Новая власть

Под давлением большевиков 14 ноября 1920 года Белая армия покинула полуостров, чтобы никогда уже не вернуться. А с нею ушли митрополит Антоний (Храповицкий), архиепископ Евлогий (Георгиевский), архиепископ Феофан (Быстров) и многие другие. Ушли с несбыточной мечтой из безопасного далека сохранить ускользающую реальность русской жизни. И только епископ Вениамин (Федченков), не нарушив церковных канонов, покинул Родину со своей паствой — армией и флотом. Те же, кто остался в Крыму, приняли неумолимую жестокость обстоятельств. Движимые евангельской любовью, они вопреки всему продолжили свое архиерейское служение и, обрекая себя на всевозможные потрясения, пошли навстречу своим страхам, неизбежным опасностям и самой смерти, свидетельствуя о том, что и жестокие страдания могут быть благодатно созидательными для человеческой души, если они претерпеваются ради Христа.

Святитель Никодим (Кротков)^* не пожелал покидать Россию и вверенную ему священноначалием Таврическую епархию. Так же поступил и святитель Димитрий (Абашидзе)^**. По благословению Патриарха Тихона 21 августа 1921 года он ушел в заштат и поселился в Топловском монастыре недалеко от Феодосии, где власти разрешили ему оставаться не более года.

В ноябре 1920 года, с уходом Врангеля, прежняя, некогда безмятежная жизнь в Ялте канула в Лету, оставив после себя только мерцающие образы прежнего благополучия. Захват власти произошел в вихре умножающейся силы одних и нарастающей слабости других.

К десятилетию трагических событий взятия Крыма большевиками Борис Макаров опубликовал в газете «Красный Крым» 7 ноября 1930 года стихотворение «Сиваш», полное большевистского задора:

Валится взвихренный дым
космами туч в Сиваш. Вперед!
Товарищи, Крым —
наш!

В бой, на врагов, не за славой,
шашками брешину высечем!
Двинулись...
Двинулись лавой тысячи

Белая армия стыла...
Грохот за грохотом гонится.
Хряснула
белых с тыла конница

на неприступную бронь
в вязкость и стужу болота.
Атакой
пошла под огонь пехота.

Воздух гранатами рвет...
Шашками памятку высечем.
Вырвал
бойцов пулемет тысячи.

Но валится взвихренный дым
космами туч в Сиваш.
Вперед
Товарищи, Крым — наш!

Дорог отобранный шаг —
Грузли в крови по колени,
Висли
На острых шинах заграждений,

Дыбилась буйная конница
У кровью залитых окопов...
Кровью.
Героями вспомнится штурм Перекопа.

На фоне полной разрухи большевики с первых дней своего прихода к власти не забывали о принципиальных для себя вопросах, и в первую очередь о православной церкви, которая, по их убеждению, не имела права на существование в наступившей эре коммунизма.

Бюллетень Ялтинского Уездного Революционного Комитета 15 декабря 1920 года № 23 опубликовал постановление ВЦИК «О документах, выдаваемых служителями культа». Наркомом внутренних дел разъяснено всем Губисполкомам, что «ввиду отделения церкви от государства все документы, выдаваемые служителями религиозных культов, считаются документами частного характера, не имеющими никакой законной силы, с которыми государственная власть не считается».

А между тем экономические проблемы душили молодую советскую власть со всех сторон.

Под давлением красноармейцев отступавшие попытались поджечь зерно, хранившееся в Ялте, но, обгорев сверху, оно только пропахло керосином. И вот такой «керосиновый» хлеб строго нормировался — детям 200 граммов, школьникам 300, а рабочим — по полкило в день.

Ялтинская газета «Наш путь» 8 (21) августа 1920 г. опубликовала заметку:

«Плата за учение — пшеницей.

Таврическое Земское среднее Сельскохозяйственное училище извещает Ялтинскую Земскую управу, что плата за право учения и содержание пенсионеров в училище установлена на 1920—1921 учебный год в 80 пудов пшеницы или стоимости ее ко времени взноса платы, по ценам Евпаторийского уезда»¹.

Эмиграция из Крыма. Фото 1920 г.

Иждивенцам и служащим не полагалось и этих крох. Исчезла соль. Вместо обычных жиров употреблялся дельфиний, из которого также изготавливали мыло. От этого производства, расположившегося между Ялтой и Дерекоем, на большое расстояние распространялся тяжелый дух, но запах терпели из-за безвыходной ситуации.

На улице Морской кормили дельфиньим мясом особо нуждающихся. Тех же, кто не мог есть или возмущался удушливым рыбьим запахом, называли зажравшимися буржуями и обещали скорую расправу. Сахар первое время заменяли бекмесом — густой патокой, сделанной из сладкого сорта груш. Но и это была не для всех доступная роскошь, и большинство пользовалось привезенным немцами во время оккупации сахарином, называя его «продуктом военного поражения».

Не хватало угля и дров, электричество подавалось только с наступлением темноты и до одиннадцати вечера, если же свет продолжал гореть, то это означало, что ЧК проводит облаву.

По набережной, как прежде, никто не гулял, из дому выходили только по настоятельной необходимости.

В трудную зиму 1920/1921 г. душа и тело сжимались и ежились в равной степени, но не только от холода и голода, а в первую очередь от парализующего, удушающего страха, надолго поселившегося в сердцах потрясенных людей. Все ждали весны, надеялись и верили, что Бог не без милости, и с наступлением тепла каким-то чудесным образом появится еда. И она появилась... Появилась чудесным образом.

