«В доме у Чехова все можно...»

В 1960-х годах крымское издательство дважды выпустило книгу «Хозяйка Чеховского дома». Ее составителем был Сергей Георгиевич Брагин, заместитель директора музея по научной работе. Она быстро разошлась, хотя второй тираж был 50 тыс. экземпляров — по нынешним временам астрономический. Ежегодная посещаемость музея составляла тогда около 150 тыс. человек в год. Отсюда понятны масштабы всенародного интереса к чеховской теме.

С.Г. Брагин собрал и опубликовал воспоминания о Марии Павловне Чеховой. Как много, оказывается, людей общалось и дружило с ней! Тут и писатели — коллеги ее брата, и врачи, которые опять-таки коллеги Антона Павловича, и артисты, и театральные деятели. Их рассказы в основном посвящены незаурядной личности Марии Павловны, непререкаемого капитана Чеховского корабля. Она 36 лет бессменно пребывала на капитанском мостике! Авторы вольно или невольно раскрывали и свое отношение к Чехову, его творчеству, его Белой даче. В совокупности все это воспроизводит неповторимую атмосферу Белой дачи — музея, нет, скорее живого дома, в котором, того гляди, послышится покашливание приболевшего хозяина.

Невольно и я попал под обаяние этих добрых, светлых воспоминаний, собранных под обложкой скромной книги. Мне представилось, как в гостиной Белой дачи собрались они, известные и неизвестные друзья чеховского дома, как звучат их взволнованные голоса.

* * *

Разговор начинает старейшая писательница Маргарита Сергеевна Алигер.

В Ялте я побывала впервые в детстве, со школьной экскурсией. Мы были в домике Чехова и даже несколько минут видели Марию Павловну. Она провожала каких-то гостей, и когда мы обступили ее, сказала нам несколько добрых слов.

Потом... раздумывая о своей жизни и о том, было ли в ней хоть что-нибудь примечательное — поставила в один ряд три самых ярких жизненных впечатления: видела смерч — в Черном море, под Одессой, где прошло мое детство, видела мираж — в херсонской степи, по пути в заповедник Аскания-Нова, видела родную сестру Чехова.

Вряд ли я тогда поверила бы в возможность того, что буду бывать запросто у этой сестры Чехова, в ее доме, в домике Чехова, в Ялте, на Аутке.

Меня познакомили с Марией Павловной мои друзья П.А. Павленко и Н.К. Тренева. В зиму 1951—1952 годов мы общались с ней очень часто. Обычно звонила мне по телефону сотрудница музея, близкий друг Марии Павловны, Елена Филипповна (Янова):

— Мария Павловна просит вас...

Чаще всего это бывало приглашением к обеду. Пока мы раздевались в прихожей, наверху в комнате Марии Павловны начиналось обычно громкое и веселое представление.

— К вам приехали, Мария Павловна, такие-то, — громко, так, чтобы мы все отлично слышали, сообщала Елена Филипповна, и в голосе ее уже звучало легкое недоумение.

— Да? Приехали? С чего это они? — уже совсем недоуменно переспрашивала Мария Павловна. — Ну да уж раз приехали, так и быть, пусть заходят.

— Да, но они говорят, что приехали обедать, — уже совсем растерянно вела свою роль Елена Филипповна.

— Обедать? Это еще зачем? Какой может быть обед? Никакого обеда нет! — решительно заявляла Мария Павловна. — Ну, да уж входите, входите, — ворчливо приветствовала она нас. — А вы, Елена Филипповна, поглядите чего-нибудь... Кажется, где-то у нас осталась банка крабов...

Все это разыгрывалось столь искусно, что поначалу можно было даже поверить и смутиться, но постепенно мы втягивались в игру и даже начинали подыгрывать, жаловаться на то, что со вчерашнего дня ничего не ели, вспоминать, что встретили во дворе довольно жирного петуха и что его можно бы зажарить, и что мы охотно подождем, куда торопиться...

А тем временем накрывался небольшой круглый стол в комнате Марии Павловны, уютно и аппетитно сверкал синий с белым английский фаянс старого сервиза, отливал радугой графинчике водкой, настоенной на какой-то особой травке, и едва хватало места для всяких закусок, мастерски приготовленных все той же Еленой Филипповной.

— Ешьте, ешьте побольше картофельного салата, — приказывала Мария Павловна. — Не надейтесь на обед, больше ничего не будет.

А когда подавали бульон с пирожками, она сама изображала глубокое изумление:

— Неужели так быстро испеклись? Наверно, тесто сырое.

— Нет, ничего, пироги отменные, — возражали мы.

— Вот и ешьте их тогда. Второго не будет, не надейтесь...

Эта игра продолжалась весь обед, который завершался обычно «снежками» — сладким блюдом прошлого, в крайнем случае начала нынешнего столетия...

Эти представления бывали весьма разнообразны, и фантазия Марии Павловны и ее верной союзницы казалась неисчерпаемой. То котята перевернули суп, то гусь улетел из рук. И что теперь делать, Елена Филипповна? Кормить ведь их абсолютно нечем. Была в этой игре давняя и высокая культура и что-то глубоко чеховское, лукавое и милое, лишающее ваш приход и сидение за столом всякой натянутости и парадности...

Сидения наши завершались обычно музыкой. Чаще всего мы слушали И.С. Козловского. Мария Павловна очень дружила с ним и очень любила его самого и его голос. Прощались мы поздним вечером и шли обыкновенно в город пешком, под гору, по улице Кирова, бывшей Аутской. В воздухе попахивало кизячным дымком, и чем ниже мы спускались, тем слышней становился грохот зимнего прибоя, ударяющегося в гранит набережной.

Я очень люблю зимнюю Ялту. Хрупкая крымская зима мне чем-то неизмеримо дороже трех остальных времен года. И, разумеется, прежде всего она дороже для меня памятью о Марии Павловне, о встречах с ней в милом Чеховском доме.

О чем бы она ни вспоминала, между делом, случайно, — это касалось всегда дорогих имен, дорогих людей, драгоценных страниц литературной жизни России. А эта по-чеховски будничная интонация, эта беспредельная естественность и натуральность в каждом слове и жесте делали все ее рассказы живыми, давнее время совсем близким и почти осязаемым...

