Глава IV

Последствия бомбардирования 5-го октября. — Исправление укреплений. — Деятельность севастопольского гарнизона. — Балаклавское и Инкерманское сражения

Умолк гул выстрелов, рассеялся пороховой дым, и наступила всеобщая тишина.

Некоторые из нижних чинов, истомленные продолжительным боем, бросились в изнеможении на землю тут же, в нескольких шагах от орудий, чтобы перевести дух и отдохнуть хотя несколько минут. Другие, еще не выбившиеся из сил, пошли утолить голод и жажду, потому что с самого утра, с открытием стрельбы, никто не брал в рот ни куска хлеба, ни капли воды. Подкрепив себя пищей, матросы и солдаты с чувством довольства и гордости вспоминали о небывалом в их жизни дне, который казался им страшным, тяжелым сном. Страшен сон, говорит русский человек, да милостив Бог. И действительно, после столь горячего боя, взрывов, шума ядер, гранат, ракет и рева нескольких тысяч пушек поразителен был переход к тихой прохладе, небу, усыпанному блестящими звездами, отражавшимися в зеркальной поверхности моря. Поразителен был переход от всеобщего шума и жара к тихой и довольно прохладной ночи.

Не отдых и спокойствие принесла она защитникам, а, напротив того, призывала их к величайшей деятельности — к исправлению всех повреждений, к замене подбитых орудий и к пополнению израсходованных снарядов. Малочисленному гарнизону приходилось в одну ночь исправить то, что разрушали сотни тысяч снарядов в течение целого дня. Единодушное желание удивить врага и расстроить его расчеты сделали то, что в течение ночи гарнизон уничтожил все следы разрушения, и на следующее утро перед глазами изумленного неприятеля наши батареи явились сильнее прежних.

Получившие значительные повреждения 3-й бастион и Малахов курган (Корнилов бастион) были исправлены и усилены. Всю ночь кипела на них самая деятельная работа: заваленные землей орудия отрывали, строили пороховые погребки, исправляли насыпь, очищали засыпанные рвы, насыпали взорванную часть 3-го бастиона и ставили новые орудия большого калибра.

Для вооружения батарей большими орудиями приходилось снимать их с кораблей, выгружать на пристани, тащить несколько верст до оборонительной линии и затем ставить на укрепление. Только беспримерное усердие и деятельность войск могли совершить в одну ночь столь значительные работы.

Самое раннее утро застало 3-й бастион и Малахов курган совершенно готовыми опять бороться с английскими батареями. Такая же точно деятельность кипела и по всей оборонительной линии: все повреждения были исправлены и все орудия по возможности были заменены другими, более дальнего полета, так что к утру следующего дня мы готовы были по всей линии отвечать неприятелю с большей силой, чем накануне.

С рассветом 6 октября англичане снова открыли жестокий огонь по 3-му и 4-му бастионам и по Малахову кургану. Французы молчали. Сильно пострадавшие накануне, они исправляли еще свои повреждения, строили две новые батареи и траншею против 4-го бастиона. Несмотря на усиленное действие английских батарей в течение целого дня, повреждения в бастионах были незначительны. В следующую ночь повреждения эти были снова исправлены и заложены новые батареи. В 6.30 утра 7 октября с обеих сторон закипел такой же ожесточенный бой, как и 5 октября. В это время на улицах Севастополя проходящих почти не было; одни только носильщики таскали раненых да убитых. Изредка кто-нибудь спешил на бастионы, и то только с экстренным приказанием. Для уменьшения убыли в войсках ротам приказано было располагаться за закрытиями. Кучками сидели солдаты у стен, положив ружья перед собой из предосторожности, чтобы неприятель не заметил войска и составленных в козла ружей. Ядра свистели со всех сторон, но не страшны были они русскому солдату. Шутки, прибаутки и разные присловья сыпались со всех сторон. Иногда, по большей части ночью, говорились сказки с применением их к окружающей обстановке.

— Вот летит Змей-Горынич, шумит, гремит, точь-в-точь, как эта бомба, — говаривал рассказчик, указывая на пролетавшую над головами бомбу.

В это время некоторые из молодых солдат, заслыша свист снаряда, невольно приклонились. Хладнокровный рассказчик замечал и это.

— Не наклоняйся, — подшучивал он над молодыми. — Всякому ядру станешь кланяться, свихнешь шею; погоди, коли попадет — само сломит.

Несколько взрывов на французских батареях заставили их замолчать, и к вечеру канонада прекратилась по всей линии. В оба эти дня нашими батареями было выпущено 24 000 артиллерийских снарядов.

После двух столь сильных бомбардирований союзные главнокомандующие убедились, что Севастополь нет возможности взять открытой силой, и потому решили приступить к правильной осаде. Французы повели свои подступы против 4-го бастиона, англичане — против 3-го бастиона и Малахова кургана. С этого времени началась та однообразная, тяжелая и утомительная жизнь севастопольского гарнизона, которую он нес в течение одиннадцати с половиной месяцев. Ежедневно тысячи снарядов, наших и неприятельских, бороздили воздух с раннего утра до поздней ночи. С наступлением сумерек противники принимались за работы: севастопольцы исправляли повреждения, возводили новые укрепления, а неприятель с каждым днем, хотя и медленно, но все-таки ближе подвигался своими подступами к нашим бастионам.

Чтобы отвратить внимание неприятеля от города, необходимо было действовать наступательно, но незначительность сил заставила князя Меншикова выждать прибытия новых войск. В начале октября стали подходить к Севастополю давно ожидаемые подкрепления. Прежде других явилась в Крым 12-я пехотная дивизия под начальством генерал-лейтенанта Липранди. Двинувшись из Кишинева в полном составе, она быстро достигла Севастополя, совершив этот длинный путь по-суворовски. Как только князь Меншиков узнал, что передовые полки этой дивизии появились у Перекопа, он тотчас же решился атаковать неприятеля с тыла, со стороны деревни Чоргун, по направлению к Балаклаве, где находились все склады английской армии.

С утра 11 октября войска стали спускаться в долину Черной речки и располагались бивуаком у селения Чоргун. Перед ними на возвышениях находились небольшие неприятельские кавалерийские пикеты, а за ними виднелось несколько укреплений, расположенных в одну линию. Приходившие полки составляли ружья в козла, разбивали коновязи, расседлывали лошадей, и скоро между солдатами завязалось обширное знакомство. Пехотинцы сновали между коновязями, кавалеристы бродили между бивуачными кучками, отыскивая земляков и знакомых. Через четверть, а много через полчаса все было в самых приятельских отношениях, и разговорам не было конца. Прибывавшие на бивуак войска встречались как давно знакомые и родные. К вечеру собралось здесь 16 батальонов пехоты, 22 эскадрона кавалерии, 8 сотен казаков и 52 орудия полевой артиллерии, всего до 16 000 человек.

