с) Сексуальная культура

Возможно, некоторым читателям этот параграф покажется излишним и даже оскорбительным для памяти предков, отчего у автора были некоторые сомнения в целесообразности его включения в том. Однако, как известно, «невозможно понять образ жизни общества, не зная особенностей сексуального поведения составляющих его индивидов и того, как это поведение и сами половые различия осмысливаются в культуре» (Епанова, 2004. С. 69—70). Понятно, что исходной единицей исследования при этом может служить не отдельно взятый индивид (или пара), но всё социальное целое, весь крымскотатарский этнос.

Здесь следует разобраться, что входит в сексуальную культуру. Это прежде всего нормы сексуального поведения. То есть предписанные общей этнической культурой ограничения и запреты, но также и положительные предписания, указывающие на то, как можно и должно себя вести в минуты или часы телесной близости. Такие предписания или нормы имеют большое значение в культуре общества, поскольку они регулируют характер сексуального контакта, выбор партнёра, составляют основу традиционного ритуала ухаживания. И, что не менее важно, придают ту или иную эмоциональную окрашенность отношениям между мужчиной и женщиной. Необходимо подчеркнуть ещё, что в установке этих норм главную роль играет народная культура, которая определяет и регулирует сексуальные отношения, определяет их моральную, эстетическую и социальную ценность.

Если средневековый обычай устройства брака (выбор брачных партнёров старшими членами большой семьи) в Крыму XVIII века и начал отступать, отходить в прошлое, то пока крайне медленно и практически незаметно. Такой важной перемене в народной культуре будущего содействовали и учащавшиеся экономические контакты между селениями, и постоянный культурный обмен со странами Средиземноморья (в данном смысле возрожденчески открытыми и свободными), и многонациональная иммиграция в Крым. Всё это способствовало сексуальному освобождению от диктата «стариков» в семейной сфере человеческой жизни. Конечно, не везде в Крыму процесс чувственной либерализации шёл в едином темпе. Степь была более привержена старине, густонаселённый Южный берег и Восточный Крым освобождались от старых традиций заметно быстрее. То же самое можно сказать и о горожанах в целом, вне зависимости от географического региона их обитания.

Но, повторяем, пока это были лишь тенденции, ранее в Крыму совершенно неизвестные, да и в XVIII в. появившиеся, так сказать, в зародыше. Практически же, в реальной жизни старые традиции выбора брачных партнёров или сватовства оставатись абсолютно главенствующими. И, вопреки современной точке зрения (популяризованной теоретиками реформирования «семейного строительства» первых лет советской власти), такая практика имела неплохие конечные результаты.

Согласно новейшим исследованиям, къудалык (сватовство), а также обычай не отдавать девушек-невест в другие деревни, имели под собой проверенную веками основу. Старейшины рода прекрасно знали не только всех молодых людей общины с рождения до достижения брачного возраста. Старики обладали и не менее важной информацией об истории их семей на протяжении нескольких поколений, об особых заслугах, достоинствах и недостатках их предков, о физическом и нравственном здоровье близких и дальних родственников кандидатов на вступление в брак. И лишь с учётом этих и многих менее важных факторов старейшины, безусловно, желавшие добра своей общине, думавшие о её будущности, составляли оптимальные по их общему мнению пары. Только на основе такого тщательно продуманного и обоснованного выбора начиналось сватовство, играли свадьбы, складывались семьи. И, что самое важное, такие браки в абсолютном большинстве случаев оказывались удачными, супруги — преданными друг другу, а их союзы прочными (Бекирова, 2001. С. 5).

Вывод не новый, к нему приходили далёкие от наших дней гости Крыма из России и зарубежья. Вот одно из таких заключений: «Татары любят своих жён, и более одной бывает у них редко. Они безусловно признают свой долг защищать эти слабые существа, а их склонность к сокровенной, застенчивой любви исключает проявление более свободной её разновидности» (Reuilly, 1806. P. 158). Такое свидетельство говорит о многом.

Казалось бы, вполне обычная, нормальная картина семейного быта — для нас, людей XXI столетия. Но речь-то идет о второй половине XVIII в. И единственный путь к пониманию не вполне вписывающихся в эпоху сексуальных отношений среди крымских татар той поры — снова прибегнуть к проверенному методу сравнения их с географически близкими народами того же времени¹.