Если Антон Павлович гениально сумел воссоздать свое время, свою эпоху, то сестра его была частицей этой эпохи, была растворена в ней и пронесла ее в себе сквозь всю свою долгую жизнь. Атмосфера, которую Чехов сумел создать, сестра его сумела сберечь в себе. Дом, построенный Чеховым, сестра его сумела утвердить и сохранить на свете домом Чехова во многих испытаниях истории.

И все в этом доме так ощутимо дышало его духом, его сутью, его отношением к жизни и к людям, что в часы, которые я провела там, мне подчас казалось: если сейчас отворится дверь и войдет Антон Павлович, ничего невероятного, собственно, не случится, и нам даже не придется менять ни предмета, ни тона разговора.

Это было драгоценное ощущение, и я трепетно берегу его в себе и бесконечно благодарна за это покойной Марии Павловне.

* * *

— У меня, — отложив папиросу, вступает глуховатым басом Константин Георгиевич Паустовский, — привычка записывать где попало, на клочках бумаги или на папиросных коробках, свои отрывочные мысли, впечатления и номера телефонов... Обычно такие записи тут же теряются.

Но недавно я нашел такую запись на крышке от папиросной коробки. Картонная эта крышка была засунута в рукопись. Сначала я не мог вспомнить, к чему относилась эта запись. Но вскоре... я вдруг вспомнил недавнее прошлое, обозначенное полустертыми и недописанными словами. Запись относилась к Чеховскому дому в Ялте. Первая запись была очень короткой: «Сижу на террасе. Жду. Маленький рыжий пес лает внизу. Куст белых цветов».

Память получила легкий толчок и начала восстанавливать прошлое. Кажется, это было осенью 1950 года. Я пришел в ялтинский дом Чехова к Марии Павловне. Ее не было, она ушла куда-то по соседству, а я остался ждать ее в доме. Старуха-работница провела меня на террасу.

Стояла та обманчивая и удивительная ялтинская осень, когда нельзя понять: доцветает ли весна или начинается прозрачная осень. За балюстрадой горел на солнце во всей своей девственной белизне куст каких-то цветов. Цветы уже осыпались от каждого веяния, или, вернее, дыхания воздуха.

Я знал, что куст был посажен Антоном Павловичем, и боялся прикоснуться к нему, хотя мне и хотелось сорвать на память хотя бы самую ничтожную ветку. Наконец я решился, протянул руку к кусту и тотчас отдернул ее, — снизу из сада на меня залаяла мохнатая рыжая собачка по имени Каштанка. Она отбрасывала задними лапами землю и лаяла совершенно так, как писал Чехов:

— Р-р-р-нга-нга-нга! Р-р-р-нга-нга!

Я невольно рассмеялся. Собачка села, расставила уши и начала слушать. Солнце просвечивало ее желтые, добрые глаза.

Было тихо, тепло. Синий солнечный дым поднимался к небу со стороны моря, как широкий занавес, и за этим занавесом мощно и мужественно, в три тона, протрубил теплоход. Я услышал в комнатах добрый голос Марии Павловны, и вдруг у меня сердце сжалось с такой силой, что я с трудом удержал слезы. О чем? О том, что жизнь неумолима, что хотя бы некоторым людям, без которых мы почти не можем жить, она должна бы дать, если не бессмертие, то долгую жизнь, чтобы мы всегда ощущали у себя на плече их легкую руку.

Я тут же устыдился этих мыслей, но горечь не проходила. Разум говорил одно, а сердце — другое. Мне казалось, что в то мгновение я отдал бы половину жизни, чтобы услышать за дверью спокойные шаги и покашливание давным-давно ушедшего отсюда хозяина этого дома. Давным-давно! Со дня смерти прошло больше сорока лет. Этот срок казался мне одновременно и ничтожным, и невыносимо огромным.

Цветы за балюстрадой тихонько опадали. Я смотрел на падение легчайших лепестков, боялся, чтобы Мария Павловна не вошла раньше времени и не заметила моего волнения, и пытался успокоить себя совершенно искусственными мыслями о том, что в каждой ветке этого куста есть нечто вечное, постоянное движение соков под корой, — такое же постоянное, как и ночное движение светил над тихо шумящим морем.

После этого я много раз приходил в Чеховский дом в разные времена года. Внутрь я входил редко. Чаще всего я прислонялся к ограде и, постояв немного, уходил.

Особенно притягательным был этот дом зимой. Низкая тьма висела над морем. В ней тускло проступали огни пароходов. По рассказам моряков я знал, что с палубы парохода можно было увидеть в сильный бинокль освещенное лампой с зеленым абажуром окно чеховского кабинета.

Странно было думать, что огонь этой лампы был зажжен на самом краю страны, что здесь обрывалась над морем Россия, а там, дальше в ночи, — древние малоазиатские страны.

Я разбираю еще одну запись: «Зима в Ялте, снег на яйле, его свет над Ауткой». Да. Зимой на яйле лежала кромка легкого снега. Он отсвечивал в блеске луны. Ночная тишина спускалась с гор на Ялту.

Чехов все это видел так же, как мы. Иногда, по словам Марии Павловны, он гасил лампу и долго сидел один в темноте, глядя за окна, где неподвижно сияли снега. Изредка он выходил в сад, но тайком, чтобы не разбудить и не напугать мать и сестру. Мучила бессонница, и он бродил в ночной темноте один, как бы забытый всеми, несмотря на то, что слава его уже жила в то время во всем мире. Но в такие вечера она не тяготила его.

А рядом белел дом, ставший приютом русской литературы. Давно замолкли в нем голоса Куприна, Горького, Мамина-Сибиряка, Станиславского, Бунина, Рахманинова, Короленко, но отголосок их как бы жил в доме. И дом ждал их возвращения. Ждал и хозяин... Последние годы Чехова были временем одиночества...

* * *

Лидия Николаевна Сейфуллина, замечательный прозаик, припоминает свое первое впечатление от Белой дачи.

— Он пленяет сразу, как только становится видным внизу, с высокого шоссе. За узорной решеткой, в углублении, на обочине каменной пыльной дороги, вдруг возникает цветущий оазис. Небольшой по размерам, но любовно взлелеянный сад, где каждая дорожка чиста и согрета заботливым уходом, окружает белое, легкое, чистое, как виденье, создание из камня. Основное впечатление от этого жилища — благородная простота. Не примитив, а именно простота, облагороженная очень высоким и требовательным вкусом строителей, любящих и понимающих красоту. Нет лепных украшений, никакой мишуры, гладкие белые стены, но вдруг — косо срезанная арка нижнего бокового входа, круглое, как доверчивый глаз, окошечко там же, итальянское окно, мезонин в виде башни с мирной покатой крышей рождают зрительную радость, какую дает лишь красота...