Бивуак наш был расположен на правом берегу Черной речки и представлял живописную картину. Небольшая котловина, обставленная со всех сторон крутыми горами, где в другое время не мог бы разместиться и один полк с батареей артиллерии, теперь была переполнена войсками. А между тем всем было довольно места, всем казалось удобно. В таких случаях, как канун боя, человек становится менее требователен и примиряется со всеми неудобствами, сознавая, что они слишком ничтожны в сравнении с той торжественной и величественной минутой, к которой он готовится. Канун сражения связывает всех узами боевого родства. Каждый видит в товарище нечто родное, близкое, и готов поделиться с ним всем, что есть под рукой, лишь бы не нарушить того благоговейного и высокого настроения, с которым воин, вступая в бой, жертвует своей жизнью по долгу и по совести...

Был тихий прекрасный вечер, такой, каким изобилует Крым во время ранней осени. Повсюду были видны составленные в козлы ружья, орудия, зарядные ящики, лошади и самые разнообразные группы солдат, с шумом разговаривавших или дремавших у дымящихся костров. Там, у опушки небольшого кустарника, расселось несколько кавалерийских юнкеров, которые забыли о покое и отдохновении в пылу дружеской беседы, среди воспоминаний прошедшего и мечтаний о предстоящем сражении. Некоторые из них тихо беседовали между собой, другие делали различные распоряжения: сжигали письма, которых не желали в случае смерти видеть в руках посторонних, и писали духовные завещания об имуществе, передавая их одному из близких друзей или товарищей. Подле этой кучки молодежи, в полумраке, около леса, освещенного отблеском разложенных костров, виднелись коновязи и кучки солдат, группировавшихся около старых служивых. С живым любопытством слушали они рассказы о битве, о первом впечатлении, которое производят на человека свист пули и шум летящих артиллерийских снарядов.

Но вот постепенно все стихло и воцарилось глубокое молчание, прерываемое иногда ржанием лошадей, бряцанием оружия дежурных да тихим шепотом незаснувших. Как-то таинственно блистали штыки на ружьях, посеребренные едва мерцающим огоньком потухающих костров.

Наступило раннее утро 13 октября. Едва зарделась заря, как лагерь стал просыпаться. Солдаты копошились около лошадей и орудий; старые служивые, готовясь на смерть, надевали чистое белье, другие молились; начальство хлопотало у своих частей, делая различного рода распоряжения. Через час каша была готова и солдат звали к винной порции. Около пяти часов утра пехота разобрала ружья, кавалерия села на коней, артиллерия взяла орудия на передки. Вдали показался начальник отряда генерал Липранди, который, объезжая войска и обращаясь к полкам своей дивизии, выразил уверенность, что они будут драться так же храбро, как и на Дунае. Он прибавил, что не сомневается в победе. Неумолкаемым криком «Ура!» отвечали солдаты на уверенность своего начальника. Это не был тот крик, который так протяжно и ровно раздается на ученьях, — это был крик уверенности в своей силе, победный крик, вырвавшийся из могучей груди нашего богатыря-солдата.

Перед глазами собравшегося отряда тянулись высоты, освещенные утренним солнцем. С левой стороны виднелось селение Комары, занятое неприятельскими аванпостами; правее его, на высотах и в одну линию, было расположено четыре неприятельских укрепления, левее всех № 1, затем по порядку № 2, 3 и 4. Укрепления эти были заняты частью турками, частью англичанами. За линией укреплений, вдали, на тех же высотах, рисовалось, как бы в тумане, селение Кадыкёй, а несколько правее его — лагерь английской кавалерии.

Сообразно с расположением неприятеля и войска наши двинулись тремя колоннами: левая, под начальством генерал-майора Грибе (в составе 3 с половиной батальонов, 4 эскадронов, сотни казаков и 10 орудий), направлена на селение Комары. Средняя колонна, под начальством генерала Семякина (13 с половиной батальонов с 28 орудиями), двигалась по направлению к селению Кадыкёй и должна была атаковать первые три редута. Против четвертого редута направлена правая колонна под начальством полковника Скюдери (состоявшая из 4 с половиной батальонов, 3 сотен казаков и 8 полевых орудий). В то же самое время генерал-майор Жабокритский должен был со своим отрядом (7 с половиной батальонов, 2 эскадрона и 2 казачьи сотни) спуститься с Инкерманских высот и, присоединившись к отряду генерала Липранди, с правой стороны обеспечить его от обхода.

Около получаса двигались колонны в самом глубоком молчании; даже лошади не ржали, как бы опасаясь обратить на себя внимание неприятеля.

Но вот вдали послышался выстрел, за ним другой, потом третий — и дело началось.

Колонна генерал-майора Грибе прежде всех достигла места назначения. Полсотни казаков бросились на стоявший у монастыря Ионы Постного неприятельский пикет, который быстро отступил. Вслед за тем пехота заняла селение Комары. По окраине селения, лицом к неприятелю, рассыпались наши штуцерные, а правее их, на гребне возвышения, стала артиллерия для действия вправо против редута № 1. Между артиллерией, примыкая к левому боку средней колонны генерала Семякина, стали три эскадрона сводного уланского полка.

В начале восьмого часа утра наши батареи открыли огонь по неприятельским укреплениям, а вслед за тем полковник Криднер повел своих азовцев на приступ против крайнего левого редута № 1.

Перед глазами всего отряда, как бы на удивление оставшимся позади товарищам, шли азовцы в атаку, не обращая внимания на град пуль и артиллерийских снарядов. При всякой убыли смыкая ряды, они в стройном порядке подошли к подошве горы. Раздался протяжный крик «Ура!» и вся покатость высоты покрылась густой толпой атакующих. В одно мгновение азовцы как шмели облепили укрепление: кто обежал с концов, кто просто перелез через вал, и пошла штыковая потеха русского солдата. Бывшие в редуте турки, хотя и дрались весьма упорно, но принуждены были отступить, и укрепление осталось в наших руках.

Азовцы решили участь победы — они вынесли ее на своих плечах.

С падением редута № 1 турки, защищавшие соседние два редута (№ 2 и 3), не выждали удара и поспешно обратились в бегство; точно так же неприятель бежал и из укрепления № 4, против которого шел Одесский егерский полк. Редут этот, как слишком выдвинувшийся вперед к неприятелю, был тотчас же срыт, колеса у лафетов перерублены и сами орудия сброшены с горы. Оставив укрепления и бывшие в них орудия, турки бежали к селению Кадыкёй и присоединились к стоявшим впереди селения шотландскому полку и бригаде английской кавалерии.

