Прокоптился Чеховым

Молодой человек высокого роста, белокурый, с легкой бородкой постучал в дверь флигеля чеховской дачи в Аутке 4 сентября 1899 года. Он только что поднялся пешком по косогору, понаблюдал, как рабочие в фесках возятся во дворе у недостроенной дачи, зияющей пустыми окнами. Во флигеле рамы уже вставлены, полы на крылечке покрашены. Войдя в комнату, он отметил, что быт писателя по-студенчески неустроен, кругом чемоданы, завалы газет и журналов.

У раскрытого окна — небольшой письменный стол. На круглом столике — это молодой человек заметил сразу — его книжка «Забытые люди». Раскрыта на середине рассказа «Маленькая история».

— Здравствуйте.

Антон Павлович вопросительно и строго посмотрел на посетителя.

— Я — Лазаревский.

— А, — лицо Чехова разошлось в ласковую, приветливую улыбку. — А я только что читал вашу книжку...

Накануне в севастопольской газете «Крымский вестник» была ругательная рецензия на только что вышедший сборник Б. Лазаревского «Забытые люди. Очерки и рассказы». Отмечено было, что у Лазаревского «шаблонные темы; скучные герои, еще более шаблонные описания». Лазаревский по этому поводу сильно расстроился: первая книга — и такая встреча! Чехов утешил гостя: не стоит убиваться. «Мало ли какой чепухи о нас не пишут!» Чехову показалось, что Лазаревский служит на железной дороге, что он провинциал, южанин с Украины. «Во всех рассказах это проглядывает, так и слышится». Сам Чехов тоже был южанином, из Таганрога. Позднее, в 1902 г., он рассказывал Горькому и Лазаревскому: «Я настоящий малоросс, я в детстве не говорил иначе, как по-малороссийски». Лазаревский почувствовал в Чехове «родную кровь»: в первом же письме к Чехову нарисовал акварельную виньетку с украинским сельским пейзажем.

Так по свежим впечатлениям молодой писатель Борис Александрович Лазаревский описал в дневнике свою первую встречу с Чеховым в Ялте. Для него это была в полном смысле судьбоносная встреча. Жизнь и творчество Лазаревского в огромной мере определены именно Чеховым. В очерке, посвященном памяти дорогого учителя, он рассказывает, как однажды провожал Антона Павловича на вокзале из Севастополя в Москву. «Нужно по возможности все видеть и все знать, — сказал Чехов. — Поживите в Петербурге, поживите за границей, побывайте в Сибири, на Дальнем Востоке...» Так реально и сложилась биография Лазаревского: служил на Дальнем Востоке, жил в Питере, а потом и за границей — в эмиграции...

Чехов же определил лицо Лазаревского-литератора. Не случайно, переживая смерть любимого писателя и человека, Борис Александрович записал в дневнике 5 июля 1904 года: «Точно половину и моей жизни оторвали...»

Борис Лазаревский родился 26 марта 1871 года в Полтаве. Его мать Екатерина Федоровна Лащинская умерла через год после его рождения от горячки. «...С тринадцати лет я был предоставлен самому себе и репетиторам. Отец всегда был занят или службой, или наукой, а у мачехи были свои дети», — так рассказывает о себе сам Борис. Учился он во Второй Киевской гимназии, продолжил учебу в коллегии Павла Галагана. По окончании коллегии Борис Александрович поступает сначала в университет в Одессе, а на втором курсе переводится на юридический факультет Киевского университета Св. Владимира. В это же время он начинает печататься. После перехода на четвертой курс он «пошел в народ» и поступил на паровоз помощником машиниста. Прослужил полгода.

В 1897 году Борис Александрович поступил на службу в Севастопольской военно-морской суд. Гордясь непогрешимостью военно-морской юстиции, в которой еще сохранились многие уставы 1864 года, Лазаревский принимает близко к сердцу судебные разбирательства матросов и портовых рабочих... Это были последствия его «хождения в народ». Он участвует в качестве защитника в так называемом «угольном процессе», длившемся 43 дня.