В Книге посетителей этого Дома-музея имеется множество самых разнообразных записей. Одна из них как-то особенно растрогала меня. Она очень проста. Подпись под ней совсем неразборчива. Дата записи — 4 января 1940 года. Вот она: «Берегите этот дом русского народа, который на долгие века должен сохранить память о родном и любимом человеке в моей жизни».

Каждый человек — велик он или мал — самое дорогое оценивает словом «мое». «Моя родина», «мой народ», — говорят люди, когда они меньше всего думают о собственности... Наивная просьба сохранить память о человеке потому, что он «родной и любимый в моей жизни», звучит как доверчивая мольба о том, чтобы люди не обеднили чье-то безымянное существование. Безымянное, поскольку пишущий даже не сделал разборчивой свою подпись.

Чеховский дом в Ялте дает живое представление о личности большого русского писателя. Верным чутьем настоящего друга сестра Чехова Мария Павловна нашла лучшую форму сохранения его памяти.

В одной из своих записных книжек Антон Павлович написал: «Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически». Жилье человека — самый неподкупный изобличитель. В мелочах домашнего существования человек выявляется во всей совокупности подлинного своего «я». И Мария Павловна поставила самый верный, прекрасный памятник писателю. Сохранив до мелочей все подробности повседневного существования А.П. Чехова в последние годы его жизни, она широко открыла двери его жилища. Каждый входящий в него видит писателя и человека, как живого. Мир вещей, составляющий его домашнюю обстановку, свидетельствует о том, что жил здесь человек — «ясный умственно, чистый нравственно и опрятный физически».

Мемориальные комнаты — кабинет, спальня, столовая и передняя, а также галерея и балкон, с которого виден чеховский сад, посаженный его руками, — красивы без тщеславия, опрятны той ежедневной неуклонной опрятностью, которая не нуждается в уборке от праздника к празднику. И в силу этой опрятности ни один стул, ни одна безделушка на столиках и полочках не кажутся лишними. Дух даровитой чеховской семьи ясно отражен в ялтинском доме. Живопись талантливого художника Николая Чехова, картина отца писателя, писанная чернилами, этюды Марии Павловны, буфет в столовой, сделанный столяром по ее рисунку, органически слиты с творческой атмосферой, окружавшей в домашнем быту их знаменитого брата и сына.

* * *

Слово берет Василий Александрович Орлов, актер прославленного Московского Художественного театра, народный артист СССР.

— Встречи с Марией Павловной Чеховой относятся к одним из самых ярких впечатлений моей жизни. Мне всегда везло на интересных, талантливых людей — я был знаком с Горьким и Фадеевым, Роменом Ролланом, Всеволодом Ивановым и многими другими. Моими учителями были К.С. Станиславский и Вл. И. Немирович-Данченко. Все это яркие личности... Но даже среди них Марии Павловне принадлежит особое место. Место рядом с Чеховым. А Чехов — он сам, его произведения и его герои воспитали из меня актера, режиссера, педагога и человека...

В 1904 году — в год смерти Чехова — в нашем семейном «поминальнике» прибавилось еще одно имя — Антон. Может быть, со стороны это выглядело странным, но именно так относились в нашей семье к великому писателю при его жизни, и к его памяти — после смерти. Чехов был для нас целым огромным миром. В этом-то прекрасном, светлом мире жила и Мария Павловна.

Я познакомился с ней еще в самом начале века — тогда заочно. У нас в доме были шесть томов писем Чехова, вышедших под редакцией Марии Павловны. Лучшие чеховские новеллы были письма Чехова к Марии Павловне... Мы понимали, что Мария Павловна была частицей Чехова, дорогим ему человеком, верным другом и спутником. В ней, мы ощущали, было много «чеховского», то есть человечного, требовательного и чистого...

Чехов считал Марию Павловну своим душеприказчиком, поверял ей думы и мысли, советовался с ней по самым разным поводам и всегда стремился выразить свою любовь к сестре.

Встреча с Марией Павловной Чеховой состоялась в 1928 году. В то время я, уже актер Московского Художественного театра, был вынужден по болезни оставить работу, покинуть Москву и вместе с женой поехать в Ялту на лечение.

Я заручился письмом жены Чехова Ольги Леонардовны Книппер-Чеховой к Марии Павловне... В Ялте у нас не было знакомых. Мы прибыли туда в сентябре. Было довольно прохладно, море, неприветливое, шумело. Чувствовал я себя тогда очень плохо. Естественно, что настроение от всего этого было прескверным. Однако стоило нам навестить домик Чехова, тогда уже ставший музеем, как все круто изменилось.

Мария Павловна встретила нас так радостно, так радушно, что сразу сделалась родным и близким нам существом. Простая, с простым добрым лицом и приветливой подкупающей улыбкой, в каком-то, как мне тогда показалось, очень «чеховском» платье строгого покроя и темно-серого цвета, очень подвижная и в то же время спокойно-уверенная, Мария Павловна пошла к нам навстречу с распростертыми объятиями:

— Я уже все знаю о вас. Мне Олечка писала. Правильно сделали, что приехали. Ялта вас, конечно, вылечит.

Эти слова Мария Павловна произнесла мягко, но с такой уверенностью, что на сердце у нас сразу полегчало.

Мария Павловна познакомила нас с братом Михаилом Павловичем. В их рассказах оживали образы великих людей, окружавших писателя.

Чехов представал человеком очень непростым, но удивительно цельным и мудрым. И, быть может, ничто так много не поведало нам о Чехове, не раскрыло его человеческий облик, как личность самой Марии Павловны. Глядя на нее, мы видели Чехова — его простоту и сердечность, его юмор и лирику, его мечту о будущем счастье для всех. И мы были бесконечно благодарны за это Марии Павловне.