Выстрелы на Кадыкёйских высотах встревожили союзников. В Балаклаве ударили тревогу. Бывшие там английские и турецкие войска выступили из города и остановились посередине между городом и селением Кадыкёй. Таким образом, неприятель расположился перед нами в две линии: в первой, ближайшей к нам, стоял шотландский полк, турки, бежавшие из укреплений, и бригада английской кавалерии, а во второй — собравшийся балаклавский гарнизон.

Для атаки первой линии неприятеля генерал Липранди выдвинул вперед гусарскую бригаду, девять сотен казаков и две батареи конной артиллерии (легкую № 12 и донскую № 3). Быстро вынеслись батареи на позицию и открыли огонь. По первым выстрелам шесть эскадронов веймарских гусар и три сотни казаков бросились на шотландский полк, а восемь эскадронов лейхтенбергских гусар и шесть сотен казаков атаковали английскую кавалерию. Встреченные на обоих пунктах сильным огнем неприятеля и встречной атакой английской кавалерии гусары и казаки принуждены были отступить и начали устраиваться правее пехоты. В это самое время правее нашей кавалерии появились колонна отряда генерал-майора Жабокритского, который, выдвинув вперед свою артиллерию, прикрыл с правой стороны отступавших гусар.

Между тем английский главнокомандующий, заметив успешное действие своей кавалерии, приказал ей двинуться вперед. Англичане бросились в атаку. Несмотря на сильный перекрестный огонь нашей артиллерии и штуцерных, они налетел и на выдвинутую вперед донскую батарею, изрубили прислугу, наскочили на гусар и казаков, смяли их и пронеслись далеко за линию занятых нами укреплений. Отсюда им не было возврата, и блестящая атака эта слишком дорого стоила англичанам. Когда неприятельская кавалерия насела на нашу батарею, тогда в тыл ей выдвинуты были казаки, а когда она промчалась еще далее за линию редутов, то была атакована во фланг (сбоку) тремя эскадронами сводного уланского полка. Находясь сверх того под перекрестным артиллерийским и ружейным огнем пехоты, англичане смешались, повернули коней и поскакали тем же путем назад под самым сильным огнем пехоты. Англичане отступали, сохраняя возможный порядок, хотя потеря их была огромная. Все поле было усеяно трупами людей и лошадей. Бригады английской кавалерии не существовало; из 800 человек, бросившихся в атаку, вернулось не более 200 человек, да и из них многие были ранены. 17-й английский уланский полк был почти совершенно уничтожен; только весьма немногие из его всадников, спасшиеся от общего истребления, неслись в одиночку по открытой равнине, преследуемые нашими уланами.

Поражение английской кавалерии закончило балаклавское сражение, так как союзные главнокомандующие не решились предпринять наступательных действий против отряда генерала Липранди. Наши войска остались в занятых ими укреплениях, в которых нам досталось в добычу одно знамя, 11 орудий, турецкий лагерь, 60 патронных ящиков и разный инструмент. Многие солдаты щеголяли также чем-нибудь английским или турецким; на одном была надета английская шинель, на другом фуражка с английской высечкой, у третьего прекрасная походная баклажка через плечо. Вечером, когда собрались к кострам, рассказам не было конца; каждый старался, наперерыв друг перед другом, рассказать те случаи, которым он был очевидцем. Много было в этом сражении отдельных подвигов храбрости, ловкости и находчивости, и потому разговаривавшие находили чем делиться друг с другом.

Вот некоторые из этих подвигов.

Азовского пехотного полка поручик Эйнзидель (принятый из саксонской службы), разговаривая накануне сражения в кругу товарищей, обещался непременно отличиться и сказал им: «Вы увидите завтра — где я буду». Эйнзидель сдержал свое слово: в числе первых был он на укреплении, где получил три тяжелые раны.

Рядовой Иван Заровный защищал израненного поручика Эйнзиделя и пал жертвой своей преданности начальнику.

Днепровского пехотного полка рядовой Клим Ефимов, при взятии комарских высот находясь в цепи штуцерных, был ранен осколком гранаты в бровь; после сделанной перевязки он просил доктора отпустить его на место сражения и, по разрешении, прибыл к своей роте, при которой и находился до конца сражения.

Во время атаки редута № 4 штуцернику 5-й егерской роты Одесско-егерского полка Дементию Комисарову оторвало осколком гранаты концы среднего и указательного пальцев левой руки; долго он не оставлял своего штуцера, стараясь еще зарядить его; но лившаяся кровь мочила патрон и ружье; выведенный из терпения, Дмитрий Комиссаров обратился к офицеру: «Ваше благородие, позвольте мне сбегать завязать руку; а пока не угодно ли самим пострелять из моего штуцера: знатно попадает! Я же сейчас ворочусь». И действительно, через несколько минут Дементий Комиссаров явился опять между стрелками и, хотя с перевязанной рукой, не переставал стрелять из своего любимого штуцера до конца сражения.

Когда разбитая наголову неприятельская кавалерия в беспорядке и во весь дух мчалась назад, лежавший на земле раненый в ногу штуцерной 4-й карабинерной роты Цверковский, которого не успели еще отвести на перевязку (а сам идти был не в состоянии), увидел скакавшего впереди на лихой лошади англичанина. «Ах, батюшки! — сказал он. — Не дайте ему выскочить! Он славно напирал, пусть же хоть на отъезд попробует русского свинца!» С этими словами он перевернулся, приподнялся, прицелился, выстрелил — и славный английский наездник свалился с коня. «Теперь хоть и на перевязку!» — сказал Цверковский.

В одно время с горнистом 1-го батальона Денегой, принесенным с оторванной рукой на перевязочный пункт, принесли туда же английского гусара, истекавшего кровью и совершенно ослабевшего от сабельных ран. Видя это, Денега забыл о собственных страданиях и обратился к полковому штаб-лекарю с просьбой: «Ваше высокоблагородие, погодите еще смотреть меня, помогите вот этому прежде, а то он пить попросить не может. Пусть знает, что мы христиане и люди добрые!»

Гусарского Его Императорского Высочества герцога Лейхтенбергского полка вахмистр Гуров, несмотря на полученную им рану, видя, что эскадронный командир майор Майдель, раненый в голову, упал, слез с лошади под убийственным огнем пехоты и вывел своего начальника.

Унтер-офицер Кисленко, раненый в локоть пулей, отправился на перевязочный пункт, но едва услыхал перестрелку, как, не окончив перевязку, возвратился на фронт и остался до конца боя!

Гусарского гросс-герцога Саксен-Веймарского полка унтер-офицер Захаров, когда убита была под генералом Рыжовым лошадь, подал ему свою, а сам остался под сильным огнем неприятельских батарей снимать седло с убитой лошади. Он исполнил это хладнокровно, без суеты, и принес седло на плечах до перевязочного пункта.