В 1899 году вышла первая книга рассказов Лазаревского из жизни железнодорожных машинистов под общим заглавием «Забытые люди». Сам автор отмечал: «Книжка до такой степени слабая в художественном отношении, что не хочется о ней и вспоминать...» В это время он печатается в «Южном обозрении» и севастопольском «Крымском вестнике». Один из рассказов — о беглом матросе — был напечатан в ялтинской газете «Крымский курьер». Этот рассказ похвалил А.П. Чехов, о чем написал автору. Лучшим этот рассказ назвал впоследствии и Л.Н. Толстой.

Знакомство молодого прозаика с А.П. Чеховым, только что поселившимся в Ялте, приходится на 1899 год. Он относился Чехову как к Учителю с большой буквы. Среди более чем двухсот публикаций Лазаревского пятнадцать посвящены А.П. Чехову. Ему принадлежат ценные наблюдения над писателем, одно из которых нельзя не привести: «Чехову не дано одного — хвастовства!» Тем не менее в их отношениях было далеко не все однозначно.

Однажды Лазаревский заявился на чеховскую дачу задолго до восьми утра... По этому случаю в дневнике было записано: «А.П. еще спит. Я не приказал его будить, а сам сижу в саду. Ранний час еще чувствуется. Мимо дачи проезжают мажары и позвякивают бубенчиками. Изредка курлычет чеховский милый журавль, а откуда-то издалека слышна родная, дорогая моим ушам малороссийская "дівчача пісня". Поют "бідни" дівчатки с татарских табачных плантаций. <...> Я нарвал себе немножко каких-то голубых цветов, и мне хорошо». Очень лирично, но показательны детали поведения: явиться к больному писателю ни свет ни заря, рвать в чужом саду цветы... Деликатности в Лазаревском, к сожалению, было маловато... Хорошо еще, что не потребовал разбудить Чехова!

По этой причине у Лазаревского сложились двойственные отношения с Чеховым и весьма натянутые отношения с чеховскими дамами. Антон Павлович понимал, что «писатель в морской форме» искренне боготворит его, и не мог отталкивать человека только за то, что тот его любит. В то же время Чехов постоянно жаловался жене на Лазаревского: «Каждый день что-нибудь мешает жить и писать; сегодня, например, с утра заявился Лазаревский <...> и сидит, сидит, мучительно сидит, и неизвестно, когда его унесет нелегкая» (21 ноября 1901 года). «Сегодня нет письма от тебя, радость моя. Поэтому я не в духе. И оттого, что опять был Лазаревский» (22 ноября 1901 года). Или еще: Чехов узнает по телефону, что едет Лазаревский: «Пожалуй, останется ночевать, и опять я буду злиться». Ольга Леонардовна реагировала однозначно: «Гони скучных людей, вроде Лазаревского». Однажды Книппер попросту не допустила Лазаревского до мужа.

Была и другая причина неприязни. В Севастополе, во время гастролей МХТ в апреле 1900 года, Лазаревский имел неосторожность в разговоре с Чеховым нелицеприятно отозвался об Ольге Леонардовне. Он полагал, что его кумира достойна такая женщина, как М.Ф. Андреева. «Какая же это большая актриса, не меньшая, чем Чехов писатель», — записал Борис Александрович об Андреевой. С Книппер все было иначе. Лазаревский видел ее в роли Анны Мар (спектакль «Одинокие» по Гауптману). Именно тут Книппер стала ему противна. Он перенес отрицательное впечатление от характера Анны Мар на саму актрису и высказал Чехову. Что из этого получилось, Лазаревский записал в том же дневнике: «Видел я и Книппер. Она нарочно посмотрела на меня и, улыбнувшись, сказала: "Злая разлучница". Должно быть, Чехов сказал».

Женитьба Чехова оказалась для Лазаревского полной неожиданностью. Он записал 3 июня 1901 года: «Чехов женился 25 мая — на Книппер О.Л., — вот тебе и "разлучница"»! За неприязнь с ее стороны он постарался отплатить той же монетой. Именно благодаря Лазаревскому известна пикантная подробность о женитьбе Чехова. В 1908 году Лазаревский записал разговор с дочерью писателя П.А. Сергеенко: «...за 1/2 часа до своего венчания Чехов сидел в трактире на Большой Московской с приятелями и говорил:

— Какие дураки те, которые женятся, да еще на артистках.