И здесь выясняется, что такого рода сексуальные, брачные, семейные отношения могли казаться весьма необычными даже ближайшим соседям крымских татар, великороссам, да и не только им. В России (если рассматривать основную массу населения, то есть крестьян) супружеская любовь была редчайшим исключением. Обычно партнёры, в лучшем случае, были равнодушны друг к другу. Да и как могло быть иначе, если людей сводили, исходя прежде всего из материальных или хозяйственных соображений. А отцы невест часто решали ещё более простую задачу — сбыть лишний рот как можно скорее и, по возможности, с минимальным приданым. Говорить здесь о нормальных человеческих отношениях между супругами, а тем более о гармоничном сексе, конечно, не приходится.

Кроме того, православная церковь соединяла не только незнакомых, но и противоестественно разновозрастных людей, причём разница была огромной (об этом ниже), так что чувство физического влечения супругов друг к другу могло возникнуть лишь в редких случаях. Господствовал принцип «стерпится — слюбится». Но, как правило, «не слюблялось», и люди век вековали с нелюбимыми. Чувственного влечения в такой ситуации не могло возникнуть. Сексуальные отношения прямо так и начинались: не с естественного увлечения (или хотя бы природного полового любопытства), а с вполне объяснимого отвращения к навязанному партнёру. Обычной была ситуация, когда жёны «по году, по два не зовут даже своих мужей по имени; долгое время дичатся их, избегают оставаться наедине; обращаются с ними грубо, как бы обиженные или раздражённые чем-либо» (Запись этнолога А.П. Звонкова; цит по: Вишневский, 1998. С. 143). Другой пример: молодая жена долгое время не может найти для силой навязанного ей мужчины иного имени, как «гадёнок» (Салтыков-Щедрин, 1988. Т. Х. С. 348). И такие отношения являлись нормой, вот в чём был ужас российской деревни.

Понятно, что в таким образом составленных парах не могло быть речи не то, что о сексуальной культуре, но часто и о сексе вообще. «Сожительство Ивана с женой — в тесной связи с его сытостью или голодом, а также выпивкой вина. Отъевшийся осенью Иван, да ещё после шкалика почти всегда неумерен. А Иван голодный, в рабочую пору, например, собственно не живёт с женой. Жену, конечно, не спрашивают о её желаниях» (Семёнова-Тянь-Шанская, 1914). В генезисе сексуальной культуры не менее важным, чем обычай насильственных браков для большинства великороссов, было отношение к сексу православной церкви. Теоретики восточного христианства век за веком пытались вогнать человеческую природу в прокрустово ложе своей традиционно жёсткой и нетерпимой морали, совершенно не соответствовавшей здоровым инстинктам и нормальному чувственному миру.

Церковь истребила «...с величайшей жестокостью всё, откуда брак возникает и что его окружает. Брак возникает из любви, — но Церковь не допускает самого слова «любовь», боится и презирает то плотское чувство, «эстетическое восхищение» которое выразилось у Адама при виде сотворённой для него Евы... Нужно заметить, что, так как абсолютно бесплотный идеал непереносим для человека... то у русских и православных вообще плотская сторона в идее вовсе отрицается, а на деле имеет скотское, свинское, абсолютно бессветное выражение. Брака, по существу, вовсе бы не должно быть. Но насколько он есть и допускается и законодательно регулируется, это есть голое и безлюбовное размножение, ряд случек самца и самки... Свет младенца, радости родительские, теплота своего угла, поэзия родного крова — всё это непонятные русскому (кроме образованных, атеистических классов) слова, всё это недопустимые с церковной точки зрения понятия...» (Розанов, 1994. С. 16—17). Тщета церковного подавления плоти вела к нравственным конфликтам колоссальной напряжённости, зачастую разрешавшимся трагически, а то и кроваво (самоубийства на почве разлада между чувством и религиозной моралью были отнюдь не редкостью).