Храбрый ротмистр Хитрово, командир 1-го эскадрона Веймарского полка, раненый пулей и несколькими сабельными ударами и окруженный неприятелем, дрался отчаянно. Эскадрон бросился на выручку своего любимого начальника, но ротмистр Хитрово, видя неизбежную гибель своих людей, приказал им воротиться. Уже спешенный, он продолжал драться, пока не пал под ударами неприятеля.

Сводного Уланского полка эскадрона Его Высочества эрц-герцога Австрийского Альберта рядовой Марко Зиноватый, будучи ранен и сбит с коня, схватил бежавшую неприятельскую лошадь, сражался на ней до конца дела, а после дела, отыскав свою лошадь, явился, раненый, в эскадрон и находился в рядах.

Конно-легкой № 12-го батареи фейерверкер 3-го класса Максим Федоров, видя, что ящичный ездовой донской батарейной батареи был убит неприятельским уланом и что ящик был уже захвачен неприятелем, бросился туда, убил саблей улана, готовившегося сесть на подседельную лошадь, и сам, успевши вскочить на нее, доставил ящик на батарею.

Гибель лучшей английской кавалерии в глазах целой армии союзников была таким ударом, что они, и в особенности англичане, долго не могли опомниться и оставили нас спокойно владеть редутами. Известие о победе, одержанной нашими войсками в балаклавском сражении, принято с восторгом гарнизоном Севастополя. Защитники осажденного города со дня высадки не имели ни одного спокойного дня и были изнурены усиленными работами, ежедневным бомбардированием и ежеминутным ожиданием штурма. Балаклавская победа, радостно отозвавшись в сердце каждого из стоявших на бастионах, возбудила в них новые усилия к сопротивлению многочисленному неприятелю. В Севастополе закипела еще более деятельная земляная работа: некоторые батареи усиливались, другие исправлялись, третьи вновь строились. Перед третьим бастионом вырыли ровик для штуцерных, чтобы выстрелами их препятствовать англичанам подвигаться к нам своими подступами. На случай атаки неприятеля дома, ближайшие к линии укреплений, приводились в оборонительное положение: в них закладывали лишние двери и окна и заменяли их бойницами или небольшими отверстиями для ружейной стрельбы. Многие из продольных улиц заграждены кучами камней — баррикадами, за которыми поставлены орудия. Дома, приведенные в оборонительное положение, были заняты войсками, которым приказано запастись продовольствием и водой на несколько дней. Они должны были защищаться до последней крайности и не допустить неприятеля ворваться в город. В Севастополь были введены новые полки: Екатеринбургский, Тобольский и Волынский.

Первые два полка прибыли в Крым форсированным маршем и совершили свой путь необыкновенно скоро; следуя то пешком, то на подводах, они, случалось, делали до 132 верст в сутки, и лишь только появились в Севастополе, как тотчас же были переведены на Южную часть города на смену полков Бородинского и Тарутинского, отправленных в селение Чоргун.

В осажденном городе канонада с обеих сторон гремела по-прежнему, и наши батареи выпускали ежедневно от 5 до 6 тысяч снарядов и несколько десятков тысяч пуль.

Несмотря, однако же, на усиленный огонь с наших батарей, французы все-таки продвигались вперед своими подступами, так что на 21 октября они приблизились к 4-му бастиону не далее как на 65 саженей. С наступлением утра с обеих сторон был открыт самый сильный огонь. Хотя наша артиллерия действовала так успешно, что повредила значительно четыре французские батареи, из коих две принуждены были замолчать, тем не менее усиленный огонь французских батарей, направленный на 4-й бастион, произвел в нем значительные разрушения, так что исправлять их было крайне затруднительно. Перебежчики из неприятельского лагеря доносили, что французы собираются штурмовать бастион. Мы деятельно готовились к отражению нападения, но повреждения в бастионе были так велики, что трудно было рассчитывать на успех. Хотя все разрушения тотчас же исправлялись под огнем неприятеля, хотя подбитые орудия беспрерывно заменялись новыми, а редевший строй защитников пополнялся, но при всем том оборона бастиона видимо истощалась.

Чтобы сколько-нибудь отвлечь внимание союзников от Севастополя, главнокомандующий решился еще раз перейти в наступление и атаковать правый фланг неприятеля с тем, чтобы в случае успеха занять высоты, на которых был расположен английский лагерь и, утвердившись на них, заставить союзников снять осаду города.

Для атаки составлено два отряда: один под начальством генерала Соймонова, другой под начальством генерала Павлова. Соймонов должен был двинуться из Севастополя прямо в лицо англичанам, а Павлов, спустившись с Инкерманских высот, ударить в правый их бок. У Соймонова было 29 батальонов, одна казачья сотня и 38 орудий, всего числом 18 929 человек; в отряде Павлова — 20 с половиной батальонов и 96 орудий, всего 15 806 человек. Для лучшего успеха действий оба отряда должны были соединиться между собой, и тогда общее начальство над ними поручено было командиру 4-го корпуса генералу Данненбергу.

Войска, назначенные для атаки, стали собираться еще с 20 октября. Некоторые полки были выведены для этого из Севастополя и отправлены частью на Федюхины, частью на Инкерманские высоты. Федюхины высоты находились ближе к неприятелю; позади их и несколько правее лежат высоты Инкермана. Между высотами пролегает Инкерманская долина, орошаемая Черной речкой, впадающей в Севастопольскую бухту. Еще дальше за высотами виднелся дымящийся Севастополь, налево горы, а направо — часть беспредельного моря.

Собиравшиеся на Федюхиных высотах полки видели перед собой ту местность, которая несколько дней тому назад оглашалась победным кликом отряда генерала Липранди. Они видели еще следы отступления неприятеля: изломанное оружие, разрушенные неприятельские укрепления, испорченные орудия, остатки подбитых колес, лафетов и других военных принадлежностей. В самом воздухе не исчезли еще следы недавнего столкновения двух врагов — в нем слышался и переносился с одного места на другое тот особенный запах, который долго держится на полях битв, — запах крови.