Потом вынул часы, поглядел и добавил:

— Мне нужно по делу.

Попрощался, поехал и повенчался с Книппер».

Отношения с Марией Павловной тоже оказались сложными. Она его не терпела, как и Горького. А потом, будучи во Владивостоке, Лазаревский написал рассказ про старую деву с увядшими чертами лица, но стройной фигуркой и посвятил его Марии Павловне... Отдельное издание в виде брошюры (Владивосток, 1904) он прислал в Ялту. Реакцию «старой девы» можно представить... При переиздании рассказа в «Повестях и рассказах» (1906) Лазаревский поменял название и убрал посвящение... Брошюра хранится в личной библиотеке М.П. Чеховой в Ялтинском музее писателя.

Многочисленные дневники Б.А. Лазаревского до сих пор не опубликованы. Они увидели свет лишь в той части, которая касается взаимоотношений с Чеховым. Их литературное и человеческое значение, конечно, шире чеховской темы: Лазаревский на протяжении своей писательской карьеры встречался со многими русскими литераторами — Л. Толстым, М. Горьким, Л. Андреевым, А. Куприным, В. Короленко и др. Очень многое при публикации было опущено. Особенно того, что касается не столько литературных взаимоотношений, сколько глубоко личного, интимного восприятия личности Чехова, нюансов собственной судьбы, пропущенных через чеховскую призму. А это, пожалуй, в отношениях двух литераторов было главным. Размеры литературного дарования не могли вывести Лазаревского в первые ряды; судьба, сюжеты и образы его произведений не затронули Чехова настолько, чтобы отразиться в его творчестве. А вот как подражатель Чехова, как личность, насквозь «прокопченная Чеховым», он представляет интересное явление: настоящий феномен растворения собственного «я» в Чехове. Интересна психология человека, пропитанного чеховскими флюидами. Личность, готовая подражать кумиру буквально во всем, во всем находящая точки соприкосновения и нити переплетения с Чеховым-писателем и Чеховым-человеком. Кроме того, в силу своих профессиональных привычек (прокурор, следователь) Лазаревский обладал острой наблюдательностью: он постоянно вел своего рода «допрос» Чехова, отмечая не только его слова, но и тон, и выражение лица, и жесты — все психологические нюансы личности любимого писателя, которого в полном смысле слова боготворил.

Стремление чаще бывать у Чехова, стремление постичь эту загадочную личность сделало его навязчивым в глазах чеховской семьи, но многое дало для Лазаревского как литератора. Он смотрит на мир через призму чеховских героев, находит в себе черты, роднящие с Чеховым — даже в таких специфических вещах, как отклонение от нормы в восприятии пространства (агорафобия), «...я все-таки не мог не заметить, как много у меня с ним общего. Боязнь высоты, на которую он мне жаловался, всегда была и моей страшной, но скрытой болезнью.

— <...> это психоз, — говорит А.П.».

В Лазаревском видим редкостный пример растворения собственной ментальности в Чехове. Можно сказать, это в полном смысле слова творчество «из-под Чехова». Если бы Чехова не было, Лазаревский с его «чеховской» техникой, возможно, стоял бы высоко.

Чехов в силу деликатности не мог, подобно Маяковскому, сказать Лазаревскому в лоб: «Не делайте под меня — делайте под себя!» Не мог запретить писать так же, как он. Мог только советовать: ищите свое!

Но у Лазаревского в голове сидело: то, как пишет Чехов — это идеал. Это тонко, изящно, это нравится публике. Почему нет? Страшное недоумение сквозит в его записях, когда Л. Андреев отклонил рассказ «Нравственность». Андрееву не понравилось, что по форме, по духу и содержанию рассказ «слишком напоминает Чехова»; «...что было правдою в чеховские дни, теперь стало неправдою», — сказал Л. Андреев. Это было в 1907 году, после первой революции. При жизни Чехова было правдой, а после смерти Чехова — неправда?!

