Воскресенская Плещеевская церковь

К концу 1937 года уже никто не имел особых иллюзий относительно гуманности Советской власти к своим реальным и мнимым врагам, к которым не в последнюю очередь причисляли православных христиан. Объявленные свободы и права Сталинской Конституции не стали аргументом и законным основанием для желающих сохранить свои отношения с Православной Церковью. В руках всесильных органов идеологический скальпель, отточенный политической борьбой, действовал методично и неотвратимо. Малейшее несогласие с партийным курсом было неприемлемо и выкорчевывалось с помощью зашкаливающей жестокости НКВД. Поставленные партией задачи не обсуждались, а исполнялись, и темпы были стахановскими.

В ноябре 1937 года ялтинский НКВД в лице лейтенанта Жеглова нанес сокрушительный удар по клиру и приходу Воскресенской Плещеевской церкви. 17 ноября был арестован священник Арсений Макарович Савчинский^*, главный подозреваемый, проходивший по делу как Андрей Николаевич. В течение трех дней, с 29 ноября по 1 декабря, было арестовано еще десять человек, которые якобы вели «контрреволюционную агитацию».

17 же ноября следователь Жеглов в качестве свидетеля вызвал священника Евгения Ксенофонтовича Кульчицкого^** и на предложение дать характеристику Савчинскому услышал много «важной информации», что послужило основой для расстрельного дела. «Хотя я встречался с Савчинским не очень часто, — сказал Кульчицкий, — но тем не менее по встречам и разговорам с ним я сделал вывод, что Савчинский настроен контрреволюционно и свои контрреволюционные настроения нередко высказывает в разговорах. Конкретно они сводились к следующему: "Советская власть политику ведет неверно. Двадцать лет обещают хорошей жизни, а ее нет. Все живут плохо, никакого просвета не видно. Народ против власти обозлен. Возьмите Украину: раньше она была житницей, цветущим краем, а при большевиках народ мёр с голоду. Да и по России народ живет не лучше: все дорого, а купить ни рабочему, ни крестьянину не на что". После того как троцкистов стали называть врагами народа, Савчинский говорил: "Какие же троцкисты враги народа? Враги народа не они, а коммунисты <...>. Ни один человек, кроме коммунистов, защищать Советскую власть не будет. Да и коммунисты-то больше половины, когда начнется война, разбегутся. Это они сейчас хотят показать свою мощь, когда забрались на теплые местечки и царствуют"».

И с подачи следователя озлобленный Кульчицкий стал плавно переходить на персоны тех, кем интересовался Жеглов, то есть активных священнослужителей и мирян.

«О скором падении Советской власти, — продолжал он, — иеродиакон Антоний Корж говорил неоднократно. <...> Летом 1937 года Корж совместно с другими активистами-церковниками, антисоветски настроенными, Баевым, в данное время сбежавшим из г. Ялты из-за боязни репрессий, и другими ходил несколько раз в Горсовет требовать регистрации новой церковной "двадцатки". Когда им Горсовет в регистрации отказал, поскольку существует "двадцатка" зарегистрированная, то Корж уговаривал всех вновь идти в Горсовет, где устроить бунт и избить секретаря Горсовета.

Корж, узнав, что в Ялте арестовали многих контрреволюционеров, среди которых были и церковники, озлобясь на власть, ругал всех руководителей нецензурными словами, заявляя: "Скоро придет наше время, и мы свое возьмем"».

Подобный свидетель-энтузиаст для следователя был находкой, и Жеглов еще раз, 27 ноября, пригласил к себе Е. Кульчицкого, верно подметив, что ненависть мелкого человека каким, видимо, и был Кульчицкий, жаждавший крови собратьев, требует немедленного насыщения.