В течение трех лет в Азовском море никто не ловил хамсу, она размножилась до чрезвычайности, и, возможно, непогодой или дельфинами огромный косяк этой хамсы оказался загнанным в Ялтинский порт. Отчаявшимися от безысходности людьми это однозначно воспринялось как чудесное избавление от голодной смерти. Очевидец событий САГабис вспоминает:

«И вот однажды рано утром — это было в конце апреля — я услышал отчаянный стук в дверь, который сопровождался криком.

Епископ Вениамин (Федченков)

— Сергей, — кричал мой одноклассник Семен, — айда на берег! Там хамсу волнами выкидывает. Полная бухта хамсы набилась. Ведро захвати...

Мы выбежали на улицу. Такого я никогда не видел.

Едва повернули на Морскую, нас с грохотом обогнал грузовик, в кузове которого подпрыгивали три сорокаведерные бочки. За ним — пароконная повозка — тоже с бочками.

На Набережной толпа. Из нее выбрался парень с ведром, полным рыбы.

— Продаешь?

— Ага.

Не помню уже, сколько он запросил — то ли пять, то ли десять тысяч, — денежный счет шел в то время на тысячи и даже на миллионы...

Зрелище было поразительное: люди ведрами черпали хамсу прямо в море, по цепочке передавали ведра на Набережную, где рыбу сливали в бочки, а ведра возвращали опять на берег. Наполнили одни бочки, и машина уехала, появилась другая машина с бочками...

Священномученик Никодим (Кротков)

Емкостей явно не хватало. И тогда нашли выход: на берегу лежало с десяток шлюпок, их спустили на воду, поснимали скамейки и стали шлюпки наполнять хамсой.

Но и этого оказалось мало. Тогда бросились в винный подвал, что находился в парке Эрлангера недалеко от входа с Аутской — ныне улицы Кирова. Там нашли с десяток порожних бочек.

Выбежав на Набережную, я увидел на море множество чаек, качавшихся на волнах. Они, похоже, так наелись, что не могли взлететь.

Между тем все понимали, что нужно торопиться, успеть взять как можно больше рыбы. Тем более что шторм начинал стихать, а дельфины, загнавшие хамсу в бухту, досыта, как видно, наелись и исчезли. Рыба могла уйти.

Решили воспользоваться рыбацким неводом — развернули самый большой, но не учли, что сети-то старые. Невод не выдержал, лопнул. Однако хамса из него далеко уйти не могла — бухта все еще была забита ею. Где-то нашли кошельковые сети...

На берегу образовалась очередь из жителей — каждый с какой-нибудь емкостью в руках. Посуду наполняли, люди уходили, а взамен приходили и приходили новые.

Хамсу подбирали, где могли. Толстым слоем лежала выброшенная волнами рыба на отмели в устье реки Дерекойки, полно набилось ее между камнями, ограждавшими Набережную со стороны моря. Пока были волны, лезть в прибой было опасно, но едва волнение начало стихать, как люди, не боясь промокнуть, стали подбирать хамсу и между камней. Голод — не тетка...

Святитель Димитрий (Абашидзе)

Потом разнесся слух, что хамса двинулась к выходу из бухты и теперь ее выбрасывает на берег у Желтышевки и Чукурлара (между Ялтой и Ливадией), — люди бросились туда.

Стали прибывать бочки из Массандровских подвалов. Оттуда же сообщили, что могут предоставить емкость ведер на четыреста, но только там же, на месте...

А людей беспокоила новая забота: как рыбу сохранить? Соли нет. Масла, чтобы поджарить, тоже нет. Оставалось вялить и коптить. Ну и варить — это само собой. Варил рыбу весь город. Наедался, как говорили тогда, "от пуза". В столовой на Морской наварили целые котлы. Варили хамсу, разумеется, и у нас дома. Получалась отличнейшая уха. Где-то нашли луковицу, картофелину... Да что говорить, если я помню об этой ухе даже сейчас, без малого семьдесят лет спустя»².

О чудесном появлении рыбы узнали в других, не менее Ялты изголодавшихся городах. Послали машины с бочками и, пока рыба не ушла, грузили и отправляли назад. В Симферополе нашлась соль, и рыбу удалось сохранить на какое-то время.

В середине дня чайки, также ловившие рыбу, переместились к выходу из гавани — хамса, спасшая многих от голодной смерти, уходила.

Суматошно-карнавальный день чудесного улова запомнился надолго, как праздник, восторг выживания, как чудесное предзнаменование — теперь будет лучше, потому что появился просвет, дарованный свыше.

И действительно, служащим и иждивенцам начали понемногу выдавать хлеб и соль. Уставшие от страха люди, доверившись весеннему солнцу, стали чаще появляться на улицах. А как свидетельство чудесного избавления вяленая и копченая хамса еще долго висела во дворах и на балконах города, пропахшего рыбой.

Примечания

*. Прославлен в лике святых на Юбилейном Соборе Русской Православной Церкви в 2000 г.

**. Прославлен в лике святых на Соборе Русской Православной Церкви в 2012 г. Его мощи находятся в Киево-Печерской лавре.

1. Наш путь, 1920, № 42.

2. С.А. Габис. В апреле двадцать первого... Из воспоминаний ялтинца. Рукопись. — Л. 3—5.