Тема самобытности постоянно звучит в общении Чехова с Лазаревским. Антон Павлович приводил в пример крестьянского поэта Ляпунова, который не может стать большим поэтом: нет своей формы. Подражает Кольцову и Некрасову. Зато Бальмонт, несомненно, большой поэт — пишет свое. По выходе «Повестей и рассказов» Лазаревского в 1903 году критика вовсю ругала автора за подражательность. Чехов по этому поводу сказал: «...Нужно же быть самим собой. Вы — то колокольчиком зазвоните, то козликом запрыгаете <...> Пишите чепуху, какую хотите, но чтобы это была Ваша чепуха. <...> А Вы хорошо пишете, но не по-своему». Очень верно подмечено!

Однако именно благодаря манере Лазаревского скрупулезно фиксировать все детали общения с Чеховым, часто возникает ощущение живой личности писателя.

В очерке «А.П. Чехов» есть замечательное описание портрета Антона Павловича. Лучшей его фотографией Лазаревский считал фото 1901 года, сделанное в ялтинской фотографии «Юг»: Чехов на садовой скамейке в пальто, в пенсне и шляпе. «Этот портрет, — свидетельствует мемуарист, — в последнее время стоял на столе в комнате его матери». Какие замечательные, можно сказать, профессиональные наблюдения!

Когда Чехов снимал пенсне, — пишет Лазаревский, — были видны мелкие морщины вокруг «серьезных и добрых глаз». Глядя на собеседника, он «щурился и казалось иногда, что он относится безучастно к его словам». Потом Чехов вскидывал голову, «на высоком лбу его кожа чуть двигалась, а над носом ложились две глубокие вертикальных морщины». Говорил «не спеша, глухим баском, избегая всяких терминов, гладко и замечательно просто». Если его «густые, темные волосы были давно не стрижены, то один локон частенько опускался на лоб». В последние годы «чуть поседели виски и было несколько белых волосков по краям бороды». Когда волновался или хохотал, то «широкие ноздри шевелились». Сидел, положив ногу на ногу, руками не жестикулировал.

Живой Чехов! Ничто не выпало из поля зрения: глаза, нос, волосы, жестикуляция, голос... Очерк «А.П. Чехов» был впервые опубликован в журнале «Русская мысль» в 1906 году. За этот дорогой облик, донесенный до нас через столетие, уже спасибо Лазаревскому!

Однажды Лазаревский беседовал в Ялте с Чеховым о людях, которые потеряли совесть, сердце и волю, которые невежественны и с которыми бесполезно говорить о художественной литературе, о лучшем будущем. Чехов ответил, что их уже не сделаешь зрячими и их не растопишь. «Все это будет бесполезно и бесцельно. С ними нужно поступать вот так, как поступали Моисей и Аарон с иудеями. Они водили их по пустыне до тех пор, пока не перемерли все старики и только их дети увидели землю Ханаанскую».

Очень интересное свидетельство. Чехов не раз утверждал устами своих персонажей, что новая, прекрасная жизнь наступит только через 200—300 лет... Известна специфика его представлений о прогрессе: это не пар, не машины... Иными словами, не технические достижения. То, что записал Лазаревский, крайне важно. Чехов понимал, что рабский дух, который Моисей вытравлял из иудеев в течение 40 лет, в России царил столетиями. Сразу он не выветрится. Потому и назывались им столь пессимистические прогнозы о новой прекрасной жизни... Сам Чехов почувствовал себя свободным от рабского духа («выдавливал раба по каплям») только к концу 1880-х годов, когда ему было почти тридцать лет.

Очерк «А.П. Чехов» открывал 2-й том «Повестей и рассказов» Лазаревского, который вышел в Петербурге в 1906 году, уже после смерти Антона Павловича. Автор прислал его Марии Павловне с дарственной надписью: «Доброй, чистой, прекрасной Марии Павловне Чеховой от расположенного к ней всем сердцем и всегда ее помнящего — автора. Гдов, IX, 12 Петербург».

