северном Причерноморье лишь при раскопках Ольвии была открыта бронзовая пластина от аргивского щита (Русяева, Назаров, 1994).

При раскопках на Боспоре также не отмечено и находок греческих металлических панцирей, хотя их бытование здесь не вызывает особых сомнений. Панцирь — это важная составная часть оборонительного вооружения воина Древней Греции (Коннолли, 2000. С. 54 сл.; Snodgrass, 1964. P. 71 ff.; Jarva, 1995) Наиболее ранняя находка греческого доспеха относится к последней четверти VIII в. до н. э. — это бронзовый панцирь из Аргоса так называемого колоколовидного типа, аналогичные доспехи происходят из Центральной Европы (см.: Сидорова, 1965. С. 62—63; Snodgrass, 1964. P. 83—84, Pl. 30—31). Он состоит из двух половин (передней и задней), скреплявшихся между собой системой застежек и шпилек. Любопытно, что на обеих частях условно воспроизведены анатомические детали: мышцы живота, груди — на передней части и, соответственно, лопатки — на задней.

Нет сомнения, что тогда и позднее в Древней Греции широко бытовали более легкие и дешевые холщовые панцири. Металлический доспех с течением времени трансформировался в элегантную «мускульную кирасу» (или «анатомический» панцирь), название которой, закрепившееся в научной литературе, происходит от четкой моделировки мышц живота, груди и спины на ее поверхности. Греки, очевидно, называли этот доспех «торакс» (Snodgrass, 1964. P. 76).

Несмотря на отмеченное выше отсутствие находок греческих панцирей на Боспоре, в археологических реалиях района все-таки имеется одна любопытнейшая находка, которую вполне можно связывать с боспорскими колониями. Имеется в виду нагрудная часть бронзовой кирасы, обнаруженная при раскопках одного из Елизаветинских курганов в Прикубанье (рис. 13). Ее размеры — 44×41 см, толщина бронзового листа — до 1 мм. На кирасе в невысоком рельефе представлена личина Медузы, все подробности изображения которой, по выражению автора находки Н.И. Веселовского, «имеют целью производить устрашающее, отталкивающее впечатление» (Веселовский, 1918. С. 3). Глаза чудовища широко открыты, курносый нос приплюснут, щеки неестественно раздуты, зубы оскалены, из широко растянутого рта справа и слева торчит по паре изогнутых клыков, из волос выползают восемь бородатых змей. Такое изображение, конечно, служило для того, чтобы оберечь владельца панциря от всяческих напастей, отвести от него удары вражеских мечей и копий. Близких аналогий елизаветинскому нагруднику среди имеющихся находок греческих панцирей, а также их изображений на памятниках древнего искусства найти не удается (см. Jarva, 1995. P. 17 ff.). В.Д. Хэнсон правильно указывает, что столь пышно декорированный доспех мог принадлежать только богатому человеку и, вероятно, использовался в специальных церемониях (Hanson, 1999. P. 19). Практически нет сомнений и в том, что в руки варварского вождя, погребенного в прикубанском кургане, доспех попал с Боспора, возможно, в виде дорогого (дипломатического?) подарка.

Н.И. Веселовский датировал находку концом V или началом IV в. до н. э. (Веселовский, 1918. С. 8), и такая атрибуция закрепилась в научной литературе (см. Артамонов, 1966. С. 41; Античная художественная бронза, 1973. С. 29—30. № 76), хотя и вызвала некоторые сомнения. Пышная орнаментация защитного вооружения в Древней Греции, как известно, была обычна не в IV в. до н. э., а в значительно более раннее время (Коннолли, 2000. С. 59; Jarva, 1995. P. 25 ff; Snodgrass, 1999. P. 92). Вся стилистика украшений нагрудника близка времени архаики, что позволило Е. Ярве датировать его не ранее середины VI в. до н. э. (Jarva, 1995. P. 27—28; ср. Виноградов Ю.А., 2005). М.Ю. Трейстер, проанализировавший особенности орнаментации панцирной пластины, пришел к заключению, что ее следует считать не архаической, а архаизирующей, и, соответственно, сам нагрудник датировать первой половиной IV в. до н.э. (Трейстер. 2008. С. 274).³