Разговор снова вернулся к Коржу, и Кульчицкий подтвердил, что знает его несколько лет как иеродиакона Воскресенской церкви и что он, по его наблюдениям, «безусловно является человеком резко контрреволюционным и свои настроения высказывает без стеснения среди своих знакомых». «Корж ненавидит Советскую власть, — горячился Кульчицкий, — ругает руководителей партии и Советской власти <...>. Когда в газетах появились сообщения о процессах над троцкистами, то он говорил: "Это хорошо, что в верхах начинается грызня, это нам на руку. Они друг друга постреляют, а тут скоро и война подоспеет. Как только начнется война, то Советская власть все равно не удержится самими коммунистами". <...> Когда зашел разговор о предстоящих выборах в Верховный совет, то Савчинский мне говорит: "Народ обозлен, и Сталина ни за что не выберут, если большевики не заставят сделать это насильно"». И добавил несколько слов о священнике Арсении Савчинском: «Разговаривая о фашизме, Савчинский уверял меня, что сколько Советская власть ни существует, а фашизм рано или поздно победит, т. к. фашизм имеет симпатию у населения. Это видно по примеру Германии и Италии.

Савчинский, являясь антисемитом, говорит, что все, что плохо в России, — это от жидов. Если бы они не были у власти, то все было бы хорошо, и церковь была бы свободной. Но этому скоро конец, так как Советская власть долго не просуществует».

Ялта. Церковь во имя Воскресения Христова. 1899 г.

На следующем допросе 30 ноября он заявил, что ему хорошо известно, что «Корж и Савчинский находятся в тесной связи, поскольку являются служителями одного храма — Плещеевской церкви, и часто в разговорах на политические темы высказывают контрреволюционные настроения. А также группируют вокруг себя церковников-активистов, настроенных враждебно к Советской власти».

И далее он поведал, кто с кем общается, изображая церковные отношения как политический заговор. «Вокруг Савчинского группировались: Иващенко Валентина — активная церковница, антисоветски настроенная личность, Одинцова Прасковия Ивановна — председатель церковного совета, б[ывшая] монашка Новодевичьего женского монастыря, дочь протоиерея, резко антисоветски настроенная личность, Цимбал Серафим^*** — монах Афонского монастыря, регент Плещеевской церкви, Жук Сергей^**** — бывший монах, сын священника, был регент б[ывшей] греческой церкви. Последние <...> два также антисоветски настроенные личности. <...>

Вокруг Коржа группируются те же лица, что и вокруг Савчинского, поскольку они все связаны между собой как церковники. <...> А также контрреволюционно настроенные Шишлаков Адриан Спиридонович^5*, член церковного совета, и быв[ший] псаломщик Плещеевской церкви, в прошлом монах-прислужник черносотенного архиепископа Трофимов Федор Федосович, в прошлом кулак, судившийся за антисемитизм, — был осужден на 1 год. Быв[ший] председатель церковного совета до апреля 1937 года, а в данное время активный церковник, один из инициаторов открытия собора в Ялте, без определенных занятий, спекулянт, поддерживает связь с "темными" личностями на толкучке.

Житный Владимир, бывший секретарь церковного совета, активный церковник. Вместе с Трофимовым организовал церковников на открытие собора в Ялте, для чего ходили толпой в Горсовет, устроили там скандал и уговорились вытащить из кабинета секретаря и избить его за то, что Горсовет медлит с открытием церкви»¹.

И далее Кульчицкий перечисляет всех, кого знал по Ялте: священника Павла Яхонтова^6*, «имевшего при царе по несколько орденов за усердие», Филиппа Ивановича Зеленского — председателя церковной двадцатки Иоанно-Златоустовского храма и священника того же храма Федора Сукованченко. Также не забыли о друге иеродиакона Антония архимандрите Иннокентии (в миру Иван Яковлевич Черняков)^7*, который в то время служил в Алупке, но часто приезжал по делам в Ялту и заходил в гости к протоиерею Димитрию Киранову. Следователь выяснил, что все перечисленные Кульчицким люди имели доверие между собой и общались друг с другом открыто, без уже привычной осторожности.

Православные активисты собирались и у Савчинского прямо в кладбищенской сторожке — Валентина Иващенко, монахиня Параскева (Одинцова), иеромонахи Серафим (Цимбал) и Сергий (Жук). Действительно, в узком кругу единомысленных церковных людей каждый позволял себе определенную свободу в высказываниях по текущим событиям. Как правило, обсуждались церковные проблемы, хозяйственные вопросы, житейские невзгоды, которые неуклонно умножались, и проводили спевки. По тем временам этого было уже достаточно, чтобы с подачи Кульчицкого следователь истолковал происходившее как политические собрания с далеко идущими целями.