Любопытно упоминание о повести «Калека». Лазаревский был у Чехова 30 июня 1900 года. Сидел на веранде, читал журналы, играл с белым шпицем. В кабинете ему бросилась в глаза рукопись «Калека». От «Калеки» сохранилось только начало рукописи; Чехов хотел дать ее в «Неделю» или «Книжки Недели», но так и не закончил. Я так думаю, не случайно бросил. В это летнее время у Чехова развивался роман с актрисой Книппер... А тут — автобиографическая повесть про калеку, жертву врачебной ошибки... Какая личная драма! Надо выбирать что-то одно. Роман с Книппер закончился женитьбой, а повесть о калеке осталась в столе...

Интересно свидетельство о восприятии читателями знаменитой «Дамы с собачкой». В январе 1900 года Лазаревский производил следствие на корабле «Уралец». Устал: «Наверное, даже к Чехову не заеду». Вспоминает разговоры за ужином на «Уральце», когда читал офицерам чеховский рассказ, и реакция была неожиданной: «Все еще удивляюсь, как доктор Ромишевский мог назвать "Даму с собачкой" порнографическим произведением». Потом на эту тему беседовали с Чеховым.

«— И зачем вы им читаете? — улыбнулся А.П. <...>

Общее впечатление в этот раз было такое, что Чехов смотрит на меня, как на равного, как уже на хорошего знакомого. Счастье большое быть знакомым с таким человеком, как он».

В свой дневник Лазаревский вклеивает вырезки из газет и записывает «все, что говорил с любимым моим Антоном Павловичем». С радостью выполняет его просьбы и поручения. Так, в дневнике рассказан эпизод с письмом, которое Лазаревский должен был бросить попутно в почтовый ящик:

«— Вы бросите его в Севастополе?

— Брошу.

— Когда?

— Сегодня же и непременно.

Антон Павлович сел писать. Я шатался по кабинету и рассматривал фотографии. Когда он кончил писать, я выразил опасение, как бы не опоздать на пароход.

— О нет, еще много времени.

Вдруг слышится гудок.

— Это первый, — сказал А.П.

Слышим второй.

— Ну, так это не ваш пароход, это товарный гудок.

— Нет, это мой "Пушкин", на нем гудок старой конструкции.

<...> Я заторопился и попрощался. Сердце у меня ужасно билось, когда я, обдаваемый грязью, мчался из Аутки вниз. Приехал я минуты за две до отхода».

Из записи видно, насколько адаптировался Чехов в условиях жизни приморского города: разбирался даже в гудках пароходов.

Есть эпизоды, ярко характеризующие других известных литераторов. Лазаревский 14 марта 1900 года выступал в суде в Севастополе. Защищал капитана транспортного судна «Казбек» В. Абазу по так называемому «угольному делу». «Речь произнесена. Успех огромный. Я никогда до сих пор не говорил в присутствии 600 человек публики». Все пять клиентов Лазаревского оправданы. «В конце заседания Никонов вдруг указал мне на только что прибывших В.А. Поссе и Максима Горького (Пешкова), они были в публике. Лицо Горького неинтеллигентное, с сильно раздутыми ноздрями. Что-то похожее на Гоголя — блондина. <...> Оба они какие-то странные с виду. Вероятно, такие бывают политические преступники». Как ясно виден в Лазаревском прокурорский менталитет!

Чехов регулярно читал литературную продукцию Лазаревского. В нем виделся интересный тип: писатель плюс прокурор. В деле Дрейфуса Чехов подчеркивал, что не дело литераторов обвинять и наказывать, они должны взывать к гуманным чувствам. А тут — и литература, и прокуратура... Чехов, судя по записям Лазаревского, подробно выспрашивал его о следственных делах. Расспрашивал о деле на канонерской лодке «Уралец», где Лазаревский проводил расследование о гибели шести матросов. Лазаревский сказал, что никого не привлек по этому делу, и Чехов сказал: «Так и надо». Рассказывал о военно-морском суде на пароходе «Св. Николай» в 1901 году, о расследовании гибели мичмана Иловайского (1901). Можно сделать вывод, что Чехов пытался влиять на позиции Лазаревского-следователя так же, как влиял на Лазаревского-литератора.