Первичным истоком таких несовпадений был, конечно, этнический характер, этнопсихология великороссов, а выбор модели жизни или оптимальной религии был, как и повсюду, процессом вторичным. Отчасти эту аксиому подтверждает позиция самых интеллигентных, совестливых, и в поисках истины даже с официальной церковью конфликтовавших личностей. В том числе такой незаурядной, каким был Л.Н. Толстой. Он считал, что «насколько удовлетворено стремление к духовному общению [мужчины с женщиной], настолько ослабевает или вовсе уничтожается стремление к физическому и наоборот». А в целом, «чем ближе к первому [«физическому пределу общения» находится мужчина или женщина], тем разрушительнее для жизненной силы» такое общение (Толстой, 1936. Т. XVII. С. 286—289). В другом варианте той же статьи (Об отношениях между полами) великий русский гуманист вообще утверждал, что человек постоянно, вне зависимости от того, холост он или женат, должен «быть по возможности целомудренным... Если он может быть настолько сдержанным, что не знает женщины вообще, то это самое лучшее, что он может сделать».

Здесь имело место не абстрактно-нравственное, а конкретно этнокультурное, чисто русское отрицание низа ради, якобы, возвеличения верха, духа. Здесь торжествовала та точка зрения, что это — вещи несовместные, как будто одно не может развиваться иначе, чем непременно за счёт увядания другого. «Всё это выросло из одной тенденции: истребить из религии все человеческие черты, всё обыкновенное, житейское, земное, и оставить в ней одно только небесное, божественное, сверхъестественное» (Розанов, 1994. С. 14). Это был бунт против природы, но и против Бота, так как тем самым горделиво отрицалась истина Святого Писания о божественном устройстве человека.

Но и столь дорогой ценой (мучительным аскетизмом) желанный результат духовного развития и просветления оставался недостигнутым. Более того, он парадоксально (на самом деле — логично) отодвигался, как при любой еретической акции². Что было очевидно наиболее зорким из русских мыслителей: «Странный дух оскопления, отрицания всякой плоти, вражды ко всему вещественному, материальному — сдавил с такой силою русский дух, как об этом на западе не имеют никакого понятия» (Розанов, ук. соч. С. 13).

Но вернёмся к нашему сюжету. Весьма уместным выглядит здесь не столь давно сделанное замечание, имеющее прямое к нему отношение: «В одних культурах сексуальности придавался высокий статус; более того, она может являться даже частью философских и религиозных конструкций, а в других сексуальность принижается и даже подавляется. Формы сексуальных отношений во многом определяются общекультурными установками и ценностями» (Епанова, 2004. С. 72).

Только помня об этом можно понять, отчего на Востоке, в частности, в Крыму отношение к проблеме пола было совершенно иным, чем у его северных соседей. Ведь сексуальное поведение — производное от религиозной и общественнонормативной культуры общества, напрямую зависящей от социальной структуры и образа жизни основной массы народа, столь различных по обе стороны Перекопа. Этническая культура населения в ханстве (и в других восточных странах) не только не запирала «природу» человека оковами «духа», но даже не противопоставляла эти две сущности. «Верх» и «низ» (насколько они вообще разделялись исламом), находились в саморегулирующемся, естественном, а не навязанном извне, равновесии. И в единстве, во взаимном насыщении, взаимной поддержке³. Ислам и здесь ярко проявлял свою сущность религии ненасилия. В том числе ненасилия над природой человека, тёплого понимания, гуманного соответствия этой природе. Поэтому в мусульманской цивилизации даже время было не властно над отношением к сексу, как к сфере культуры, вполне равноправной со всеми иными, не подлежащей ни малейшей дискриминации. И, конечно, эти отношения строились на уважительном отношении мужчины к женщине (подробнее об этом см. в: Самединова З. Образ женщины в устном народном творчестве крымских татар // НБ, 2003, № 4. С. 3—5).

Ислам, как известно, максимально учитывает, принимает в расчёт природу человека, чья чувственность глубоко оправдана свыше. Великий суфий Джалаладдин Руми писал:

«Господь создал желание между мужчиной и женщиной.
В результате их союза продолжается жизнь на Земле»

(Цит. по: Джани, 2008. С. 212)

Этому не противоречит, а скорее соответствует и институт многожёнства, о котором уже говорилось выше. Но оно имело, помимо чувственно-регулирующего, ещё одно значение, а именно нравственное. Ведь полигамия — мощное противоядие в отношении повального разврата, повсеместной практики беспорядочных половых связей, отчасти — гомосексуализма и лесбиянства, сексуальной вседозволенности в целом. В условиях нормализованного многожёнства нет надобности искать тайный, вынужденно скрываемый выход своим естественным желаниям и фантазиям. И вполне резонно утверждение, что полигамия в целом более полно обеспечивает чистоту сексуальных отношений и праведного зачатия (Фирдоуси, 1993, 15, 17, 25).