Смотря на все это, войска приобретали уверенность, что и предстоящее столкновение с врагом будет также удачно для русского оружия. Весело подходили они к назначенным местам, весело располагались на бивуаке, хотя канун битвы не представлял ничего привлекательного. С самого раннего утра 23 октября шел холодный дождь, насквозь пронизывавший ветхие солдатские шинели. Солдаты не горевали об этом. Приходя на бивуак, они устраивали себе помещения: таскали хворост, ветви, листья и, вырыв яму, мастерили шалаш для нескольких человек, где, разложив огонь, обогревались и обсушивались. На гладком и пустынном месте образовалось нечто вроде цыганского табора, ряды землянок и шалашей, разбросанных без всякого порядка по разным направлениям. Здесь солдат-балагур рассказывал сказку, и окружающие его слушатели простодушно хохотали, хотя в рассказе не было ничего особенно смешного. Там и тут виднелись кучки, собравшиеся вокруг самодельщины-свирели или доморощенного кларнета. Во всех концах слышались песни с присвистом и с подыгрыванием самоучки-музыканта. В промежутках между шалашами сновали солдаты в самых разнообразных костюмах: одни в рубахах, другие в шинелях внакидку или в рукава. Они видимо сторонились только от шалашей, возле которых подогревались чайники и стояли погребцы с вынутыми принадлежностями для закуски, состоявшей из солдатских сухарей, лука и селедки. То были землянки «ротного» или «батальонного», около которых копошились денщики, приготовлявшие незатейливую закуску. Проходившие мимо солдаты осыпали вполголоса денщиков остротами, на которые те отвечали громкой и крупной бранью. В задней линии бивуака видны были ряды солдат, игравших в карты. Как парные часовые, усевшись на земле и поджав под себя ноги, они усердно играли в носки. Хлопанье по носам, сопровождаемое счетом раз-два и смехом окружающих, разносилось по бивуаку. Шум и говор, песни и смех смешивались с гулом отдаленных выстрелов в Севастополе, глухо замиравшим в окрестных горах.

На правом фланге бивуака послышалось громкое и продолжительное «Ура!» Вдали показалась огромная толпа солдат, продвигавшихся вдоль фронта. Крики их становились сильнее, летевшие кверху шапки видны были яснее. Посреди этой толпы двигалась коляска, а в ней два царских сына, присланные отцом разделить с войсками боевые труды, опасности и лишения. Великие Князья, Николай и Михаил Николаевичи, объезжали войска накануне битвы.

— Драться будем, ребята! — говорили Великие Князья.

— Рады стараться... готовы умереть! — слышались повсюду крики.

— Государь Император кланяться приказал вам, ребята, — говорили Князья.

— Ура! Ура! — бороздило воздух в ответ на эти слова.

Конечно, если бы к этим самым войскам пришло еще несколько полков на помощь, то пришедшие не произвели бы между ними такого восторга и не вселили бы той уверенности в солдатах, какую вселило присутствие посреди их Великих Князей.

Усилившийся к ночи дождь против воли загнал всех под плохие крыши землянок, и бивуак мало-помалу успокоился. Изредка слышался отдаленный звук выстрелов в Севастополе. Часу в первом ночи выстрелы становились чаще и чаще, и вдруг, среди непроницаемого мрака, укрепления Севастополя осветились блеском выстрелов из нескольких сот орудий. Бомбы и ядра посыпались в неприятельский лагерь и вызвали со стороны осадных батарей столь же усиленное действие артиллерии. Вслед за тем засвистали пули и сделана была небольшая вылазка из города — потом все утихло.

Около двух часов ночи между бивуаками пробирались скачущие жандармы и казаки, отыскивавшие землянки полковых командиров. Разбуженные полковые командиры потребовали фельдфебелей, приказали готовить в ротах поскорее обед и быть готовыми к выступлению. На бивуаке все зашевелилось. Солдаты с заспанными глазами тащились к ротному котлу, где раздавались винные и говяжьи порции. Поднялся шум и спор: одному казался мал кусок, другой был недоволен, что ему попалась кость. Капральный ефрейтор мирил обоих.

— Ну что ж, что кость тебе попалась, — говорил он, — смотри брат, кабы и этого-то в брюхе не ощупал француз штыком...

— В ружье! — послышались команды полковых командиров, и все споры прекратились.

Неприветливо было утро в день инкерманского сражения. Дождь шел по-прежнему; глинистая почва окрестностей Севастополя распустилась и покрыла все дороги непроходимой грязью. Было еще совершенно темно, когда войска наши двинулись с бивуака. Тихо подвигались они вперед, не было слышно ни говора, ни шума. Всякий думал свою думу — думу крепкую и, конечно, не один чувствовал, что наступающее утро будет последним в его жизни.

Англичане, не подозревая никакой опасности, спокойно спали в лагере. Промокшие от дождя и продрогшие от пронзительного холодного ветра, измученные передовые посты их дремали от усталости, не обращая особенного внимания на то, что делалось в нашем лагере. Хотя они и слышали отдаленный шум и скрип колес, но не придавали ему никакого значения.

Около четырех часов утра в Севастополе раздался звук церковного колокола, но и он не пробудил особенного внимания неприятеля. День 24 октября был воскресный, и англичане приняли его за обыкновенный призыв к ранней обедне.

Рано утром английский генерал Кодрингтон выехал из лагеря для осмотра своих аванпостов. Объехав их, он собирался уже возвратиться домой, как в это время послышались выстрелы по направлению от Севастополя. Вслед за тем к нему прибежало несколько часовых с объявлением, что русские наступают. Генерал поскакал в лагерь, где поднялась всеобщая тревога. Англичане становились в ружье и двигались по тому направлению, откуда были слышны выстрелы — колонны генерала Соймонова.

Собравшись у второго бастиона, отряд генерала Соймонова выступил за полчаса до рассвета.

Густой туман и серые шинели наших солдат скрывали их долгое время от взоров англичан. Под прикрытием цепи 6-го стрелкового батальона шли два полка, Томский и Колыванский, а в середине между ними продвигались двадцать два батарейных орудия. Подойдя на близкий ружейный выстрел, наши полки открыли огонь, и перестрелка завязалась.

В то время, когда послышались первые выстрелы, в английском лагере все было тихо, спокойно, и солдаты приготовлялись развести огни, чтобы обсушиться после проливного дождя. Посреди лагеря внезапно раздался крик: «Русские идут!» и поднялась всеобщая суматоха. В лагере ударили тревогу. Все суетились, но никто не мог понять, откуда грозит опасность. Кругом слышались выстрелы: спереди — колонны генерала Соймонова, справа — колонны Павлова, слева — извергали дым и пламя укрепления Севастополя, даже с тылу слышны были выстрелы русских войск, стоявших у Чоргуна. Густой дым и туман, не позволявшие видеть в нескольких шагах, препятствовали обозрению. Англичанам приходилось гадать, откуда угрожает наибольшая опасность, или быть готовыми к отражению со всех сторон.