«Другим местом встреч был храм, ключи от которого всегда были у о. Антония, он собирал близких ему людей в храме после богослужения и проводил спевки. Как правило, присутствовали А. Савчинский, мон. Параскева, Шишлаков, Трофимов, Житный».

Записав общие характеристики на каждого, следователь потребовал от Кульчицкого указать конкретные антисоветские высказывания церковников Ялты, а также место и время этих высказываний.

«Я не могу установить точную дату моих разговоров с указанными мною лицами, — сказал Е. Кульчицкий, — поскольку со всеми встречался очень часто на улице, возле церкви. У некоторых был на квартирах, многие бывали у меня, но я припоминаю следующие факты к[онтр]р[еволюционных] высказываний, имевших место в 1937 году. Одинцова, когда я бывал у нее на квартире, в разговорах обязательно говорила, как хорошо было жить до революции и что большевики отравили жизнь миллионам людей. Одинцова говорила: "Настала власть жидовская, они нам жизни не дают. Вот у нас в доме имеются евреи, так мы стараемся отомстить им за тот вред, который они принесли русскому народу" (действительно жильцов евреев обливала помоями). Одинцова ждет перемены власти. <...> Высказывая сожаление о банде Тухачевского, говорила: "наконец-то всем показали, что вверху идет раскол. Это хорошо, но жаль, что расстреляли хороших людей. Они хотели сделать лучше народу, а Сталин, боясь, что за ними пойдет Красная Армия, приказал Тухачевского и его друзей расстрелять. <...> Советская власть сделалась ничтожной, раз сама расстреливает своих вождей". Эти разговоры проходили в квартире Одинцовой летом 1937 года.

Священник Федор Сукованченко. Публикуется впервые

Цимбал Сергей Ильич ругал вождей правительства и в особенности т. Сталина. Когда он приходил ко мне, заводил разговоры о новостях в газетах. "Фашисты свое дело делают твердо. С каждым днем их могущество растет. Как ни пишут в наших газетах о якобы зверствах, которые учиняют фашисты, но они культурный народ, и массы идут за ними. <...> Советской власти, конечно, не будет, тогда мы сможем свободно вздохнуть. Этого времени мы скоро дождемся".

Жук <...> говорил: "Советскую власть никто за границей тоже не признает. Япония на Дальнем Востоке делает что хочет. Японские войска переходят границы, бьют наших пограничников, а наше правительство только и делает, что пишет ноты, с которыми и считаться никто не хочет. Никаких серьезных мероприятий государство предпринять не может, так как само еле-еле держится, поскольку большая часть населения политикой недовольна. И это подтверждается тем, что людей сажают очень много, и недовольных не уменьшается, а, наоборот, увеличивается. Вот как начнется война, посмотрите, все пойдут против власти. Недовольны политикой не только я один, но очень многие".

С Жуком я встречался летом на улице несколько раз. В квартире у него я ни разу не был.

Шишлаков Адриан Спиридонович — тип резко антисоветски настроенный и нецензурными словами ругает руководство партии и правительство. Высказывает сожаление, почему не убили Сталина, которому приписывает все зло, испытываемое русским народом. Будучи сторонником монархизма, Шишлаков говорил, что только монархия сумеет установить действительный порядок в России и только при царе народ сумеет жить так хорошо, как он жил при царе.

Житный — ярый антисемит, рассказывает, что власть находится в руках евреев, которые отплачивают русским за всё то, что им приходилось терпеть до революции <...>. Он говорил: "Большевики наделали со своей коллективизацией то, что народ стал голодным и обозленным. Хоть существуют колхозы, но народ все равно желает жить своим хозяйством, и каждый колхозник старается завести свое <...> хозяйство. Раскулачили самых хороших людей, но это даром не пройдет. Раскулаченные свое еще покажут и Советской власти не простят". <...> Разговоры эти были летом 1937 года, главным образом на улице при случайных встречах.