Известно, что в Новое время семья стала (уже в конце XIX — начале XX в.) считаться, и не без оснований, могилой былой, романтической любви (Бердяев, 1991 «а», 260). Это явление — не что иное, как понятная возрастная болезнь. Она и была благополучно преодолена Западом в эпоху Возрождения, а вот Россией — лишь во второй половине XX в., да и то не до конца. Крымцев эта болезнь вообще миновала. Причина — отсутствие упоминавшегося дуализма и противопоставления верха и низа, крымская свобода брачных отношений и разводов, повсеместно признанная здесь безгреховность сексуальной жизни и т. д. В России рост половой свободы (вызванной распадом традиционного, синкретического общества) стал вызовом и Церкви, и народной культуре. Иное в Крыму: если «природа» не только не подавлена религией и культурой, но ими ещё и воспевается (отдельные суры Корана, лирика Менгли-Гирея. Боры, Резми и многих других крымских поэтов), то откуда взяться конфликту? Его и вообразить-то невозможно в такой ситуации.

Безусловно, в более позднее время, уже в колонизационный период истории Крыма традиционная половая мораль подверглась сильному стороннему влиянию. Но, во-первых, оно было внешним, наносным и оттого не столь глубоким и разрушительным. А, во-вторых, что гораздо важнее, эта модернизация была таковой для Запада и России, но не для крымскотатарского общества, которое жило этой, по сути, современной моралью и в эпоху Средневековья! То уважение к женщине, её личной свободе, экономической раскрепощённости и возможностям её брачнополового самовыражения⁴, которых так долго добивались женщины Запада (в России эти проблемы кое-где актуальны и доныне) в Крыму не нужно было завоёвывать в яростных схватках с «мужчинами-шовинистами». Мусульмане и мусульманки равноправны не только в экономической сфере (об этом говорилось выше), но и в духовной, и в телесной сторонах действительности. Знаменитый своей учёностью суфий, Али ибн-ал-Араби говорил о чувственном влечении, благодаря которому мужчина и женщина, сливаясь, становятся единым целым: «Люди, мужчины или женщины, становятся завершенными после брака. В одиночку женщина — это половина, и мужчина — это половина. Мужчина дополняет себя женщиной. Женщина дополняет себя мужчиной» (Цит. по: Джами, 2008. С. 223—224).

Эти ценности для ислама — вечны и непреходящи. Половое поведение никогда не выделялось из общей модели жизни мусульманина как нечто экстраординарное, требующее автономной культурной оболочки, часто непроницаемой для непосвящённых. Напротив, сексуальная активность была для крымских татар таким же доступным, открытым, незамутнённым и спокойным источником удовлетворения и счастья, как радость воспитания детей, удовольствие от свободного труда, от мирного сельского быта, от уважительного общения с родителями и соседями, и, не в последнюю очередь — от атмосферы взаимной любви, доверия и порядка в семье.

Такая поведенческая модель, естественно, не могла не вызывать несколько завистливого внимания сторонних наблюдателей. Российские публицисты XIX в.

Сказал: «Тебе я щедрою рукою всё отдал».
Она в ответ: «Кто ты такой,
Чтоб отдавать или не отдавать?
Сама взяла я мир твой и покой!»

пытались даже доказывать её порочность, безнравственность. Они считали, что так называемая «гаремная жизнь» крымских мужчин отнимает у них нравственные и физические силы, служит причиной падения трудоспособности и росту развратной чувственности татар. Но это была лишь реакция на несхожесть двух этнопсихологий в их сексуальной составляющей. Более профессиональные и объективные наблюдатели отмечали прямо противоположные качества народного характера: скромность, телесное и душевное целомудрие молодых и старых крымских мужчин.

Эта крайне необычная этнокультурная черта давно привлекала исследователей-этнологов. Но лишь в последнее время феномен мужской целомудренности⁵ подвергся обстоятельному анализу, получил обоснованное объяснение — прежде всего, в работах Лейли Бекировой, молодого крымскотатарского учёного-философа.