Рис. 13. Бронзовый нагрудник из Шестого Елизаветинского кургана

Некоторые археологические материалы позволяют предполагать, что боспорские колонисты могли использовать панцири не только греческих типов, но и местные, варварские. Весьма показательные в этом отношении находки были сделаны при исследовании позднеархаической мастерской оружейника в Пантикапее (Марченко И.Д., 1971). Кроме бронзовых наконечников стрел скифских типов, здесь изготавливались также пластинчатые панцири. В мастерской было обнаружено много панцирных чешуек (до 250 экземпляров), большая часть из которых была сделана из железа (около 200 экземпляров), остальные — из бронзы (рис. 12, 2, 3). Это открытие позволяет с полной определенностью утверждать, что в Пантикапее было налажено производство пластинчатых доспехов, аналогичных бытовавшим в Скифии (см. главу 1.2). Очень может быть, что они изготавливались здесь не только на продажу в варварскую среду, но и, так сказать, для внутреннего потребления. Такое предположение имеет некоторые подтверждения в находках панцирных пластин, сделанных при раскопках боспорских поселений, к примеру, Вышестеблиевской-11 на Таманском полуострове (рис. 12, 7; Грицик, 2004. С. 105, 107).

Набор защитного вооружения греческого тяжеловооруженного воина завершают поножи («кнемиды»), которые защищали голень от стопы до колена. Логично предполагать, что их прототипом были какие-нибудь кожаные защитные приспособления, позднее дополненные металлическими деталями (см.: Snodgrass, 1964. P. 86 ff.). Каноническую форму кнемиды получили с VII в. до н. э., когда их высота стала составлять приблизительно 40 см. Поножи архаического и классического времени изготавливались из бронзового листа, плотно облегали ногу и не имели специальных скрепов в задней части (см.: Коннолли, 2000. С. 59 сл.; Gaerte, 1920; Kunze, 1991). Как и панцири, их поверхность часто имела орнаментацию, передававшую форму мышц икры и коленной чашечки, или же украшалась иным образом.

По подсчетам Л.К. Галаниной, на Боспоре найдено 15 экземпляров поножей, что составляет приблизительно четверть всех подобных находок в Северном Причерноморье (Галанина, 1965. С. 5—27). Считается, что все они относятся к IV в. до н. э., однако это не совсем так: среди древностей Боспора Киммерийского известны явно более ранние, великолепно орнаментированные бронзовые поножи, обнаруженные в одном из курганов под Керчью, так называемом кургане Ашика (рис. 12, 6). Опять необходимо обратить внимание, что лишь архаические греческие поножи, как и панцири, имели богатую орнаментацию (см.: Kunze, 1991. S. 68; Jarva, 1995. P. 94). Коленные чашечки керченской находки украшены масками горгоны Медузы; на выпуклостях, соответствующих икроножным мышцам, помещено по волюте; валики, имитирующие длинные узкие мышцы голени, заканчиваются головами бородатых змей. Вдоль края имеются мелкие отверстия, образующие как бы кайму, что характерно для подобных изделий времени архаики. По стилистике украшения и даже по набору орнаментальных сюжетов поножи очень близки приведенной выше находке нагрудной части кирасы из Прикубанья, и, соответственно, их следует датировать второй половиной VI в. до н. э. (Виноградов Ю.А., 2004. С. 54). Вообще же следует особо подчеркнуть, что кираса из Елизаветинских курганов и поножи из кургана Ашика являются самыми ранними и, безусловно, самыми эффектными деталями греческого защитного вооружения из обнаруженных не только на Боспоре, но и в других центрах греческой колонизации Северного Причерноморья.