Мы ходили по залитой солнцем Ялте и по Ялте вечерней. Мария Павловна любила и знала природу. И в этом она тоже была под стать своему великому брату. Мы ходили в Алупку, поднимались на гору Дарсан, наблюдали утренние и вечерние краски Ай-Петри, и везде Мария Павловна была нашим гидом, нашим «профессором природы». Всегда она относилась к природе с чуткостью и волнением. Мне не забыть ее рассказа о том, как весной, когда журавли тянутся из-за моря на север, они делают привал на горе Дарсан. Обессилевшие, голодные, они опускаются для отдыха на ее вершину. И люди заранее оставляют там пищу для перелетных птиц. Тогда над Дарсаном кружатся тучи журавлей, а в Ялте радость, в Ялте праздник...

* * *

Самуил Яковлевич Маршак впервые побывал в Ялте во времена Чехова. Был тогда молоденьким гимназистом, приезжал лечить легкие. Судя по тому, как Маршак прикуривал папиросу за папиросой, сейчас он не очень-то заботится о здоровье.

— В Ялте жили цари, богатые купцы, фабриканты, генералы, опереточные дивы, эмир бухарский... Отдыхали и лечились замечательные писатели, художники, артисты — сам Лев Толстой, Горький, Бунин, Куприн, Найденов, Шаляпин, Станиславский, Коровин — всех и не перечислишь.

Под ялтинским солнцем коротали свои последние дни чудесный молодой художник Федор Васильев и поэт безвременья, кумир тогдашней молодежи, бедный Надсон. И все же, говоря о Ялте, прежде всего вспоминаешь одно имя — Антон Павлович Чехов.

С этим именем Ялта связана навеки. Мелькают годы, десятилетия, а до сих пор кажется, что в белом Чеховском доме на краю города живет его хозяин. На входной двери дома — скромная медная дощечка: «А.П. Чехов». В каждой из небольших комнат, на верандах и дорожках сада — невидимые следы ног его. Здесь он думает, пишет, читает, грустит, смеется, покашливает, сажает в саду деревья. И еще один человек живет и будет всегда жить в этом доме — сестра Чехова и его лучший друг Мария Павловна.

Она появилась здесь впервые еще до постройки дома, а потом подолгу жила в комнатке наверху и при жизни своего брата, и многие годы после его кончины. И пока она по-хозяйски ходила по этим комнатам или сидела в своей светелке, дом оставался жилым, по-настоящему чеховским, хоть и был уже учреждением-музеем. Таким он встретил великую революцию, таким пережил и Великую Отечественную войну, и многие годы после нее.

И дело было не только в том, что тут живет сестра Чехова, беззаветно посвятившая ему всю свою жизнь. Нет, Мария Павловна была хранительницей его памяти, частицей его живой души. Да и очень похожа была она на своего брата. Похожа не только внешне, но и многими другими чертами характера — скромностью, чуждой какой бы то ни было фальши и ложного пафоса, редкой наблюдательностью и юмором.

Помню один из разговоров с ней. Мы долго ходили по дому, и я, старый курильщик, не мог удержаться от вопроса:

— Мария Павловна, где тут у вас разрешается курить?

— Да курите, курите! — сказала она.

— А разве можно?

— В доме у Чехова все можно — и курить, и танцевать, и даже на голове ходить!

Этот шутливый ответ сразу дал мне почувствовать характер Чеховского дома — не музея, а именно дома. Еще больше я это почувствовал, когда Мария Павловна у себя в верхней комнатке, напоминавшей капитанский мостик корабля, рассказывала мне — не подряд, не обстоятельно, как любят рассказывать старые люди, а урывками, отдельными чертами и эпизодами, — о жизни брата.

Бывало, он пишет внизу, в кабинете или, примостясь у подоконника, в своей спальне, а в верхней комнате у Марии Павловны соберутся знакомые, разговаривают, смеются. Услышав краем уха отголоски смеха, брат прервет на минутку работу и, неслышно ступая по крутой лестнице, придет послушать, о чем болтают они...

— Может, он и сейчас за дверью?

* * *

Было что рассказать о многолетней дружбе с Марией Павловной Ивану Семеновичу Козловскому. Я вижу его в гостиной, возле пианино. Как всегда в белой шапочке, оберегающей большую голову от южного солнца. В доме Чеховых он частенько не пел, а просто музицировал. Человек суеверный, он прятал где-нибудь в укромном местечке двугривенный «на счастье». Вот сейчас он незаметно положил монетку с краю клавиатуры и закрыл крышку. Заговорил о сестре Чехова.

— Она сохранила до глубокой старости ум, обаяние, жизнерадостный юмор и тонкую наблюдательность, от которой ничего не ускользало... Ее рассказы о Левитане, Горьком, Бунине мне довелось слышать один на один. И в этих рассказах, часто не схожих с канонизированными описаниями жизни ее великих современников, так много было неповторимого и обыденного, что они становились еще более человечными. Ее воспоминания, шутки, милые капризы и замечания делали эти встречи необыкновенно радостными и духовно насыщенными. Но как можно передать словами звучание голоса Марии Павловны, скажем, когда она рассказывала об объяснении с ней Левитана или о разговорах с Горьким? Да и необходимо ли это? Важно то, кем она для нас была. Она обладала притягательной силой не для одного поколения людей...

И если Антон Павлович Чехов мечтал о людях новой эпохи, так вот Мария Павловна в нашу эпоху была таким человеком, в котором нравственная чистота, моральная сила и убежденность приковывали к себе внимание соотечественников, обезоруживали врагов, когда ей пришлось остаться во время войны в занятой вражескими войсками Ялте.

Когда-то Вересаев проделал титанический труд, собирая скрупулезно все, что связано с эпохой Пушкина («Пушкин в жизни»). Несомненно, что Антон Павлович и его семья будут долго привлекать внимание исследователей...

Для истории весьма познавательно, как появляются и формируются такие люди, как Чехов — человек, писатель, драматург, предвозвестник будущего. И что это? Явление самопроисходящее или это труд и самовоспитание духа, воззрений на жизнь?

В спорах и рассуждениях по этому поводу немаловажную роль будет играть и жизнь, и труд такого человека, как Мария Павловна. И если на чеховских встречах — научных сессиях — будут говорить о Марии Павловне как о каком-то иконописном образе, то пусть учтут, что она была человечный человек и что с ней было приятно, полезно и для ума, и для сердца.

Тем, кто организует такие встречи с Чеховыми, — благодарность и признательность...

Тургенев как-то сказал П. Виардо: «Мне приятно сегодня сознавать, что, когда меня не будет, вы будете приходить на мой холм или в каждую пятницу в назначенный час думать обо мне и читать мои стихи... Вот дерево, оно засохло, но приветно оно качается со всеми. Так и я, когда умру, то так или иначе буду принимать участие в жизни...»