Зеленский — кулак, сбежавший с Украины, о чем он сам говорил. Недоволен Конституцией, которая, по его мнению, есть обман и при которой верующим не дают жить. <...> "Все колхозники только и ждут того момента, когда разрешат убежать из колхозов и заняться своим хозяйством. Вот начнется война — так все прахом пойдет. Все колхозы сразу будут уничтожены, и я вновь примусь за землю и создам себе хозяйство, такое же как раньше"»².

Далее Кульчицкий рассказал о Ф.Ф. Трофимове, который, как он выразился, «тужит, что до революции мало били евреев, и если бы их перебили всех, то и не жили бы так плохо и не было бы вообще Советской власти». Трофимов в 1936 году был на год выслан за «оскорбление еврейской нации». Он «со злорадством говорит об убийстве Кирова» и сожалел, что не перебили остальных. По словам Кульчицкого, священник Павел Яхонтов выставлял себя троцкистом: «Хотя мои сыновья и работают в НКВД и являются большевиками, но я с ними не согласен. Я меньшевик и считаю, политика Советской власти неправильная. Я с ней не помирюсь. Крестьянам нужно дать свободное построение своего хозяйства, а не колхозы, которые, сколько ни существовали, все равно развалятся, поскольку крестьяне не хотят в них находиться. А если находятся, так это потому, что боятся репрессий, так как научились на опыте в 1929—1930 годах, кто не шел в колхоз, тех раскулачивали и высылали»³.

Не забыл Кульчицкий и о 74-летнем священнике Иоанно-Златоустовского храма Федоре Сукованченко, который жил рядом со священником Павлом Яхонтовым; по его мнению, они — единомышленники в своих антисоветских переживаниях. С усилием он припоминал бытовые разговоры, содержание которых хоть как-то можно было интерпретировать как аполитичные. Сукованченко якобы говорил, что России нужен царь, который «только и сможет установить порядок. Сколько большевики ни ухитряются, народ все равно их политикой недоволен и при первом случае постарается сбросить с себя ярмо, которое надели большевики всем русским».

Воспитанники Симферопольского духовного училища, Ф. Сукованченко (сидит второй слева в первом ряду), 1878 г. Публикуется впервые

«В свою очередь, — продолжал Кульчицкий, — архимандрит Иннокентий считает Советскую власть Божьим наказанием за то, что они простой народ разорили и стараются уничтожить все духовенство. <...> "Хорошо, что заграница нас не забывает и готовится задушить большевиков. Мы им подсобим <...>. Уж больно много большевики мне гадостей доставили — был в ссылке и брат осужден"».

После этой смертоносной тирады на своих ближних следователь задал горе-священнику Евгению Кульчицкому наводящий вопрос: «Как группируются между собой указанные лица?» И тот в подробностях рассказал, что все объединены вокруг иеродиакона Антония и священника Арсения Савчинского и собираются на кладбище либо в церкви в праздничные дни после богослужения, а порой у монахини Параскевы (Одинцовой), отдохнуть и поговорить.

Обильный материал, предоставленный Евгением Кульчицким, нуждался в «подтверждении» подобных свидетелей, и Жеглов нашел нужных людей. Одним из них был девятнадцатилетний Иван Исидорович Мосейчук, который проживал в одной коммунальной квартире со священником А. Савчинским на старом Массандровском кладбище.

Следователь услышал то, на что и рассчитывал: «Савчинский — тип антисоветски настроенный, который в присутствии меня неоднократно высказывал контрреволюционные взгляды <...>. Властью народ недоволен, и власть скоро переменится».

Молодой человек рассказал и то, как, узнав о раскулачивании своего отца, Исидора Мосейчука, священник сказал Ивану: «Видишь, как власть поступает несправедливо со всеми, в частности с вашей семьей. Вот организовали колхозы, а в них ведь плохо живут, все стремятся убежать из них, но большевики насильно заставляют жить в колхозах и голодать. Сейчас все живут плохо, но терпят до поры до времени. Как только война или какая-нибудь заваруха, то против власти выступят все». «На мое замечание, — сказал сознательный Ваня Мосейчук, — что моего отца раскулачили правильно, так как он пошел против колхозов, Савчинский заявил: "Твой отец хорошо сделал, что не пошел в колхоз, он не желает жизни, как скотина, а ты еще молод и не понимаешь, что кругом делается"».