Основа основ нравственной нормы или намуса молодого крымского татарина — семейная атмосфера, в которой он был взращён. Мальчик с момента рождения был окружён любовью и лаской женщин своей семьи — не только матери и бабушки, но и сестёр, тёток и других близких родственниц. Он жил подчёркнуто мужской жизнью (об этом говорилось выше), но такое суровое, рыцарское воспитание совершенно не травмировало ещё не окрепшую психику малыша, так как душу его согревали женские любовь и неустанная, тёплая забота. Естественно, мальчик, затем подросток не мог не отвечать этим женщинам самыми искренними любовью, уважением, благодарностью. А такие чувства по известному психологическому закону приобретают расширительное значение, распространяясь и на других, не принадлежащих к семье, пожилых и молодых женщин общины, народа в целом.

Кроме того, перед глазами мальчика всегда стоял пример наиболее уважаемого человека, его отца, пример почтенного, авторитетного деда, достойных подражания старших братьев, относившихся к женщине с рыцарским благородством и уважением. Наконец, соседские старики, к словам которых было принято прислушиваться с особым вниманием, говорили о том же: Къыз дегенинъ назиктир, къызгъа тиймек языкътыр («Нежна та, которую ты назвал девушкой, не трогай девушку — жалко») (Пословицы, 1914, 40).

В такой атмосфере вырастали юноши, которые относились к пожилым женщинам крайне уважительно, а к ровесницам — бережно. Они считали себя вправе лишь почтительно, мы бы сказали «эстетически», любоваться девушками, хотя в крови молодых людей могли бушевать южные эмоции, далёкие от платонических. Это было всеобщим правилом, лишь крайне редко кто-либо осмеливался его нарушить. Такого отступника от традиционной нормы поведения ждала самая жестокая кара, он практически извергался из общины, то есть из человеческого общества. И это притом, что вина его могла выглядеть, с современной точки зрения, пустячной: например, слишком развязное или откровенное обращение с девушками на вечерних посиделках у фонтана или на празднике, где только и встречались молодые люди деревни (Бекирова, 2001. С. 5).

Сдержанность, отсутствие аффектации в отношениях полов сохранялись и в послебрачный период жизни крымского татарина. Имеется в виду и традиционная воздержанность от публичных, то есть демонстративных супружеских ласк (вполне невинный поцелуй был неприличен даже дома, если при этом присутствовали дети или родители супругов), и редкость, практически отсутствие физических измен в крымскотатарской семье. Касаясь этой проблемы, нелишне упомянуть и о том, что разговоры на темы, имеющие касательство к сексу вообще, абсолютно не были приняты даже в семьях, «оставаясь прерогативой участников мужских компаний, веселившихся в своём тесном кругу. Но и здесь, и в обычных беседах было бы крайне неприличным задать татарину любой, носящий личный характер, вопрос, касающийся его жены...» (Montandon, 1834. P. 163). Английский автор отметил, что крымские татары «пользуются репутацией людей непревзойдённой чистоты и цельности (integrity), да и вообще народы, столь неразвращённые (less vicious), крайне редки» (Seymour, 1855. P. 56).

Коран, воспевая чувственную любовь как драгоценнейший дар Божий, чётко предостерегает от разврата, то есть от секса безбрачного, измен, прелюбодеяния, проституции (70:31; 24:33). И о повсеместном отвращении крымских татар к супружеской неверности писал уже упоминавшийся немецкий медик-гигиенист: «В этом смысле татары могли бы служить примером всем цивилизованным народам Запада; ничьё чувство [приличия. — В.В.] не оскорбится здесь распущенным поведением или просто речами. Кто угодно может свободно общаться, не питая ни малейших опасений на этот счёт, как с женщинами, так и с мужчинами. Пикантная сторона нашего социального быта для них ещё совершенно чуждая материя. Впрочем, они не чужды рискованных жизненных тем, но проблемы, относящиеся к сердечным склонностям, сублимируются здесь в болтовне, — и кто осудит их за это?» (Remy, 1872. S. 69—70).