* * *

В разговор вступает Ирина Еремееевна Кочнова, врач из Москвы. Вместе с мужем, профессором Маятом, она много раз встречалась с хозяйкой Чеховского дома. Так получилось, что для людей врачебной профессии Белая дача была особенно притягательна. Это и понятно: сам Антон Павлович имел звание «уездного лекаря».

— Весной 1951 года я проводила свой отпуск в Крыму, в мисхорском санатории. Однажды в послеобеденное время я отправилась в дом Чехова, чтобы... выполнить поручение Дмитрия Николаевича Журавлева и передать Марии Павловне подарок — коробку духов «Сказка о рыбаке и рыбке».

Встречена я была как-то по-родственному улыбающейся Марией Павловной, которая что-то писала за своим маленьким столом. Она выглядела немного уставшей, очень доброй, совсем не старой и нарядной — в темном платье с разноцветными сердечками. Я была «допрошена» Марией Павловной, но с тем чеховским чувством такта, когда легко и просто отвечается на любой вопрос. Узнав, что я врач, Мария Павловна обрадовалась и стала рассказывать о врачебной практике Антона Павловича, о его работе в деревне, в Ялте, о его отношении к больным, о его собственной болезни и последних письмах из-за границы.

Пришли сотрудники музея. Меня оставили ужинать, а потом попросили как врача осмотреть Марию Павловну.

Переполненная впечатлениями, я весь вечер думала об этой 88-летней женщине, и мне стало понятно, почему в доме Чехова посетителям так нравилось. Да потому что Мария Павловна сохранила здесь чеховскую атмосферу, свидетельствующую о красоте человеческих отношений.

Так начались мои ежедневные визиты к Марии Павловне. Наше знакомство переросло в многолетнюю дружбу. Два раза в год я приезжала из Москвы, где я работала, в Крым и посещала Марию Павловну. Часто мы говорили с ней по телефону. Телефонные переговоры превращались в продолжительные беседы и всегда заканчивались вопросом: «Ну когда же вы приедете ко мне? Я вас жду».

Мария Павловна прислушивалась к медицинским советам, аккуратно выполняла рекомендации врачей. Очень помогло ей лечение препаратом алоэ, который сначала присылали из Москвы, а потом привозил академик В.П. Филатов, частый гость Чеховского дома в Ялте.

Мария Павловна стала лучше есть, спокойно спать, улучшилось зрение, она чаще обходилась совсем без очков. Все это радовало окружающих, которые особенно тяжело переживали недуги своего «начальника», как они любовно называли ее.

* * *

А вот слышен голос того самого Дмитрия Николаевича Журавлева, который прислал Марии Павловне подарок из Москвы. Голос благородного тона, прекрасно поставленный голос профессионального исполнителя литературных произведений. Особенно удавался чтецу рассказ «Дама с собачкой».

— В образе Марии Павловны я всегда находил черты милых героинь рассказов и пьес Антона Павловича: энергичная, живая деятельность, мягкая заботливость, изящная нежность, какая-то чеховская грация.

В обществе Марии Павловны было легко, свободно, уютно. Главной темой наших разговоров с ней были воспоминания об Антоне Павловиче.

В этих рассказах, где каждое слово звучало по-чеховски скромно, просто, изящно, не было места для сентиментальности.

Как счастлив я, что слышал непосредственно от Марии Павловны рассказы о ее душевных переживаниях в день первого спектакля «Чайки» в Александрийском театре, о ее волнениях по поводу первого спектакля этой пьесы в молодом тогда Художественном театре, о подготовке и репетициях «Вишневого сада» (зимой 1903—1904 годов), о многих интересных и милых подробностях обихода Чеховского дома. Прелестный, легкий юмор Марии Павловны навсегда остался в моей памяти. Вспоминала ли она маленькие рассказы Антона Павловича или талантливые проказы своего племянника, замечательного артиста Михаила Александровича Чехова, она звонко, от всей души, смеялась.

Однажды, поднимаясь по лестнице в свою светелку, Мария Павловна, лукаво улыбаясь, говорила:

— Видите, с какой легкостью 87-летняя барышня поднимается по лестнице!

Живо помню эту светелку, маленький ее кабинет-спальню и наши бесконечные разговоры, балкон, откуда видно было море, столовую, где и сейчас витают великие тени современников Чехова — Станиславского и Немировича-Данченко, Рахманинова и Шаляпина, Горького и Бунина и многих других. Помню, как в один из вечеров Мария Павловна вальсировала с Иваном Семеновичем Козловским. Опустившись на стул возле меня, сказала:

— Вот в этой же столовой я так же вальсировала с Федором Ивановичем Шаляпиным...

* * *

Знаменитая певица Мария Петровна Максакова специально прилетала в зимнюю Ялту в 1957 году, чтобы спеть на свежей могиле Марии Павловны. Их дружба была дружбой двух умных и талантливых женщин — разница в возрасте отходила на второй план.

— Она была так приветлива, жизнедеятельна, и мне в голову не приходило, что она старше меня на 40 лет! Мария Павловна обладала одной удивительной чертой — умением связать настоящее с прошлым. Прошлое в ее рассказах так было реально, что нас охватывала душевная боль от мысли: почему не войдет сейчас к нам Антон Павлович или Евгения Яковлевна. Часто она вспоминала эти дорогие для нее имена. В ее присутствии всегда ощущалась атмосфера чеховского уюта. Мария Павловна очень любила музыку, пение. Особенно любила виолончель. Музыку, в живом исполнении, могла слушать часами. С какими сияющими глазами она слушала пение! Вся светилась, молодела, фигура ее выпрямлялась, на лице играла легкая улыбка.

После такого концерта Мария Павловна много нам рассказывала о Шаляпине, Горьком, Бунине, Куприне... Показывала места, где каждый сидел, вспоминала, что в тот день подавалось на стол, шутки, пение.

Чего она не любила делать — это подписывать автографы. У нее появлялось на лице тоскливо-задумчивое выражение и сразу портилось настроение.

Когда я гостила у Марии Павловны, то старалась не мешать своим присутствием распорядку ее дня, уезжала к морю, где проводила часа два. Возвращалась не торопясь, зная, что Мария Павловна должна после обеда отдыхать. Но однажды какое я застала волнение! Она не хотела без меня обедать. Традиции Чеховского дома и воспитание не позволяли ей сесть за стол без гостьи...