Преданность своему кумиру со стороны ялтинских дам-благотворительниц отразилось в их прозвище — «антоновки». Любовь Лазаревского к Чехову — явление более глубокого порядка. Преклонение перед Чеховым сквозит уже в первом письме от 26 августа 1899 года: «Много думаю о Вас, почему я Вас так люблю <...> Знаете как — так люблю, как Катя в Вашей "Скучной истории" любила профессора...» Пишет, что послал первую книжку рассказов, чтобы «...хоть как-нибудь выразить и любовь, и доверие, которые всегда чувствую к Вам».

В дневнике записал 24 октября 1899 года: «Я люблю его очень — это настоящий художник. Россия рано или поздно поймет, что он не меньше Тургенева будет — русский Мопассан». Упоминание Мопассана не случайно: Лазаревский полагал, что по кругу тем, по писательской технике Чехов является продолжателем школы французского новеллиста. Характерно такое высказывание: «...А.П. Чехов прокоптился Мопассаном, как я Чеховым». Очень точный образ: прокоптился Чеховым! Чехов, правда, о себе говаривал, что у него «все просахалинено»...

В дневнике 11 июля 1900 года Лазаревский пишет о любви к жене и о том, что остальные женщины существуют только как друзья и объекты наблюдения. И даже тут не обошлось без Чехова: «Страсти мои к чужим женщинам побеждаются рассудком. Увлечение Чеховым заменило эти страсти».

Однажды серьезно заболела жена Лидочка. Лазаревский переживает. Пока с ней занимался врач, ушел к соседям. Там ему два раза стало дурно. «Если бы для ее облегчения потребовалось уничтожить этот дневник с письмом Чехова, я бы не задумался». Да-а... Отдать самое дорогое, что у него есть... Письмо Чехова! Дороже жизни!

Лазаревский, обремененный семьей, постоянно нуждался. В августе 1903 года Чехов разыскал Лазаревского по телефону: не нужно ли ему денег — возьмите! Комментарий автора дневника: «Вот душа большая, всех лаской своей охватывающая».

Постоянные размышления о Чехове привели к тому, что его образ проник в подсознательную сферу личности Лазаревского. Постоянный, навязчивый мотив дневника: видел Чехова во сне. У Лазаревского есть описание сна в рассказе «Ученица»: во сне девушка приходит на свидание с любимым учителем Равенским, очень похожим на Чехова... 21 ноября 1903 года записано: захотелось к Антону Павловичу. «Он мне снился несколько дней подряд». Поехал к нему, договорился предварительно по телефону.

Тему снов старается обсудить с Чеховым. Спросил его: по своим или чужим впечатлениям описывает сны?

— Никогда я снов не описывал, ни в одном рассказе.

— Позвольте, а в «Учителе словесности», а в «Гусеве»?

— Да, да верно <...>.

Комментарий Лазаревского отражает растерянность: «Я и верю и не верю».

Еще одна запись: «На днях снился А.П. Чехов, я думал, не умер ли мой дорогой художник "без ретуши"... (фотографирует так же, как сама природа)». Эти слова являются ключом к пониманию творческой манеры Чехова: «Художник без ретуши». Воспроизводит жизнь столь же реально, как сама природа. Эта мысль пришла к Лазаревскому во сне.

Позднее, увлекшись мистикой, Лазаревский признается, что сны в его психологическом мире играли исключительную роль. В данном случае видим высшую степень растворения в Чехове.

Все, что связано с именем Чехова, становится для Лазаревского фетишем. На 17 странице дневника вклеен почтовый ярлык, которым в те времена заклеивали газеты при отправлении почтой. Ярлык: «Т. О. "Приазовский Край" (ежедневно). Ялта Антону Павловичу Чехову». Очевидно, Чехов дал Лазаревскому газету в дорогу, и Лазаревский снял ярлык на память. Тоже важная деталь!