Среди всеобщего замешательства в неприятельском лагере войска отряда Соймонова быстро взбирались на высоты. Там они увидели два неприятельских укрепления, за которыми собирались английские войска. Батальоны Томского и Колыванского полков, поддержанные частью Екатеринбургского, стремительно атаковали англичан, опрокинули их и овладели правым небольшим укреплением, бывшим впереди английского лагеря. В это же самое время Екатеринбургский полк, обойдя своих товарищей справа, взял с боя часть неприятельского лагеря, причем заклепал четыре орудия. Натиск наших войск был так силен, что союзные главнокомандующие, не надеясь устоять против напора русских, отправили приказание своим кораблям развести пары и приготовиться к принятию войск. Союзники решились в случае потери сражения сесть на суда и оставить берега Крыма, но скоро, заметив, что против них направлено только три русских полка, англичане двинули против них почти все свои силы.

Более полутора часов храбрые полки эти дрались против всей английской армии, пока, наконец, на поддержку их явились новые силы из отряда генерала Павлова.

Поднявшись с бивуака гораздо позже отряда Соймонова, Павлов хотя и спешил к нему на помощь, но разницу во времени выступления было вознаградить трудно, тем более что шедшие во главе его колонны полки, Бородинский и Тарутинский, встречали большое затруднение при подъеме на гору, на местности глинистой и размытой дождем. Взобравшись на возвышения, полки Бородинский и Тарутинский, под прикрытием цепи штуцерных и двух рот четвертого стрелкового батальона, атаковали правый фланг англичан. Стремительный их натиск заставил неприятеля податься назад. Тогда наши егеря бросились на ближайшее неприятельское укрепление левее занятого Томским и Колыванским полками. Подпустив атакующих на весьма близкое расстояние, англичане дали залп. Несмотря на значительные потери от этого убийственного огня, бородинцы и тарутинцы, сомкнув ряды, бросились на укрепление. Закипел страшный рукопашный бой; укрепление несколько раз переходило из рук в руки: то натиск сменялся пальбой, то пальба уступала место натиску, то англичане вытесняли бородинцев и тарутинцев, то наши снова овладевали укреплением и наносили штыками жестокое поражение англичанам. Укрепление было взято, несмотря на все старания одного из английских офицеров, который, по словам очевидца, в белом плаще носился по рядам и подгонял своих нагайкой. Недолго он скакал, как был убит, и нестройная толпа англичан отступила в беспорядке.

Выдвинутые вперед батареи отряда Соймонова (22 батарейных и 16 легких орудий), заняв выгодную позицию, поражали отступавших англичан. Ядра и гранаты их пролетали далеко в лагерь, распространяя там страх и беспорядок. Со своей стороны англичане выдвинули против нас не полевую, а осадную артиллерию, которая производила страшное опустошение как среди пехоты, так и в особенности в артиллерии. Большая часть лошадей под орудиями были перебиты, но батареи вынуждены были остаться на позиции, чтобы поддержать наши полки, теснимые свежими силами англичан. Артиллерия действовала с удивительной храбростью; ее усилия и меткость принесли значительную пользу изнемогавшим полкам.

В то время, когда бородинцы и тарутинцы так настойчиво боролись за укрепление, правее их полки Колыванский, Томский и Екатеринбургский, понеся страшные потери, принуждены были приостановить наступление. Потеряв в самое короткое время большую часть своих ближайших начальников, войска эти лишились и генерала Соймонова. Постоянно одушевляя войска и являясь всюду, где ход боя требовал его присутствия, генерал Соймонов пал, смертельно раненый почти в самом начале боя. Несмотря на всеобщее воодушевление войск, на геройское их мужество, быстроту и стремительность атак, они несли страшные потери. Неприятельские стрелки и артиллерия, отступая перед натиском наших солдат, наносили им огромный вред своими выстрелами и, дождавшись подкреплений, переходили в наступление.

Частая ружейная стрельба противника опустошала ряды наших егерей, и они принуждены были отступить. Под прикрытием Бутырского и Углицкого полков и двух батарей 17-й бригады колыванцы и томцы спустились в овраг, чтобы устроиться и ударить с новой силой на неприятеля. С отступлением их англичане обратили часть своих полков против бородинцев и тарутинцев, все еще боровшихся в укреплении. Расстроенные продолжительным боем, огнем английской артиллерии и стрелков и видя приближение свежих сил неприятеля, оба полка оставили укрепление, дорого продавая каждый шаг отступления. Англичане преследовали остатки храбрых полков до тех пор, пока не были остановлены губительным огнем нашей артиллерии. Тогда они остановились, выдвинули впереди свои орудия и открыли огонь по нашим батареям.

Бородинцы и тарутинцы спустились в инкерманскую долину; потеря их была столь значительна, что они не могли уже возвратиться на поле сражения.

Было еще только 8 часов утра, когда первый акт боя уже кончился и сражение обратилось в артиллерийскую канонаду. Два противника стояли лицом друг к другу, но ни та, ни другая сторона не предпринимала наступательных действий. Стрельба с обеих сторон велась с необыкновенным усилием и настойчивостью, а густые цепи стрелков поддерживали непрерывный ружейный огонь. Артиллерийские снаряды и пули ложились далеко за боевыми линиями и достигали до того места, где стоял главнокомандующий с Их Высочествами Великими Князьями Николаем и Михаилом Николаевичами, принимавшими самое живое участие в сражении.

Среди выстрелов обе стороны деятельно готовились к новой схватке, к новому удару. К англичанам подходили новые войска и торопились на помощь французы; свежие полки наши взбирались на высоты. Как только часть их поднялась на гору, генерал Данненберг, принявший начальство над всеми войсками, тотчас же двинул их в атаку против правого фланга английской армии. Впереди всех шел Охотский полк, построенный в две линии, а за ним следовали полки Якутский и Селенгинский. Для облегчения наступления были выдвинуты с левой стороны 32 батарейных орудия.

Поддерживаемые огнем нашей артиллерии, охотцы стремительно бросились в атаку и, оттеснив английских стрелков, достигли той батареи, которая за несколько минут перед тем была орошена кровью бородинцев и тарутинцев. Жаркий и упорный бой снова закипел на батарее. Охотцы лезли через насыпь, проникали несколько раз внутрь укрепления; обе стороны сражались врассыпную, в одиночку, кому как и чем пришлось. Тут бились всем, что попадало под руку: стреляли друг в друга в упор, дрались штыками, прикладами, когда ломался штык, кулаками, когда приклады разлетались на части, камнями и даже обломками оружия. Туман делал эту борьбу еще более мрачной и смертельной. Ни та, ни другая сторона, казалось, не хотела уступить, но, наконец, после долгих усилий и кровопролитного боя, охотцы выбили англичан из укрепления и овладели им. Девять орудий достались победителям: из них три тотчас же сброшены в овраг, а остальные испорчены. Более 200 тел англичан лежало на валу и внутри укрепления, но и охотцам недешево досталась эта победа. Они лишились своего полкового командира, почти всех офицеров и большей части своих товарищей нижних чинов.