Мария Павловна была предельно искренним человеком и очень ценила эту черту в других. Малейшая фальшь, даже в звуке голоса, воспринималась ею очень болезненно, она как-то внутренне менялась, «леденела». В то же время она была очень непосредственна. В ней мило проскальзывало кокетство. Чуточку была капризна — что удивительно к ней шло. Суровой я ее не видела, но задумчивой и сосредоточенной она бывала часто.

Она любила показывать Чеховский дом и сад, поясняя: «Этот кипарис посадил Антон Павлович».

— Вот на этой скамейке Антон Павлович любил сидеть, думать, отдыхать. Давайте и мы посидим, — говорила она. Мы присаживались и... замолкали.

Мария Павловна любила быть хорошо одетой. Мне она нравилась в черном платье, с ниткой жемчуга на шее. Застать ее врасплох было трудно, она всегда находилась, как говорится, в «форме».

В последние годы жизни ей стали утомительны встречи с посетителями музея, но она редко отказывалась от этих встреч. Увидев ласковые глаза и добрые улыбки, она ощущала новый прилив энергии и возвращалась в свою комнату удовлетворенной, благодарной к тем, кто побывал в любимом ее чеховском Доме-музее. Такой она и осталась навсегда в моем сердце...

* * *

Федор Николаевич Михальский, директор прославленного театра, познакомился с Марией Павловной в начале двадцатых годов. Но еще в гимназии он читал изданные ею письма Антона Павловича Чехова. Ему казалось, что сестра Чехова несет в себе какую-то «тайну», нечто большое, накрепко заполняющее ее жизнь.

— Вскоре я понял, что ее «тайной» была неугасимая любовь к брату. Мария Павловна стремилась сохранить дорогой образ Антона Павловича, стремилась сберечь построенный им в Ялте дом и сад, его драгоценные рукописи, письма. Говоря театральным языком, это было «сквозным действием» всей ее жизни.

В ней и через нее чувствовался и угадывался образ Антона Павловича, Ведь она, Мария Павловна, с юных лет заботилась о нем, общалась с ним, помогала ему, ему посвятила всю свою жизнь.

Когда я попадал в Дом-музей в Ялте, мне становилось ясно, что в доме трепетно хранят атмосферу тех лет, когда в нем жил Антон Павлович. Вхожу в его кабинет, и мое воображение рисует мне, как Антон Павлович сидит за письменным столом и пишет письмо Ольге Леонардовне: «Какие у вас теперь сборы? Неужели полные? Воображаю, как Вы истомились. А я сижу и все мечтаю о рыбной ловле и размышляю, куда девать всю пойманную рыбу, хотя за все лето поймаю только одного пескаря, да и тот поймается из склонности к самоубийству...»

По идеально чистой деревянной лестнице я поднимаюсь в комнату к Марии Павловне. Комната небольшая, очень тесно заставленная мебелью. Вот письменный стол, кресла, еще столик, шкаф с книгами, вот какие-то заветные ящички и шкатулки, где, почему-то думается, и хранятся самые «заветные реликвии и тайны» Марии Павловны.

Она протягивает руку с ласковой и веселой улыбкой:

— Ну, что у вас в Москве, что в театре?

И беседа уже завязалась, и, кажется, нет ей конца. Как хорошо и просто дышится здесь!

Мария Павловна очень легко понимала и отзывалась на всякую шутку. Помню, проводив на летний отдых в Ялту Ольгу Леонардовну и ее друга Софию Ивановну Бакланову, загрузив купе вагона множеством чемоданов, сумочек, зонтиков, пледов, я послал тут же с вокзала Марии Павловне телеграмму о том, что ценный груз отправлен большой скоростью и прибудет в Симферополь... И вот ответная телеграмма Марии Павловны: «Груз доставлен в отличном состоянии. Экспедитору привет и благодарность. Чехова».

Как-то внизу на террасе, где сидит большая гипсовая собака, был назначен обед в честь Ивана Семеновича Козловского, голос и человеческий облик которого очень ценила Мария Павловна. Мне было поручено украсить стол. С каким удовольствием и веселой улыбкой смотрела Мария Павловна на мои выдумки — и особо расположенные цветы у каждого прибора, и бумажные украшения графинов для вина. Как она смеялась и подсказывала мне еще какие-то детали! Приезжая в Москву, Мария Павловна встречалась со своими старыми друзьями, долго просиживала в дирекции Ленинской библиотеки по делам своего музея или спешила на какую-нибудь выставку. А вечером — в свой Художественный театр, именно в «свой», — так много у нее было связано с ним воспоминаний.

«Мамаша, мамаша, скорей, пароход подходит!» — Мария Павловна, подведя меня кокну в кабинете Антона Павловича, рассказывает, как он, бывало, радовался этому ялтинскому событию.

— Оба радовались, и он, и мамаша, — не знаю, кто больше, оба бежали к окну.

* * *

Виталий Яковлевич Виленкин, доктор искусствоведения, профессор Школы-студии МХАТ, тоже был частым гостем Белой дачи. Он вспоминает:

— Я смотрю в окно, но из него теперь уже не видно моря за деревьями и домами. Потом еще и еще раз оборачиваюсь на стены кабинета, на левитановскую «Реку Истру» в золоченой раме в нише за письменным столом, на поблекшие «Стога сена в лунную ночь», и почему-то мне вспоминается фраза доктора Астрова из последнего акта «Дяди Вани», когда он стоит возле карты Африки: «А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища — страшное дело!..» Сливаясь с рассказом Марии Павловны о пароходах, все это приближает и заставляет почти физически ощутить скрытую, подавленную чеховскую тоску последних лет.

Мария Павловна переходит к висящему в углу старомодному деревянному телефону, снимает трубку и смешно показывает, как Антон Павлович иной раз сердился и чертыхался на зряшные ночные звонки с телеграфа.

Я много раз бывал в Доме-музее Чехова и давно уже хорошо его знал, но никогда не упускал случая снова пройтись по этим комнатам и по саду с Марией Павловной, обычно в предвечерние часы, в тишине, когда уходили последние посетители. Она брала тонкую полированную тросточку, почему-то запирала на ключ свою комнату и не спеша спускалась по лестнице впереди меня, то и дело оглядываясь и не прекращая разговора.