Вопреки всем нечистым измышлениям о результатах воспитания девушек и жён в пресловутой «гаремной атмосфере», крымские татарки поражали европейцев своей простой и непритворной скромностью, естественной нравственной чистотой, свободным предпочтением верности мужу и семье. Один из гостей Крыма записал ещё одно, близкое к вышесказанному, наблюдение: «Поразительно, до чего этим женщинам чуждо малейшее проявление вульгарности (every appearance of vulgarity)» (Milner, 1855. P. 366). Все помнят, что, создавая образ Татьяны, Пушкин избавил свою любимую героиню от названного качества в первую очередь, подчеркнув, что у неё не было того, «что в лондонском кругу зовётся vulgar». Конечно, это — не случайное совпадение, оно не могло быть столь буквальным. Остаётся признать поразительный факт: качеством обычной, средней крымскотатарской женщины поэт торжественно одаряет свою идеальную героиню. И явно приглашает полюбоваться этим редким достоинством. Редким до того, что Пушкин даже затрудняется объяснить его суть читателям «Онегина». То есть людям просвещённым, но, увы, далёким от общества, где английский гость Крыма не обнаружил и следа этой самой вульгарности...

Внебрачные же связи, при всей их нераспространенности в Крыму, заслуживают рассмотрения, так как способны высветить ещё один аспект сексуальной культуры. Имеется в виду уже упоминавшаяся конкретная проблема межнациональных и межконфессиональных сексуальных связей. Точных данных об их распространённости не имеется. Но здесь не столь уж необходима статистика, в том числе и сравнительная, вполне достаточно общих наблюдений. Как и в других видах межэтнических контактов, в этой сфере царила естественная и полная толерантность. В Крыму вообще и речи быть не могло, как это бывает в других странах, об отлучении от храма, например, за «блуд с латинянкой или бесерменкой», а именно это предписывали православные отцы (См. Пролог, § 3 «б»). Данный акт был немыслим сразу по двум причинам: большей терпимости к иноверцам и отсутствия в природе такого фантастического действа, как «отлучение от мечети» (как будто человека можно отлучить от исповедания собственного морального кодекса!). Да и диким выглядело бы преследование или даже порицание правоверного по такому поводу, когда и законные-то браки дозволялись с иноверными без требований перемены конфессии. Причём это была старая традиция, тогда как в «культурной» Европе (вкупе с Россией) она обрела силу лишь в Новое время.

Такие связи не были популярны, но по совсем иной причине. Выше неоднократно говорилось, что крымскотатарская культура — культура диалога. Эта черта относится к этнопсихологическим, то есть всеобщим, в смысле как всенародным, так и многоплановым. Имеет она отношение и к сексу. Сам смысл понятия «сексуальные отношения» здесь заключался в установлении связей. Сексуальная близость в крымскотатарском варианте означала не столько физический акт, сколько именно всестороннюю, в том числе и духовную близость, связь, хоть и устанавливаемую посредством тел партнеров. То есть это — разновидность диалога, в котором на равных правах участвуют две личности. Именно поэтому и не была распространена здесь купля-продажа жён и наложниц (как, например, в Турции). Причём дело было не в недостатке средств, ведь ханы тоже брали себе жён из крымских бейских родов, а не покупали их у черкесских или русских работорговцев.

Естественно, сексуальная культура крымских татар сложилась не то, что сама собой, так в культурных процессах не случается. На нее веками воздействовали немногочисленные, но мощные факторы. Такие как семейная педагогика (или адат), прекрасные по своей человечности положения сунны, добрая природа. Но, если предположить невозможное, а именно знакомство творцов этой культуры с работами Юма, Фрейда, Розанова и других крупных философов секса, то и в этом случае могло получиться нечто более органично снимающее так называемую «половую озабоченность», «сексуальную угнетённость» или «иго изначальной греховности», что так жестоко ввергают другие народы и этносы в состояние постоянного дискомфорта, вызванного Проблемой Пола. То есть проблемой, совершенно непонятной (и, слава Богу!) крымскому татарину — носителю традиционной культуры своего народа⁶. По этой причине не то, что снимались — не могли даже возникнуть социальные и внутрикультурные линии напряжения, которые только внешне не имеют ничего общего с сексом. На самом же деле эта связь вечна и глубока. И вот тут, в осмыслении этой связи как раз и могут помочь труды названных выше мыслителей.