Господство без соблазна невозможно, и прельщенный безбожной агитацией Мосейчук, как и многие другие, был уверен — отказ от «неправильного» отца в пользу официальной идеологии может быть оправдан.

Иван рассказал: Савчинский работает сторожем на кладбище, а в Плещеевском соборе как псаломщик и регент и получает за воскресные службы по 20 рублей (про деньги он подсмотрел в записной книжке). К нему ходят люди и поют религиозные песни, разговаривают, а при посторонних замолкают. И что «случайно» как-то слышал за дверью: «У нас на Украине от жидов совсем нет житья, всё в их руках». Ваня подробно рассказал и о том, что отец Арсений приспособил одну усыпальницу под квартиру и приглашает туда церковных активистов, где «наряду со спевками обсуждают церковные дела, а также ведут контрреволюционные разговоры». Говорил убежденно, как очевидец, а следователь с партийным огоньком в сердце «чистыми руками» записывал свидетельские показания, так необходимые для «успешного» завершения начатого дела.

Далее Мосейчук рассказал обо всех и дал всем персональные характеристики, выделив Савчинского как самого «авторитетного», так как «его снабжали продуктами». И закончил общим пассажем, что «все недовольны властью, которая говорит, что не вмешивается в дела церкви, но при этом верующих сажает в тюрьмы».

Другой житель общей квартиры, Василий Лаптенко, сказал, что слышал, как Савчинский говорил: «Соввласть — сатанинская, при ней погибло больше народу, чем за 3 года войны. Часть людей погибла от голода, а часть большевики расстреляли. Невинная кровь людей, пролитая большевиками, не пройдет даром, и они за это заплатят». А иеродиакон Антоний говорил: «Большевики сажают в тюрьмы каждого, кто что-то не так скажет. Всех хороших людей посадили, а ругают фашистов за их зверства. Все духовенство в тюрьмах».

В тот же день свидетель Губина Антонина Васильевна рассказала следователю о священнике Адриане Шишлакове как об «антисоветском человеке»: «В квартире у него собираются темные личности и устраивают незаконные собрания. Он нелегально крестил детей на дому и брал за это деньги. Занимался контрреволюционной пропагандой. "До 1917 года жилось хорошо, а теперь не жизнь, а каторга. Жизнь не изменилась в лучшую сторону, как страдали люди, так и будут страдать". А во время радиопередачи о смерти Кирова сказал подлые слова: "Жаль, что убили только Кирова, надо было убить и Сталина, тогда лучше бы жить стало". Он получает денежные переводы и письма из Варшавы. Он еще говорил: "Жаль, что сейчас не пускают в Польшу. Я бы в любую минуту выехал из СССР в Варшаву. Я когда-то жил и учился в Варшаве. Там сейчас всем хорошо живется"»⁴.

Священник Федор Сукованченко (в цилиндре) с моряками. Публикуется впервые

Под давлением следствия престарелый священник Иоанно-Златоустовского храма Федор Сукованченко заявил: «Савчинский тип не советский, высказывал неоднократно недовольство Советской властью, говоря: "Теперь жизни хорошей при Советской власти никому нет. Арестовывают всех без разбора"». Впрочем, отцу Федору вскоре придется испытать справедливость этих слов на себе.

Следователь вызвал еще ряд «свидетелей», которые, как под диктовку, дали требуемые показания: об антисоветскости всех церковников, их злобном отношении к власти и, как следствие, их моральном разложении. По заявлению одного свидетеля, «все вышеуказанные типы — жулики, проходимцы, пьяницы, развратники, поставившие своей целью заниматься контрреволюционной агитацией». Жеглов делает радикальный вывод, что «вся группа ставила своей целью путем организации 20-ки борьбу против Советской власти», а с такими церемониться нельзя!