В Лазаревском чувствуется чеховское научение во всем: в литературных оценках, в советах по технике письма, в отношениях с журналами, в характеристике прессы и критики, в нравственных и эстетических вопросах. К примеру, только после разговора с Чеховым о Ялте он понял, сколько тут страдания. До этого Лазаревский видел показную сторону дорогого курорта — блеск нарядов, развлечения бомонда... Позднее явно под впечатлением встреч с Чеховым Лазаревский написал рассказ «Человек» — о безнадежно туберкулезном больном, который надеется благодаря Ялте выздороветь.

Лазаревский видел чеховскую «Чайку» в Севастополе и записал в дневнике: «Пьеса вся меня не так заинтересовала, как отдельные лица ее, особенно Тригорин — это и Чехов, и я, и всякий пишущий». — «Если по небу плывет облако, похожее на рояль, то я думаю, что вот в каком-нибудь рассказе это нужно поместить».

В Ялте Лазаревский специально ходил обедать в павильон Верне, «где Гуров встретил "Даму с собачкой"».

Лазаревский постоянно выискивает точки соприкосновения с Чеховым — в личной жизни, в писательских привязанностях. «Чехов и я одного мнения, что заглавие — последнее дело». События личной, семейной жизни он видит через призму чеховских сюжетов. Наблюдал ссору двоюродного брата с матерью: «Ссора была тяжелая, со взаимными колкостями <...> Тем не менее я наслаждался этой ссорой. Это была, и с начала и до конца, точная копия сцены ссоры Треплева со своей матерью из "Чайки". Чехов большой художник».

Другая запись: «В меня влюбилась подруга сестры моей двоюродной Лены — Шура Акимова, 17-летняя девица. Получилось что-то вроде роли Тригорина в "Чайке" <...> она мне объяснилась: пять лет уже любит меня, завидует моей жене и ничего не просит, кроме <...> еще раз увидеться. Вот так фунт! "С каким восторгом я читала ваши рассказы!" Эта фраза больше всего мне врезалась в память».

Однако чеховская неоднозначность в суждениях и оценках ставит Лазаревского в тупик. Чехов то ругает его за попытку написать водевиль, то подвигает сочинить комедию... То хвалит Бальмонта — дескать, «большой поэт», то утверждает, что Бальмонта читать вредно... Лазаревский не постигает амбивалентности чеховской мысли, как не понимала Чехова и тогдашняя «публика»: «...отчего Вас считают олимпийцем и совсем недоступным человеком, между тем как вы — ни то, ни другое?» Чехов: «Да оттого, что я никуда не показываюсь и сижу дома». Для Лазаревского с его «прямым» мышлением — это загадка. А отгадка проста: Чехов болен, потому и «недоступен».

Однажды Лазаревский застал Чехова за разборкой писем, собравшихся за год. У Чехова это было ежегодным ритуалом, который ввел для себя и Лазаревский. Лицо «спокойное и счастливое». Лазаревский сказал, что не находит его больным.

«Теперь я совсем поправился, я по шесть яиц уже съедаю, — сказал он многозначительно и напомнил мне одного из его героев в рассказе "Гусев", который, умирая от чахотки, говорил: "Теперь мне уже совсем лучше, я даже лежать могу!" Лицо у А.П. было белое, но походка бодрая и выражение глаз веселое, доброе...»

Упомянутые «шесть яиц» требуют комментария... В Ялте жила больная дама — Ольга Подгородникова, которая полагала, что именно с нее Чехов списал «Даму с собачкой». Она всячески старалась помочь больному Чехову, предложила себя в бесплатные сиделки, дала ему рецепт спасения от туберкулеза: каждый день есть сырые яйца...

Тут тонкая ирония Чехова, который иронизирует и над Лазаревским с его простодушием, и над Подгородниковой с ее рецептами.

Лазаревский полагал, что Чехов «прокопчен Мопассаном». Сам же Чехов совершенно не терпел, когда его рассказы «по-мопассановски» называли «новеллами». На счет подражания Чехов сказал: «Таланту подражать нельзя, потому что каждый талант есть нечто своеобразное. Мопассану, например, никогда и никто подражать не может <...> потому что Мопассан один, — он сам по себе.