Наступательное вооружение греческих воинов, как уже говорилось, в основном, состояло из копья и меча, при этом копье («до́рю») являлось главным видом оружия гоплита, а меч — лишь вспомогательным. Показательно, что греческие поэты как будто никогда не употребляли в отношении прославленных воинов таких, казалось бы, вполне обычных выражений, как «Меченосец», «Первый меч Афин» или «Лучший меч Милета» (Hanson, 2000. P. 114), но царя Трои Приама великий Гомер, как известно, называл «Копьеносцем», и это, разумеется, совсем не случайно.

Длина греческого копья достигала 2—3 м. Его железный наконечник имел листовидную форму на вытянутой втулке (см.: Weber, 1944; Baitinger, 2001. S. 33 ff.). С противоположной стороны древка некоторые копья имели наконечники-втоки, сделанные из бронзы или железа (см.: рис. 38, 1; Baitinger, 2001. S. 54 ff.). Вток служил противовесом, позволял легко воткнуть копье в землю для получения упора, а также, вероятно, мог использоваться для защиты в случае поломки копья и утери его передней части⁴.

Рис. 14. Древнегреческие мечи. 1 — ксифос из Британского музея (по Е.В. Черненко); 2 — кейф осы по изображениям на аттических вазах; 3 — предполагаемый вид бутероли, отливавшейся в пантикапейской форме (по И.Д. Марченко); 4 — махайры по изображениям на аттических вазах; 5 — обломок махайры из Мирмекия; 6 — обломок махайры с поселения Вышестеблиевская-11 (по Е.В. Грицик)

Железные мечи появились на территории Греции в XI в. до н. э., именно они, а не серпы или кухонные ножи были здесь самыми первыми железными орудиями. Первоначально эти мечи повторяли формы своих предшественников бронзового века (Коннолли, 2000. С. 63; Remouchamps, 1926; Snodgrass, 1964. P. 93 ff.), среди которых было немало довольно длинных экземпляров (0,75 м и более), но постепенно все отчетливее стала проявляться тенденция к их уменьшению. В настоящее время можно утверждать, что классический тип греческого двулезвийного меча, так называемый «ксифос», сложился к середине VI в. до н. э. (Baitinger, 2001. S. 76), во всяком случае, к началу греко-персидских войн он уже, безусловно, существовал. Этот меч имел прямой или сильно вытянутый листообразный клинок (длина — около 0,60 м), с металлическим перекрестием и навершием на конце рукояти (рис. 14, 7,2). Ножны имели завершение в виде насадки округлой формы (бутероли). Ксифос мог использоваться для нанесения рубящих и колющих ударов; в отличие от копья, он был вспомогательным оружием гоплита.

Если судить по многочисленным вазовым росписям, ксифос носился на косой перевязи выше пояса воина, почти подмышкой. Это было нужно для того, чтобы в случае необходимости его можно было легко достать; при извлечении меча, как можно полагать, плечом левой руки, которой удерживался щит, оружие без труда прижималось к боку. Нижний конец ножен с бутеролью, вероятно, был достаточно тяжелым, чтобы меч в таком положении сохранял равновесие и при резком движении, особенно в боевой обстановке, не переворачивался ручкой вниз, что могло привести к его потере.