Не успели остатки храброго полка вздохнуть, как против них двинулась целая дивизия англичан и в то же время другая дивизия стала обходить их с левой стороны. Англичане бросились отбивать потерянное укрепление и своей многочисленностью давили засевших в нем. Охотцы отступили на Якутский полк, который одновременно с Селенгинским, повернутым налево, атаковал англичан. Якутцы ударили на неприятеля, преследовавшего охотцев, а селенгинцы на обходившего их с левой стороны.

Обе эти атаки были чрезвычайно удачны, и неприятель потерпел поражение. Якутцы, отбросив англичан, завладели снова укреплением. Селенгинцы, преследуя своего противника, гнали его по направлению к укреплению, которое перед тем только было занято с боя Якутским полком. Англичане отступали, не подозревая, что в тылу их стояли русские войска. Едва они приблизились на хороший ружейный выстрел, как якутцы открыли в тыл их частый и убийственный огонь. Англичане остановились в замешательстве. Осмотревшись, они увидели, что были окружены со всех сторон Охотским, Якутским и Селенгинским полками. Положение их было незавидно и крайне опасно; пули со всех сторон так и пронизывали ряды англичан; солдаты упали духом. В смущении они открыли беспорядочную и частую стрельбу, но скоро должны были прекратить ее по недостатку патронов.

— У нас нет патронов! — кричали солдаты.

— Ноу вас есть штыки! — отвечал им отважный начальник генерал Каткарт.

Ободрив и устроив свои войска, Каткарт сам в главе их пошел в атаку. Два раза англичане наступали на селенгинцев, но каждый раз были отбиваемы с жестоким уроном, а между тем пули наши со всех сторон так и прочищали их ряды. Тогда Каткарт решился броситься в другую сторону. Сомкнув ряды, он кинулся на якутцев, но был также отбит, причем сам смертельно ранен. Потеряв любимого начальника, остатки англичан употребили последние усилия и, в отчаянии бросившись вперед, прорвались наконец через ряды якутцев.

Только теперь на помощь англичанам явились французы и приняли на себя русские войска, преследовавшие отступавших. Огонь французских батарей наносил значительный вред нашим войскам, но одушевление их не знало предела. Опрокидывая все встречавшееся на пути, полки наши гнали перед собой французов, и в то время, когда охотцы и якутцы наступили с фронта, стрелки Селенгинского полка появились у них в тылу. Еще несколько усилий — и блестящая победа была бы за нами, но, к сожалению, истощение наших войск дошло до крайности. Утомленные более чем двухчасовым боем, они изнемогали; поддержки не было... Это была критическая минута для обеих сторон. Вдруг, около 11 часов утра, поле огласилось пронзительным звуком рожка, возвестившего прибытие новых сил французов.

В то время, когда Охотский и Якутский полки теснили французов с фронта, а селенгинцы обходили их с правой стороны, на помощь неприятелю бежали зуавы, алжирские стрелки и африканские конные егеря. Англичане приветствовали своих союзников радостным криком, пролетевшим по всему английскому лагерю. Прибежавшие французы тотчас же были введены в дело: перелом сражения перешел на сторону неприятеля. Встреченные свежими войсками, наши полки, измученные продолжительным боем, принуждены были отступить. Отступление это совершалось в порядке, медленно и с большим упорством.

По свидетельству одного из англичан, бывшего очевидцем отступления наших войск, «невозможно было поверить, чтобы какое-либо войско в свете могло отступить под столь убийственным огнем в таком стройном порядке», в каком отступали наши полки.

Несмотря на то, что неприятель, подойдя на близкое расстояние, осыпал градом картечи, полки отходили шаг за шагом и отбивались до тех пор, пока не были прикрыты выдвинутым из резерва Владимирским полком и действиями пароходов «Херсонес» и «Владимир», открывших огонь по высотам, на которых показались англо-французские войска. Построившись в ротные колонны, Владимирский полк принял на себя всю силу наступающего неприятеля и задерживал его до тех пор, пока расстроенные продолжительным боем полки не отступили. С отступлением Владимирского полка кончилось и инкерманское сражение, одно из кровопролитнейших в ту эпоху.

Солнышко осветило на мгновение окровавленные высоты Инкермана. Картина всеобщего разрушения открылась перед глазами каждого, кто имел случай оглянуться на место недавнего побоища. Множество убитых людей и лошадей, обломки оружия были разбросаны в беспорядке и в различных направлениях; там, где стояла артиллерия, валялись ящики, разбитые лафеты, колеса, лошади и кучами лежали обезображенные тела артиллеристов. Небольшой кустарник был сильно помят проходившими войсками и во многих местах изломан пролетавшими снарядами. Менаду кустами и по всему полю шевелились и ползли раненые. По временам некоторые из них порывисто вскакивали на ноги, бессмысленно озирались вокруг и опять падали на землю, истекая кровью. Обе стороны сражавшихся стреляли редко. Все были утомлены.

Союзники ограничились тем, что, выдвинув своих штуцерных и новые батареи, громили нашу артиллерию. Обессиленные убылью людей и лошадей, батареи медленно отступали. В это время неприятель успел подбить несколько впереди шедших повозок, которые загородили дорогу. Пользуясь этим, стрелки его, прикрываясь кустарником, так близко подступили к орудиям, что готовы были захватить их. Заметив это, полковник Тотлебен, находившийся на поле сражения, взял роту Углицкого полка, рассыпал ее в цепь, а Бутырский полк поставил в резерв и послал на ближайшее из севастопольских укреплений за рабочими для расчистки пути. Вместе с тем, чтобы ободрить войска, были выдвинуты четыре орудия, которые и открыли огонь.

Только в половине девятого при содействии матросов 36-го и 39-го экипажей артиллерия отступила в Севастополь, а вслед за ней отступили и прикрывавшие ее войска.

Великие Князья Николай и Михаил Николаевичи, доказав уже на поле сражения свое мужество и хладнокровие, пожелали в тот же день посетить бастионы и батареи, чтобы передать храбрым защитникам царское спасибо. В это время почти все батареи действовали, и в особенности на Малаховом кургане огонь был неумолкаемый; во всю дорогу гром ядер и свист штуцерных пуль провожали Великих Князей. На Малаховом кургане почти к их ногам упали два неприятельских ядра, а третьим засыпало прислугу в то время, когда они передавали войскам благодарность Императора. По ходатайству и донесению князя Меншикова о доблести Великих Князей, Государь Император пожаловал Их Высочествам орден Св. Георгия четвертой степени.