— Как же сформулировать талант? <...>

— А никак. Талант есть талант».

Характерная параллель: Ольга Книппер вопрошала в письме: что такое жизнь? Чехов ответил вопросом на вопрос: что есть морковка?

Если представить, что Чехова нет в природе, то Лазаревский как фантом Чехова мог бы, вероятно, стоять достаточно высоко. Как у Чехова, у него нет открытой сюжетности. Центр тяжести повествования — в психологических переживаниях героев. Освоены чеховские открытые концовки. Пейзаж психологически насыщен и в то же время построен на нескольких деталях и подробностях. Тематика — близка к чеховским лирическим повестям и рассказам 1880-х годов («Крыжовник», «О любви»). Некоторые вещи Лазаревского являются развитием чеховских тем: «Красавицы» (1888) — «Сирэн» (1901). Показательно стремление ввести в художественную ткань фрагменты собственных впечатлений от встреч с Чеховым, от чтения его произведений. Произведения Лазаревского благодаря насыщенности чеховскими «флюидами» и мотивами представляют собой мозаичное панно, коллаж, аппликацию, где чеховские фрагменты легко узнаваемы.

Чеховская глава жизни Лазаревского, пожалуй, сама по себе способна заменить всю его биографию. В отношениях с другими литераторами ему не особенно везло. М. Горький, к примеру, считал, что Лазаревский бездарен, как телеграфный столб.

На сентябрь 1903 года приходится знакомство Б.А. Лазаревского с Л.Н. Толстым. На обратном пути из Москвы Борис Александрович заезжает в Ясную Поляну. Ему мы обязаны рассказом об отношении Толстого к творчеству А.П. Чехова. Лев Николаевич с тревогой в голосе расспрашивал о его здоровье, потом сказал: «...Чехов — это Пушкин в прозе. Вот как в стихах Пушкина каждый может найти отклик на свое личное переживание, такой же отклик каждый может найти и в повестях Чехова».

Известие о смерти А. Чехова сильно потрясло Лазаревского. Он описывает это так у так: «...Пятого июня 1904 г. во Владивостоке была жара и носилась пыль. Я купил у китайчонка телеграммы, напечатанные на синей бумаге. Ветер рвал из рук листки, и их трудно было прочесть. Наконец в числе военных сообщений я увидел очень короткую телеграмму — "Петербург. В ночь на второе июня, в три часа скончался от паралича сердца на руках у жены известный писатель Антон Чехов, в Германии, в Баденвейлере..."

Я прочел и удивился, а потом растерялся и не знал, с кем поделиться напавшем на меня ужасом». «...Удивляюсь, как я не сделался за это время алкоголиком». Спасал доктор А.Д. Рончевский, с которым он жил на одной квартире.

Царский манифест от 17 октября 1905 года застал Лазаревского на морской службе уже в Кронштадте. Выйдя в отставку, он полностью отдался художественной литературе.

Лазаревский пережил тяжелые семейные утраты. После этих трагедий в мировоззрении Лазаревского произошли перемены. Его стала волновать мистика. «...Огромную роль стали играть в моей жизни сновидения. Очень реальные, они были для меня единственной возможностью видеть дорогих, навсегда ушедших людей. Каждое сильное чувство к женщине вызывало у меня целый ряд рассказов».

В начале 1917 года писатель живет в Киеве. Принимает активное участие в работе украинского Правительства Центральной Рады гетмана Скоропадского. В период между декабрем 1918 года и февралем 1919 года, после отречения гетмана Скоропадского, перед очередным занятием Киева большевиками он направляется в столицу Добровольческой армии — Ростов-на-Дону. После разгрома Добровольческой армии Лазаревский вместе с ее остатками отступает к Новороссийску. Оттуда в начале 1920 года он начинает свой «бег». Маршрут начинается в Константинополе, а заканчивается в Париже. Борис Лазаревский умер неожиданно 24 сентября 1936 года в парижском метро. Некролог опубликован в русской газете «Новое время» (Париж, 1936 г. № 219).