Какая-то особенная прелесть была в этих необычных экскурсиях. Куда-то исчезал, растворялся музей — оставался только дом, и вот мы ходили по ее дому. Говорила она немного, немногословно, совсем не заботясь о законченности фразы, обрывочно, непоследовательно. Где-то присаживалась или прислонялась к косяку двери, что-то мимоходом поправляла, ставила на место, горестно поминала какие-то пропажи, которые мне казались маленькими, а ей — большими.

Всем известно, что вещи в доме, который из жилого превращается в музейный, мемориальный, неизбежно мертвеют, тускнеют в наших глазах. С уходом владельца они теряют живую теплоту и уже только присутствуют, застыв на обычных местах. Их берегут. С них стирают пыль.

Когда по Чеховскому дому вас водила Мария Павловна, с вещами происходило чудо: они оживали. Они существовали уже не сами по себе, а как бы вместе с ней и благодаря ей. Попадая в ее поле зрения, под ее взглядом, под ее руками, они как будто вели за собой ее рассказ о брате; они будоражили ее память и вызывали в ней желание еще и еще что-то вам сообщить, еще чем-то с вами поделиться (именно поделиться, а не предаться своим воспоминаниям о былом).

«Экскурсия» с Марией Павловной была небезопасной для посетителя Чеховского дома. Это было не только наслаждение, но и своего рода экзамен: незаметная, беглая, но очень пристальная проверка вашего восприятия, вернее, ваших возможностей для восприятия того, что ей было дороже всего на свете. А что для тебя Чехов? Зачем ты пришел сюда? Что ты хочешь и что можешь взять от него? Вот что было, по-моему, подспудным «вторым планом» ее общения с каждым новым человеком в этом доме.

Жадность общения с людьми, неослабевающий с годами интерес к людям были вообще свойственны Марии Павловне... Я тоже испытал это на себе в первый раз, когда пришел к ней, тридцать лет тому назад. Я тогда только недавно был принят в Художественный театр и поспешил сообщить ей об этом, чтобы придать себе весу в ее глазах.

— Да ну? — живо откликнулась она. — Там моя Олечка тоже работает. Книппер-Чехова. Может, слыхали?

И тут же, сбив с меня спесь, набросилась на меня уже всерьез с расспросами о театре, о новых пьесах, о стариках и молодежи, о том, почему я так мечтал попасть в Литературную часть МХАТа, и что там делаю, и где учился, и кто мои любимые писатели, и видел ли я на сцене чеховские пьесы... Все это ее интересовало всерьез. У нее, очевидно, был особый дар полной открытости и доверия по отношению к молодым, и я в этом не раз потом убеждался, когда приводил к ней молодых актеров или когда видел, как она принимает молодежь других профессий. Она с ними сама молодела и очень легко находила с ними общий язык. Вести «светские разговоры» Мария Павловна не умела. В ней вообще не было ничего «светского», она ничем не хотела казаться. И юмор у нее был отнюдь не «светский». Он как-то удивительно гармонировал с ее внешним обликом — с прямым, открытым взглядом серых глаз, с морщинистым лицом старой крестьянки, и с легкой походкой, и с прической без затей.

Этот юмор называли чеховским, и по праву. «Простой», то есть легкий, не расчетливый, не претенциозный, всегда неожиданный, он вспыхивал как бы невзначай, но обычно оказывался к месту и попадал в точку. Юмор Марии Павловны был талантливым: он возникал из особенной пристальности внимания и поражал свежестью образов. Острота и меткость коротких определений, иной раз довольно колючих, сразу раскрывала самую суть характера или даже типа...

Чеховским был не только юмор Марии Павловны. Чеховской была и сдержанность, целомудренность в любом проявлении чувств. Это распространялось и на прошлое, на воспоминания. Помню, например, как она гневалась на Станиславского и особенно на Немировича-Данченко за то, что в своих мемуарах они оба подчеркивали ее нескрываемое волнение за брата во время репетиций «Чайки». Она категорически опровергала и свои «слезы», и «нервы», и «мольбы» об отмене спектакля, которые нашла в их воспоминаниях. Может быть, что-то она и забыла, но искренность ее протеста говорила сама за себя.

И еще чеховское: среди юмора, шуток, рассказов, посреди легкого общего разговора она иногда вдруг становилась сосредоточенно-серьезной, и словно внутренне отъединялась от собеседников. В такую минуту у нее могло вырваться вдруг что-то мрачное, невыразимо скорбное. Помню, когда я гостил у нее в последний раз летом 1953 года, мы как-то сидели на нижнем балконе, о чем-то говорили, смеялись, вдруг она замолчала и потом сказала как будто самой себе:

— Ох, не хочу я в этой желтой ялтинской глине лежать, брр!.. — И тут же, прищурившись и улыбаясь, «сняла» эту тему: — Ну а вы-то будете меня вспоминать? Тогда еще ладно...

* * *

В послевоенные годы были среди людей, окружавших Марию Павловну, несколько молодых людей, которые играли при ней роль юных пажей, преданных рыцарей. Для своей «прекрасной дамы» они всегда были готовы на услуги, выполняли мелкие поручения. Их называли «чеховские мальчики». Это были московский художник Юрий Корляков и врач из Омска, кандидат медицинский наук Евгений Васильев. Евгений Федорович рассказывает:

— В 1942 года я написал в Москву О.Л. Книппер-Чеховой и просил ее сообщить что-нибудь о Чеховском доме. От нее я узнал о последнем письме Марии Павловны, в котором она писала, что остается в Ялте и «в случае эвакуации, не бросит дом, а если надо умрет вместе с ним».

Спустя два года, когда Крым стал свободным, Ольга Леонардовна написала мне, что Мария Павловна жива и сохранила Чеховский дом, несмотря на все удары судьбы, невзгоды и лишения. В 1948 году я познакомился и с самой Марией Павловной. В погожий летний день она приняла меня в своей чудесной комнате, в мезонине чеховского дома. Мне казалось, что я попал в чудом сохранившийся уголок, где все напоминало о том времени, когда Антон Павлович бывал здесь. Множество фотографий самого Антона Павловича, его жены Ольги Леонардовны, Станиславского, Лилиной, картины Левитана... На столике цветы. Я внимательно смотрю на Марию Павловну, любуюсь ее внешностью. Несмотря на свои 85 лет, она выглядит прекрасно.