Еще на допросе от 21 ноября Савчинский бодро заявлял: «Виновным себя в предъявленных обвинениях не признаю. Никакой контрреволюционной агитацией не занимался». И за него берутся всерьез. Следователь раскручивает его историю, и выясняется, что с Украины в Крым впервые он приехал в 1923 году, завербовавшись на работу в Винсовхоз «Ливадия» вместе с родственниками. Далее он подтверждает уже известный следствию факт о том, что он сменил свое имя и на самом деле он священник Арсений Макарович и служил в деревне Ксензовка Бирзгульского района Одесской области. «Меня лишили права голоса, обложили налогом, — каялся Савчинский, — и я вынужден был с Украины в 1931 году бежать. Так как у меня документов не было, я ехать в другие места не мог и вынужден был искать себе подложные документы. К этому времени, в с. Кульное, находящееся от моего прихода в 15-ти километрах, умер мой двоюродный брат. Я взял его документы и сделался вместо священника Арсения Савчинского бедняком Андреем Николаевичем Савчинским. В этом признаю себя виновным.

Переписку я имел лишь с одним архиепископом Гавриилом Рогут, проживающим в г. Балта в Молдавии. Этому архиепископу, как нуждающемуся, я посылал неоднократно деньги». Следователь настаивал:

«— Признаете Вы себя виновным в проведении контрреволюционной агитации?

— Контрреволюционную агитацию я не вел.

— Кто Вас посещал и кого Вы посещали, проживая в г. Ялта?

— Я лично ни у кого не бывал. Ко мне приходили члены общины верующих, 3—4 человека. Но разговоры я с ними, кроме о делах церковных, не вел».

Далее он сказал, что к нему приходили те же церковники на кладбище и там разучивали церковные песнопения, «а также вели разговоры о жизни».

«С Корж я разговаривал только в церкви по делам, на спевках. На политические темы разговоров не вел. <...> Корж в разговорах со мной высказывал недовольство тем, что при Советской власти верующим не дают свободно жить и всячески притесняют, а церкви незаконно закрывают. Говорил, что многие советской властью недовольны, так как арестовывают безвинно, самых хороших людей»⁵.

У входа в Воскресенский храм. В центре архиепископ Николай (Зиоров), крайний справа предположительно иеродиакон Антоний (Корж). Публикуется впервые

И уже через несколько дней под физическим воздействием Савчинский ломается: «Я признаю себя виновным в том, что у себя на квартире на кладбище, а также на оборудованной мною усыпальнице неоднократно устраивал собрания церковных активистов, где велись обсуждения вопросов, связанных с церковью, обсуждались некоторые политические вопросы, по которым высказывались присутствующими несоветские взгляды».

Монахиня Параскева (Одинцова), в июле 1937 года избранная председателем церковного совета Плещеевской церкви, на допросе 30 ноября заявила: «Я признаю, что, собираясь на нелегальной квартире у церковника Савчинского, мы разучивали и пели церковные песни. Для этой цели мы установили два дня в неделю: субботу и воскресенье. Я была выбрана председателем церковной двадцатки, хотя и не была официально зарегистрирована. Разрешения у нас на сбор <...> в квартире Савчинского для проведения собраний и разучивания песен никакого не было».

Следователь задает наводящий вопрос: «Вы признаете, что нелегально собирались в помещении сторожки массандровского кладбища, где наряду с обсуждением церковных дел велись контрреволюционные разговоры и занимались религиозной пропагандой?»

«Да, я признаю, — ответила уже сломленная монахиня Параскева, — что мы без всякого разрешения нелегально собирались в квартире Савчинского, где разговаривали о жизни и новостях, иногда высказывали несоветские настроения, но это было редко»⁶.

Интенсивное физическое воздействие, атмосфера непреходящего страха возымели действие. Следователь спешил закончить дело, и долгие разговоры не входили в его планы. Монахиня Параскева, измученная допросами и прямым насилием, путая имена, кто диакон, а кто священник, дает на всех показания: «<...> все недовольны властью, так как раньше им жилось лучше».

Привычные контуры собственной жизни оказались вдруг размытыми и сдвинулись куда-то в сторону, на периферию... И только проходящий по делу как псаломщик и регент Адриан Спиридонович Шишлаков ни под каким предлогом виновным себя не признавал и решительно все отрицал. «Я ни в чем не виновен», — отвечал он на все вопросы.