Что ожидало крымскотатарскую сексуальную культуру в будущем, в условиях близившейся аннексии? Выше уже говорилось, что именно могла предложить северная культура взамен. То есть практически ничего⁷. Разве что вред, потому что дурной пример (в том числе и в смысле отношения к сексу, как к грязи) бывает заразительным. Что могли ждать крымчане от человеческой массы, которой вскоре было суждено затопить полуостров, если она и ныне, в XXI в., страдает дисгармонией «верха» и «низа», если она по-прежнему изнурена этой борьбой. И ищет спасения на стороне (хоть и тщетно, так как борьба идёт внутри каждого представителя великорусского этноса): «приходится всматриваться в культуры других народов, народов Востока... где обычаи, магия, религия и партнёрские узы образуют ту целостность, которая способствует психической гармонии их носителей... сексуальность здесь связана с гармоничным её принятием и служит барьером для стрессогенных и невротических ситуаций» (Власова, 2001. С. 39—40). Нетрудно было предвидеть, чем могло окончиться грядущее культурное столкновение и в этой области: разрушить гармонию куда легче, чем установить её в среде разрушителей, да ещё и столь непомерно преобладающих численно.

Примечания

1. Нижеследующий, возможно, несколько затянутый экскурс в сферу великорусских брачно-сексуальных отношений приводится не только по этой причине. Его цель показать в очередной раз (но в ином, специфическом плане), к чему звали крымских татар российские пропагандисты культурного слияния всех инородцев с великим русским народом (о них речь будет ниже). В данном случае, какую реальную модель отношений между мужчиной и женщиной они могли иметь в виду.

2. Стоит отметить, что такого рода настроения не были данью мировоззрению той далёкой эпохи. Они составляют саму суть православно-патриотической идеологии. Современный теоретик отечественной «почвы», евроазиатец А. Дугин считает, что великорусский традиционализм не отделим от «внутренней концентрации эротического импульса и его сакрализации. В пределе... это означает тотальную переориентацию (курсив мой. — В.В.) секса в духовную сферу» (цит. по: Вишневский, 1998. С. 403).

3. «Из Его знамений — что Он создал для вас из вас самих жён, чтобы вы жили с ними, устроил между вами любовь и милость. Поистине в этом — знамение для знающих» (Коран, 30:20 (21). Мысль великой Книги раскрывалась знаменитой по своей молитвенной мощи надписью на беседке в гаремном саду бахчисарайского Хан-сарая: «О, Отворяющий все двери! Открой нам и эту, лучшую из дверей!». Такое органичное соотношение тела и духа прекрасно отразил оппонент Л.Н. Толстого, писатель европейской культуры, но обладавший образным мышлением вполне исламского типа: «Любовь есть томление; она томит; и убивает, когда не удовлетворена. Поэтому-то любовь, насыщаясь, всегда возрождает. Любовь есть возрождение... Любовь — это всегда обмен души-тела. Поэтому когда нечему обмениваться, любовь погасает» (Розанов, 2000. С. 67—68). Неслучайно эти слова тревожно прозвучали в стране, где культивировался или дух, или тело. То есть розановского обмена не было, поэтому в массе отсутствовал и важнейший результат его — любовь.

4. Суфии Крыма (и, конечно же, немалая часть местных поклонников их учения) наверняка знали прекрасный бейт Джалаладдина Руми, утверждавший эту свободу:

5. Точнее, это сложный нравственно-психологический комплекс, определяющий поведенческие нормы. В культуре мусульманских стран он именуется намус; в него, кроме физической сдержанности входят высокие моральные требования к чести и достоинству мужчины. Сюда, очевидно, стоит отнести и кораническое неприятие гомосексуализма (7: 78—79).

6. Понятно, что сказанное вовсе не свидетельствует о сексуальной непросвещённости крымских татар. В Крыму, как и в других тюркских регионах, имела хождение чисто эротическая литература. Это были небольшие по объёму, то есть общедоступные книги бахнамэ, в которых содержались полезные сведения о возбуждающих средствах, методах предупреждения беременности, эротических позах и т. п. Существовали и более дорогие турецкие издания бахнамэ, снабжённые весьма откровенными миниатюрами (Хитцель, 2006. С. 339), однако точно неизвестно, входили ли они в число другой литературы османского происхождения, завозимой в Крым.

7. Лишь в последнее время она получила, наконец, объективную оценку: «Наша историческая культура мало оставляет надежды на то, что в её недрах можно отыскать опору в поисках ориентиров для укрепления самоценности через собственное тело и тело другого человека» (Власова, 2001. С. 39).