Что прежде всего обращает на себя внимание? Чудесные чеховские глаза. Заметил я тогда и то, что у Марии Павловны пепельного цвета волосы, красивые руки и кольцо, о котором позже она рассказывала, что подарил его художник К.А. Коровин. Одета она была по-современному, скромно, но элегантно... Тихими прелестными вечерами мы часто сидели на балконе ее комнаты. Она рассказывала о Чехове, о Художественном театре, о Левитане, о своей жизни. Но о себе говорила очень скромно и как-то откровенно сказала: «Антон Павлович — солнце, а я лишь озарена его лучами». Иногда Мария Павловна просила поиграть ей на пианино. Спускались в чеховскую гостиную. Особенно ей нравились вальс Шопена № 7 и «Ночь» А. Рубинштейна. Мою игру она не без юмора называла «комнатной» и в то же время «мягкой и приятной».

На прощанье при моем отъезде домой в Омск Мария Павловна подарила мне снимок кипариса, который сама посадила в год смерти Антона Павловича. На обратной стороне написала: «Когда уедете, ведь далеко от нас уедете, — почаще вспоминайте Ваше посещение дома Чехова и меня... Постараюсь не умереть до будущего лета, чтобы еще с Вами повидаться! Мария Чехова, 17 августа 48 г. Ялта».

В 1951 году, находясь в санатории, я тяжело заболел. Мария Павловна, узнав об этом, прислала мне записку: «Дорогой Евгений Федорович! Необходимо продлить Ваше пребывание в Крыму. Больному уезжать нельзя. Я могу, если у Вас не хватит средств, дать Вам их. Ведь я богата — как Крез! Скорее выздоравливайте и приходите — обсудим многое вместе, заразы я не боюсь. Итак, до скорого свидания. М. Чехова».

После моего выздоровления Мария Павловна оставила меня погостить у себя. Я имел возможность видеть ее повседневно, наблюдать, как она работает. Рабочий день ее был строго размерен. С момента открытия музея и прихода сотрудников она садилась за письменный стол. Просматривала и отвечала на письма, поступавшие к ней в большом количестве. Видел я материалы по подготовке писем А.П. Чехова к новому изданию. Они были разложены по пакетам, по годам, занумерованы.

Приходилось мне быть среди гостей, когда приезжали академик В.П. Филатов, артисты М.П. Максакова, П.Г. Лисициан, композитор Л.К. Книппер...

Последняя встреча с Марией Павловной была у меня летом 1956 г. Как всегда у нее были гости. Она чувствовала себя, казалось, совсем хорошо. Часто можно было ее видеть за письменным столом. Вечерами, как и прежде, играли в лото на балконе. Иногда она просила поиграть ей на пианино. Но в разговоре с ней чувствовалась какая-то грусть. Она часто вспоминала Антона Павловича. А как-то сказала: «Ну почему я так особенно люблю его, ведь у меня были и другие братья?»

* * *

Завершает разговор писатель Владимир Германович Лидин. Он — автор воспоминаний о М.П. Чеховой, опубликованных в журнале «Наш современник» (1959).

— В нежном воздухе крымской весны, особенно в ту раннюю ее пору, когда в Москве еще зима, все чуть туманно, голубовато, как размытая акварель. На ялтинской набережной мало народу, и в эту пору можно представить себе, какой она была в пору Чехова. Весна кротко стоит в садах с зацветающими миндальными деревцами, которые пахнут так неуловимо и тонко, что это кажется запахом воздуха. Стоит весна и в саду, посаженном руками Чехова возле его дома, который знаешь, даже не побывав в нем: столько об этом доме написано и столько раз видел его фотографии. Я познакомился с Марией Павловной тем обычным путем, каким знакомились с ней сотни людей, и я благодарен судьбе, что знакомство это все же оказалось не совсем обычным...

Мария Павловна, по традиции всей чеховской семьи, питала особенную склонность к писателям. Чехов оставил строгий завет, что не существует писателей больших и малых, а существуют деятели литературы разных масштабов... Следует вспомнить из всей истории жизни Чехова, что к нему неизменно тянулись писатели, и он был со всеми ровен и ко всем внимателен, не делая ни для кого исключения, разве только для Льва Толстого...

Марии Павловне тоже пришлось встречаться со многими писателями. Она трогательно и при этом с величайшей скромностью называла любого из них «собратом по перу» Чехова. В небольшом саду Чехова, где почти все деревья посажены его руками, Мария Павловна как бы задушевно беседует с каждым деревом: это дерево она знала маленьким, этот кипарис был посажен при ней, эта слива дает необыкновенные плоды. Она словно перебирает деревья, как знакомые предметы в заветной шкатулке, и кажется, что и деревья знают ее, шелестят в честь ее прихода, и верхушки слегка раскачиваются под весенним легким бризом, приветствуя ее...

Чехов был чрезвычайно внимателен к мелочам и привязывался к мелочам той милой, полудетской привязанностью, какая всегда отличает больших, глубоких людей: в его доме можно увидеть стопочки заграничных марок, которые он аккуратно собирал, и мелкие вещицы на столе, к которым был привязан, — во всяком случае, о некоторых из них он упоминал в своих письмах... Я ощутил эту наследственную черту Чехова в строках письма Марии Павловны, полученного мной уже год спустя после нашей первой встречи в 1939 году: «...Я так ярко помню Ваше посещение дома Чехова! Вы тогда меня угостили конфетками "Ледокол", я до сих пор их покупаю и с удовольствием ем». В этих бесхитростных строчках было столько внимания и душевного тепла, что мне захотелось сделать Марии Павловне что-либо приятное. Один из написанных мной рассказов показался мне удачнее других, как-то подходил по своей теме, и я посвятил его Марии Павловне. Некоторое время спустя я послал ей номер журнала, в котором рассказ был напечатан. Вскоре я получил от Марии Павловны письмо, полное задушевности и неизменной любви к литературе, «Когда-то, в дни моей молодости, я испытывала много радости, узнав о посвящении мне произведений Чеховым, Буниным, Балтрушайтисом... И вот теперь, получив от Вас весточку, я чувствую то же, что чувствовала в подобных случаях тогда... Сердечное Вам спасибо за то, что Вы омолодили мое настроение и перебросили для меня мостик между двумя литературными эпохами...»