Федор Трофимов полностью идет на поводу у следователя и буквально повторяет его слова. Рассказывает, как он вместе со священниками Владимиром Житным и Николаем Баевым, Еленой Афанасьевной Герасименко устроил скандал в горсовете, требуя зарегистрировать церковную двадцатку. В конце он заявил: «Себя я признаю полностью виновным».

Валерия Трофимовна Иващенко, член церковной двадцатки, на допросах сопротивлялась, но и она в конце признала себя виновной.

Священник Федор Сукованченко. Публикуется впервые

Владимир Иванович Житный, по слухам, в прошлом священник, потом псаломщик. В Плещеевской церкви вел переписку и протоколы церковного совета. Он присутствовал на всех собраниях церковной двадцатки и знал практически все о жизни церковной общины. Он всем дал уничижительную характеристику и в результате оклеветал себя самого.

Священник Павел Яхонтов — псаломщик и сторож Иоанно-Златоустовского храма. На допросе следователю Реформатскому сказал: «Зеленский Филипп — председатель церковного совета Иоанно-Златоустовского храма — активный защитник, чтобы храм был тихоновской ориентации. Он ярый агитатор за тихоновскую церковь, как тихоновец он недоволен конституцией, которая, по его мнению, есть обман». И далее всех называет антисоветчиками... в том числе и себя.

Архимандрит Иннокентий (Черняков) служил в Алупке в храме Архистратига Михаила. «Моими приятелями в Ялте, — говорил он на допросе, — были священник Киранов, а также Шишлаков и Одинцова. У них я бывал в гостях, очень был дружен со священнослужителем Александро-Невского собора Черняковым Павлом Ивановичем, осужденным за контрреволюцию. Мы односельчане».

Иеромонах Серафим Цимбал признал, что участвовал в «нелегальных собраниях», но в контрреволюционных преступлениях признать свою виновность отказался.

Иеромонах Сергий (Жук) в момент ареста был сторожем Александро-Невского собора. На это место его пригласили председатель церковной двадцатки Александро-Невского собора Алексей Сысоев и казначей Евфросинья Супрун. Виновным себя признал, уклончиво заявив, что «иногда высказывал несоветские мнения».

Павел Антонович Антонов признал все, что потребовал следователь: и то, что у него в квартире собирались церковные активисты, и то, что он бежал из украинского села, где его «хотели посадить за вредительство и выступление против колхозов».

Следователь проводит очные ставки, сталкивает, провоцирует и в конце концов ломает своих «подопечных». В результате все, кроме Шишлакова, признали себя виновными.

Следователь Жеглов был послушен воле партии и своему руководству, предан однажды усвоенным идеям коммунизма, как хорошо воспитанное животное. Допросы обвиняемых и свидетелей он провел за два дня — 30 ноября и 1 декабря 1937 г. Только иеродиакон Антоний (Корж), кем-то предупрежденный или просто почувствовавший опасность, выехал из Ялты, но ненадолго. Его задержали уже через несколько недель. Все арестованные находились в Симферопольской тюрьме НКВД. Судебная «тройка» НКВД 4 декабря, в праздник Введения Матери Божьей во храм, приговорила всех к расстрелу, и только В.Т. Иващенко получил 10 лет лагерей. Через четыре дня — 8 февраля 1938 года все были расстреляны⁷.

10 февраля 1938 года был арестован 75-летний священник Федор Сукованченко, служивший в Иоанно-Златоустовском храме. Все тот же Жеглов сформулировал его вину вполне традиционно: «Систематически ведет контрреволюционную агитацию, направленную против мероприятий партии и Советской власти». Во время обыска в доме № 7 по улице Толстого у него изъяли два тюка различной переписки.

Отец Федор Сукованченко и его матушка Анастасия Петровна Карпова. Публикуется впервые

Жеглов допросил отца Федора 12 февраля 1938 года и не стал церемониться со стариком, применив к нему уже проверенные методы дознания:

«Следствию известно, что вы среди окружающих вели контрреволюционную агитацию. Признаете себя в этом виновным?».