В.П. Толстиков считает, что после первой четверти IV в. до н. э., возможно в результате военной реформы македонского царя Филиппа, в конструкции ксифоса произошла серьезная модификация. По его мнению, тогда были увеличены массивность и вес эфеса меча, что было сделано за счет увеличения толщины перекрестия. Перекрестие выковывалось вместе с клинком из одного куска стали и, как представляется В.П. Толстикову, стало очень массивным (Толстиков, 1999. С. 129). Такая реконструкция, однако, вызывает серьезные сомнения. Прежде всего, тяжелый эфес непременно должен нарушать привычную уравновешенность оружия, что, как отмечалось, угрожало его потерей на поле боя. Что касается изображений ксифосов с «широким» перекрестием на произведениях античного искусства, на которые ссылается автор, то, скорее всего, мы здесь имеем дело не с модификацией рукояти меча, а с новой модой оформления верхней части ножен. В своей верхней части ножны ксифосов всегда делались в виде довольно широкой обоймы. С IV в. до н. э. эта обойма стала более массивной, она выступала за боковые края ножен, внутри появилась выемка, в которую входило перекрестие меча, так сказать, «утапливалось» в нее (Künzl, 1997. S. 61—62, Abb. 1; Baitinger, 2001. S. 61—62, Taf. 66, 1338, 1339). В общем, имеющиеся материалы не позволяют согласиться с В.П. Толстиковым; ксифосов с «широким» перекрестием, на наш взгляд, вообще никогда не существовало.

Рис. 15. Находки наконечников копий (1—3) и мечей (4—6). 1 — Мирмекий; 2—6 — Синдская Гавань (по Е.М. Алексеевой)

Близко по времени с ксифосом, но все-таки несколько поздней, возможно, в третьей четверти VI в. до н. э., появился меч, который назывался «махайра», или «копис» (Baitinger, 2001. S. 79). Это был однолезвийный, несколько изогнутый меч рубящего действия, который внешне напоминал более поздний турецкий ятаган (рис. 14, 4). Очертания его лезвия таковы, что при нанесении удара махайра смещалась в сторону от наносящего удар, по этой причине рукоять всегда имела завершение в форме крючка, помогавшее удержать меч в руке; иногда это завершение оформлялось в виде головки птицы или т. п. Происхождение махайры не вполне ясно — предположения об иллирийских, этрусских и др. прототипах не убедительны (Коннолли, 2000. С. 63). Наиболее вероятно, что махайра проникла в Древнюю Грецию, а также во Фракию, Италию, Иберию с Востока. В Иберии даже сложился своеобразный тип изогнутого меча — «фальката» (De Hoffmeyer, 1972. P. 26 ff.). У него в отличие от махайры затачивался не только нижний край лезвия, но и треть верхнего, начиная от острия. Таким образом, фальката могла служить для нанесения как рубящих, так и колющих ударов. Негреческое происхождение махайры, возможно, сказалось и в том, что греческие художники (вазописцы, торевты и др.) изображали именно этот меч в сценах несправедливых убийств, кровавой резни и т. д. (Roux, 1964).

Лук и стрелы не получили в Древней Греции широкого распространения. В «Описании Эллады» Павсания говорится, что «у эллинов, за исключением критян, не было обычая стрелять из лука» (I. 23, 4; перев. С.П. Кондратьева). Такое положение вызывает определенное недоумение, поскольку лук достаточно популярен в греческом эпосе (вспомним лук Одиссея и избиение с его помощью женихов Пенелопы), он являлся одним из атрибутов Геракла, известны даже боги-лучники: Аполлон, Артемида. На вазах геометрического стиля (XI—VIII вв. до н. э.) выделяются три типа луков: европейский простой; одноизогнутый сложный, т. е. состоящий из нескольких пород дерева, дерева и кости и т. п.; сложный с двойным изгибом, который иногда именуется скифским. Последний, правда, мог быть развитием более древнего лука минойского типа, сохранившегося на Крите (Snodgrass, 1964. P. 141 ff.). Именно критяне, наряду со скифами, составляли наемный контингент стрелков из лука, которые в случае необходимости привлекались различными греческими городами-государствами. Тем не менее есть веские основания считать, что греки, так сказать, приняли на вооружение лук «скифского» типа, более того, они распространили его на запад (Rausing, 1967. С. 141—142).