Смолкли выстрелы на инкерманских высотах и наступил вечер 24 октября.

Медленно и невесело подходили наши солдатики к оставленным утром бивуакам. За ними тянулась, оставляя кровавый след, непрерывная цепь раненых, не желавших идти в госпиталь. Измученные ранами, голодом, жаждой и усталостью, они садились кучками близ дороги. В среде их очутилась старушка-матроска, пришедшая неизвестно откуда. У нее было готовое тесто в горшке, сковородка, немного дровец и постное масло в пузырьке. В одну минуту раздула она огонь, запалила свою походную печь, заворчало масло на горячей сковороде, и жареные оладьи подкрепляли силы раненых. Старуха оделяла всех, пока было тесто. Солдатики пробовали рассчитываться, но благодетельная женщина отказывалась от платы и обижалась, говоря: «Разве не хотите принять от меня трудов?»

Вышло все тесто — скрылась и старуха. Никто не знает ее имени, но знает ее Всеведущий и, услышав искреннюю солдатскую молитву, пошлет ей Свое благословение.

Измученные и расстроенные пришли наши полки на позицию; грустна и пустынна показалась она им. С каким-то тяжелым чувством всматривались они в шалаши, в которых так весело проводили канун битвы. «В трепетанье засохших веток, — говорит один из участников боя, — покрывавших наши жилища, будто слышались упрек и вопрос: где же ночевавшие здесь? разве они не возвратились? Вчера в этих самых шалашах раздавалась свирель, громкие песни; сегодня в них и кругом слышны одни молитвы. Вчера здесь было тесно: во всяком шалаше помещалось по четыре, по пять и даже по семь человек, сегодня в них два-три человека, да и те угрюмо выглядывали оттуда. Вчера были здесь говор, шум, игра; сегодня — грусть, пустота, скука...

Наступила ночь; на бивуаке шла перекличка наличным людям и расчет. В эту минуту послышалось невдалеке, где-то на высоком дубу, заунывное кукованье кукушки, дополнившее печальную картину нашего бивуака после инкерманского сражения».

Много было совершено в этот день никем не замеченных отдельных подвигов мужества и храбрости. Тарутинцы долго говорили о подвиге прапорщика своего полка Соловьева и капрального унтер-офицера Яковлева. Они рассказывали, что, бросившись на штурм укрепления, солдаты, добежав до рва его, остановились, и стали перебрасываться каменьями с англичанами.

— Друзья, за мной! — крикнул прапорщик Соловьев, видевший нерешительность солдат, и бросился на вал вместе с унтер-офицером Яковлевым.

Оба они были заколоты англичанами, но вслед за ними ворвались солдаты и перекололи всех засевших в укреплении, мстя за смерть двух храбрых.

Немало было и других случаев самоотвержения, оставшихся Неизвестными, и можно сказать, что весь бой состоял из ряда геройских подвигов полков, принимавших в нем участие. Многие из нижних чинов получили за свои подвиги ордена Св. Георгия, которые и раздавались на следующий день царскими сыновьями, Их Императорскими Высочествами Великими Князьями Николаем и Михаилом Николаевичами.

Инкерманское сражение произвело такое сильное впечатление на неприятеля, что сгоряча союзные главнокомандующие хотели снять осаду, посадить войска на суда и оставить Крым. Правда, оправившись, они оставили свое намерение, остались по-прежнему под Севастополем, но из атакующих перешли в обороняющихся, и стали окапываться со всех сторон из боязни, чтобы подобное сражение не повторилось снова.

Кровопролитный бой 24 октября дорого стоил как нам, так и союзникам. Обе стороны недосчитывались нескольких генералов, сотнями офицеров и тысячами нижних чинов. Все поле было усеяно убитыми и ранеными.

Между английскими палатками лежали целые кучи трупов, посреди которых находилось большое, слишком большое число тел зуавов и солдат французской линейной пехоты. «Все наши раненые были уже перевезены, — говорит один из очевидцев-англичан, — раненых русских также подбирали. Наши солдаты приносили им воды, клали ранцы под голову, доставали одеяла, чтобы прикрыть их от сырого ночного воздуха. Несколько выше ряда палаток находилось возвышение, господствующее над инкерманской гористой местностью. На этом месте союзная артиллерия померилась силами с неприятельской артиллерией. Зрелище здесь было невыносимое. Ничего не может быть ужаснее вида тел, изуродованных ядрами и гранатами...

Но оставим эти страшные подробности; довольно сказать, что здесь, посреди каких-нибудь 200 убитых и раненых лошадей, лежат тела наших английских и французских артиллеристов, которые все более или менее страшно изувечены. У одних оторваны головы по самую шею, как будто отрублены топором, у других ноги, руки, другие поражены в грудь или живот и казались как будто сплющенными в машине. Пробираясь между грудами убитых по дороге, ведущей к Севастополю, вы подходите к тому месту, где гвардейцы принуждены были отступить от защищаемых ими укреплений, находящихся над инкерманской долиной. Здесь число наших убитых было так же велико, как у неприятеля. Вдоль дороги, один подле другого, лежали пять гвардейцев, убитых одним и тем же ядром, когда они шли в атаку против неприятеля.

Часов в девять вечером я вошел на бруствер (насыпь) батареи, и, когда взглянул на окружающее меня кровавое зрелище, сердце мое сжалось. Месяц стоял в полном блеске; было светло как днем. Передо мной расстилалась инкерманская долина, речка Черная медленно катила серебристые свои волны между возвышениями, которые, по разнообразию своему и живописности, могут соперничать с любой из самых красивых местностей в свете... Вокруг того места, на котором я стоял, лежало до 5 тысяч тел. Между ними находилось также множество смертельно раненых. Малейшие их стенания в предсмертной агонии долетали до слуха со страшной ясностью, но еще ужаснее было храпение и отчаянная борьба со смертью тех, которые умирали в конвульсиях. Вокруг возвышения виднелись группы в несколько человек, отыскивающих с носилками раненых; в других местах мелькали фонари, которые подносили к лицам убитых, отыскивая тела офицеров. Были здесь и английские женщины, мужья которых не возвратились. Они оглашали воздух своими громкими рыданиями, обращали лица наших убитых к свету луны, торопливо отыскивая то, что боялись найти. Как скоро походные лазареты явились, они тотчас же нагружены были страдальцами. Даже одеяла были употреблены в дело, чтобы переносить раненых. В некоторых местах поля убитые лежали целыми грудами. Многие из них перешли в вечность с улыбкой на устах, и, казалось, только что заснули; напротив того, лица других были страшно искривлены, глаза открыты. Некоторые лежали как бы приготовленные к погребению, другие находились в полустоячем положении или на коленях. Лунный свет придавал их лицам неестественную бледность».