«Я являюсь идеалистом, — ответил пожилой священник, — никак не могу помириться с тем, что атеизм всемерно развивается. Стремлюсь всеми силами создать и укреплять общину верующих, среди актива церковников я нередко высказывал недовольство политикой Советской власти. В разговорах я говорил, что верующих притесняют, доказывая им, что при этой власти в законах пишут об отделении церкви от государства и невмешательстве в церковные дела, а на деле вмешиваются — притесняют верующих. Говорил также и то, что везде арестовывают, и большей частью безвинных. Такие мои разговоры являются контрреволюционными, и в этом я признаю себя виновным»⁸.

Отец Федор далее подтвердил, что говорил со священником Николаем Баевым о всех житейских нестроениях, и тот соглашался с ненормальностью положения в стране. Опытный стукач — Евгений Кульчицкий в подобных разговорах был на высоте. Он расспрашивал незадачливого старца о его мыслях и настроениях, заводил разговор о возможно скором падении власти большевиков, а потом декларировал свою непричастность ко всему, даже косвенно напоминающему несимпатию к власти.

Кульчицкий заявил: «Сукованченко — человек, безусловно, настроенный контрреволюционно. Имеет родственников в Америке и получает оттуда письма и доллары. Он говорил: "Вот где живут хорошо... А здесь только пишут, что живут хорошо..."».

Действительно во время обыска были найдены письма, полученные от какого-то родственника из-за границы. Отец Федор простодушно признал, что писал о трудной жизни далекому родственнику, и это было расценено следователем Жегловым как клевета и злобный домысел враждебного к власти человека.

В прошлом «служитель культа» Василий Антонович Лаптенко, а в тот момент сторож и чернорабочий, на допросе в НКВД назвал священника Федора «человеком резко антисоветски настроенным».

Этого оказалось достаточным, чтобы 20 февраля младший лейтенант Жеглов составил «Обвинительное заключение», в котором подчеркнул, что «Сукованченко в течение 52-х лет был служителем культа», «имеет родственников за границей» и «на протяжении многих лет вел контрреволюционную агитацию, направленную против мероприятий Партии и Советской власти».

В симферопольской тюрьме после допросов с пристрастием священника оставили силы. Он признал себя «виновным», но предполагаемой высшей меры за свои «преступления» не дождался... «Больной Сукованченко при перевозке из милиции в терапевтическую больницу скончался». Произошло это в 3 ч. 30 мин. в ночь с 1 на 2 марта 1938 г., о чем свидетельствует справка из книги «скорой помощи»⁹.

Примечания

*. Родился в 1873 г., станция Кульное, Бирзгульский район Одесской области. До 1917 г. был певчим в архиерейском хоре Каменец-Подольска.

**. Родился в 1876 г. в с. Доброгорща Винницкой области.

***. Иеромонах Серафим (Цимбал) родился в 1878 г. в селе Садки Бердичевского района Киевской губернии.

****. Иеромонах Сергий (Жук) родился в 1892 г. в с. Серединка Винницкой области, из крестьян. С 1914 г. монах Киево-Печерской лавры.

5*. А.С. Шишлаков родился в 1887 г. в с. Маячки Днепровского уезда бывшей Таврической губернии, из крестьян, ранее уже арестовывался.

6*. Священник Павел Яхонтов родился в 1870 г. в с. Борисовка Курской губернии. В 1915—1918 гг. был полковым священником, в 1917—1922 гг. приходской священник, с 1922 по 1928 г. работал на мельнице, с 1928 по 1934 г. — священствовал, с 1934 по 1936 г. — счетовод. Его сын Николай, 37 лет, был начальником секретного отдела НКВД в Киеве, а сын Сергей, 39 лет, — секретарем у одного из наркомов Украины.

7*. Архимандрит Иннокентий (Черняков) родился в 1877 г. С 1912 г. — в Московском Знаменском монастыре.

1. Там же. Л. 15—16.

2. Там же. Л. 18—19.

3. Там же. Л. 20.

4. Там же. Л. 72—74, 87.

5. Там же. Л. 163.

6. Там же. Л. 107—108.

7. Там же. Л. 141—143.

8. Там же. Арх. № 03397, л. 6.

9. Там же. Л. 14.