При раскопках поселений, а также на местах сражений в Греции найдено немало наконечников стрел (см.: Nicholls, 1958—1959. P. 129—130; Erdman, 1973; Buchholz, 1976; Maass, 1984; Baitinger, 2001. S. 5 ff.). По способу крепления к древку их можно разделить на два основных типа — черешковые и втульчатые. Черешковые наконечники появились в Анатолии и Египте еще в бронзовом веке, затем они получили распространение в Эгеиде. Что касается более поздних времен, то их находки на территории Греции, относящиеся к IV в. до н. э., можно связывать с присутствием здесь критских лучников; на Крите даже известны монеты с подобными изображениями (Snodgrass, 1964. P. 143, 147—148). Бронзовые литые втульчатые наконечники стрел, которые происходят из Греции, имеют близкие восточные аналогии. Они могли попасть сюда разными путями: из Скифии, из Скифии через Фракию и т. д. Разумеется, стрелы несли с собой восточные завоеватели — киммерийцы, персы и пр. Совсем не удивительно, что втульчатые наконечники стрел являются достаточно обычной находкой при раскопках греческих колоний на территориях, примыкающих к скифским степям, в том числе и на берегах Керченского пролива (см. рис. 17, 18, 23, 1, 41, 2).

Вообще же на Боспоре находок наступательного вооружения известно довольно много, по большей части они происходят из погребений. Наконечники копий при этом представлены вполне обычными для Древней Греции, можно даже сказать, интернациональными типами (рис. 15, 1—3). Сложнее обстоит дело с находками мечей, поскольку при их изучении возникает одно странное обстоятельство дело в том, что материалы раскопок греческих некрополей как азиатского, так и европейского Боспора дают в основном мечи местных типов, характерных для варварских племен Северного Причерноморья (рис. 15, 4—5; 16, 1—7), подробнее о них говорилось в предыдущей главе, а вот в поселениях, пусть весьма редко, встречаются образцы греческого происхождения.

Среди последних — обломок греческого однолезвийного меча типа махайры (Виноградов, 1997. С. 141—142; 1999), обнаруженный при раскопках Мирмекия (рис. 14, 5). Эту находку можно отнести к концу VI в. до н. э. или даже к последней четверти столетия, что позволяет считать ее одной из самых ранних находок оружия подобного рода на античных памятниках Северного Причерноморья. Еще один обломок махайры происходит с поселения Вышестеблиевская-11 на Таманском полуострове (рис. 14, 6), но он датируется первой половиной IV в. до н. э. (Грицик, 2004. С. 106). На Боспоре такие находки известны и для более позднего времени (см. ниже), и, в общем, имеются основания считать, что махайры пользовались особой популярностью среди греческих колонистов Боспора и более того — всего Северного Причерноморья.

Рис. 16. Мечи местных типов из некрополей Боспора 1—3 — Тирамба (по А.К. Коровиной); 4—7 — Нимфей (по Н.Л. Грач)

Другой тип греческого меча — двулезвийный колюще-рубящий ксифос — в боспорских материалах не представлен, однако, его существование и использование здесь вряд ли можно оспаривать. В связи с этим необходимо обратить внимание на фрагмент створки каменной литейной формы VI в. до н. э., обнаруженный в Пантикапее в 1957 г., на которой в геральдической позе были изображены два льва или грифона (рис. 14,3; Марченко И.Д., 1962). Долгое время считалось, что эта форма использовалась для отливки блях, орнаментированных в так называемом скифском зверином стиле (Блаватский, 1964. С. 40—41; Онайко, 1966. С. 164—165). М.Ю. Трейстер, специально исследовавший находку, пришел к иному заключению: форма применялась для изготовления наконечников ножен мечей (бутеролей), имеющих сходство с бутеролями греческих ксифосов и наконечниками ножен парадных мечей, бытовавших у скифской знати (Трейстер, 1988. С. 46—48; 1992. С. 74—75; 1998. С. 131—132). Н.А. Онайко также предполагала, что в боспорских мастерских были произведены некоторые парадные мечи, найденные в скифских курганах (Онайко, 1966).

Обозначенное выше расхождение двух главных категорий археологических памятников (поселения и могильники) в отношении находок мечей, характерное не только для Боспора, но и для другого центра греческой колонизации Северного Причерноморья — Ольвии, заслуживает специального внимания (Виноградов, 1997. С. 143—144). На наш взгляд, распространение мечей местных типов в погребальной практике не обязательно свидетельствует о возрастании роли легковооруженной пехоты в боспорском войске, как это предполагает Д.В. Григорьев (2000. С. 32). Варварские мечи вполне могли иметь особое символическое значение в весьма своеобразной, деликатной сфере представлений, связанных с загробным миром.

В отношении организации войск и особенностей ведения боевых действий греками на Боспоре наши знания весьма ограничены по причине недостатка конкретных материалов, но все-таки можно считать, что фаланга здесь сохранила свое значение. Действия фаланги, как представляется, стали осуществляться при активном взаимодействии с отрядами конницы. Нельзя исключать, что в определенных ситуациях такие отряды могли использоваться для проведения самостоятельных операций. Конница, разумеется, могла быть предоставлена греческим государствам союзными варварскими племенами, но, по всей видимости, этим дело не ограничивалось. В связи с изложенным можно еще раз обратить внимание, что главными противниками греков-колонистов в это время, вероятнее всего, были не крупные кочевнические армии, а отдельные небольшие группы конников, тактика действий которых сводилась к простой формуле: «Неожиданно нападать, грабить, убегать». В такой ситуации фаланга тяжеловооруженной пехоты, конечно, малоэффективна, она, скорее всего, вообще не могла ничего предпринять против мобильных отрядов конницы, которые к тому же совсем не стремились вступить в сражение, а, напротив, уклониться от него. Успешнее противостоять разбойникам могли столь же подвижные отряды греческой конницы, которые были в состоянии встретить врага в открытом поле или хотя бы организовать его преследование. Содержание боевого коня, приобретение всего необходимого снаряжения и вооружения, вне всяких сомнений, было делом весьма дорогим, доступным лишь самым состоятельны людям, прежде всего, аристократам. Думается, что именно греческая аристократия боспорских колоний сравнительно быстро стала предпочитать конный строй традиционному пешему порядку фаланги. В связи с этим представляется вполне логичным, что выходцы из знатных родов самым внимательным образом присматривались к вооружению и особенностям боевых действий конницы кочевников и, соответственно, восприняли некоторые важные особенности военного опыта номадов. Все это, однако, еще не позволяет согласиться с мнением видного скифолога Е.В. Черненко, который считал, что уже на самом раннем этапе истории греческих колоний Северного Причерноморья в них стало преобладать скифское вооружение, а тяжелая пехота была заменена конницей (Черненко, 1979. С. 185—186). Нет, фаланга здесь, скорее всего, не исчезла, но продолжала существовать, успешно сочетаясь с отрядами конницы.

Примечания

1. А.А. Завойкин, впрочем, скептически относится к факту открытия ранней фортификации Синдской Гавани, называя остатки конструкций, выявленных Е.М. Алексеевой, «канавами» (Завойкин, 2006. С. 109).

2. Геродот сообщает, что первыми приделывать ручки на щит научились карийцы, они же стали изображать на щитах эмблемы и крепить к своим шлемам султаны. Все это впоследствии было перенято греками (Herod. I, 171).

3. Надо признать, что греческое защитное вооружение времени архаики часто богато орнаментировалось и выглядело очень нарядно. В качестве примера можно указать на так называемые критские «митры» — бронзовые полукруглые пластины, крепившиеся на поясе воина под нижним краем панциря (Hoffmann, 1972. P. 9 ff.).

4. Арриан, описывая сражение Александра Македонского с персами у Граника (334 г. до н. э.), отметил, что один из македонян, копье которого сломалось, отбивался от врагов его обломком (Arr. Anab. I. 15, 6)