5. Первый великий исход крымских татар

Возросшие с началом войны безжалостность и массовость царских репрессий, а также голод, вызванный насильственным перемещением крымских татар и конфискациями их имущества и скота (а такой опыт за краткое время господства русских уже накопился), стали основной причиной массового бегства коренного народа из Крыма. Но наиболее дальновидные из крымцев — это были не только умудрённые жизненным опытом политики, но и многие муллы, мурзы, просто неглупые старики из народа — понимали, что в дальнейшем добра от русских ждать нечего ни в духовном, ни в иных смыслах¹. Российские историки разных эпох согласно обвиняли эту интеллектуальную элиту в подстрекательстве крымскотатарских масс к бегству за рубеж. Ситуация знакомая, пророков всегда преследовали. А самые мрачные пророчества насчёт будущности татар под властью русского царя начали сбываться уже в 1798 г., когда в Петербурге был опубликован проект Положения о неоседлых народах. В этом документе вместо термина «иноверцы» был использован принципиально иной — «инородцы».

Замена примечательная. Если ранее какой-нибудь мусульманин или иудей, принявший православие, становился практически вровень со славянскими своими соотечественниками, то теперь он с рождения до гробовой доски считался существом второго, а то и третьего сорта. Он попросту не мог стать в этой стране, в этом окружении полноправным, нормальным человеком! Это был откровенный, нескрываемый расизм по признаку не веры, а крови. А то, что он не только укоренился, но и стал успешно развиваться на российской почве в XVIII в., — факт бесспорный. В дальнейшем эта замена понятий осуществлялась всё более широко, пока не стала повсеместной, не обрела силы и постоянства общероссийской традиции (Подробнее см. в: Каппелер, 1999. С. 125).

Пока шла война, население относилось к упомянутым пророчествам более или менее спокойно. Но при известии о Ясском мире², положившем, как известно, конец любым, даже самым скромным надеждам на восстановление древних традиций, народные массы уяснили себе, что никаких улучшений в их судьбе ждать не приходится. Решение эмигрировать было вполне естественным, особенно для ногайцев, этих степняков-скотоводов, у которых был изъят единственный источник существования. Но были причины и духовного порядка. Муллы, разочарованные в пустых обещаниях царицы сохранять былое равенство мусульман и русских, кое-где призвали паству оставить землю отцов ради сохранения жизни и свободы совести.

Естественно, в такой обстановке не имело смысла оставаться и наиболее одарённым, просто образованным крымчанам, духовной элите нации. Какая перспектива могла теперь, в русском царстве, открываться перед этими интеллигентами, людьми совершенно иного духовного и психологического склада, чем прибывавшие в Крым чиновники и офицеры? Пагубное воздействие последних на культуру коренного народа, её неизбежное подавление казалось несомненным — это был вопрос только времени. Собственно, и вопроса-то не было — культура уже рушилась, причём сразу во всех её сферах.

Именно тогда из-под её обломков стали выбираться люди, о которых идет речь, то есть те, для которых она была всем, для которых зрелище её разрушения стало невыносимым. Мы не знаем, сколько их было, интеллигентов, оставлявших мир, которого не стало. Лишь изредка до исследователя доходят их забытые имена, естественно, далеко не все. Вот одно из них: Ахмед Кямиль Кырыми (ум. 1821). Он был известен в Крыму как выдающийся композитор, музыкант-исполнитель, певец, поэт. Эмигрировав в Турцию, он не затерялся среди сотен тысяч соплеменников, рассеявшихся по равнинам и предгорьям Румелии и Анатолии, но был принят в столичную Академию Эндерун. Разнообразные дарования крымского беженца позволили ему подняться до высокого поста муэдзинбаши (глава и распорядитель придворных муэдзинов), он стал султанским имамом и одновременно ведущим мудеррисом столичных медресе. Естественно, он был лично знаком с султаном Селимом III и даже наставлял его в течение некоторого времени в искусстве музыки. К концу своих дней он заслужил высшие учёные звания, кадиаскером Румелии и получил другие важные административные посты (Абдульваапов, 2001. С. 76).

Такая судьба крымского эмигранта — не исключение. Другой крымец, бывший кадиаскер Крыма Фейзулла-эфенди вскоре после прибытия в Турцию стал муллой Айя-Софии, затем главным имамом Багдада, ещё позже — стамбульским кадиаскером, и, наконец, шейх-уль-исламом империи, войдя в число официально признанныX улемов (здесь — высшее учёное звание). Последовавший за ним в Турцию старший сын Абдулла Рамиз-эфенди (ум. 1813), не менее одарённый, чем отец, пошёл по несколько иному пути. Прогрессивный политик, он сумел объединить турецких единомышленников, сформировав кабинет министров правой ориентации, возглавив при этом военно-морские силы империи. В дальнейшем он неоднократно вступал в доверительные отношения с российскими военно-политическими лидерами (фельдмаршалы А.А. Прозоровский, М.И. Кутузов и др.), видевшими в его политике конструктивное начало и откровенно ему симпатизировавшими, а генерал-губернатор Одессы и Новороссийского края герцог Ришельё³ писал о нём: «Из всех турок, которых я знал, он обладает наибольшим умом, познаниями и честностью» (Абдульваапов, 2001. С. 77).

Вот таких людей тоже терял Крым в годы первого великого исхода, и такая утрата тоже была частью разрушения национальной культуры крымскотатарского народа.

Массовый выход коренного населения с территории оккупированной родины, вызванный репрессиями, — явление, в общем-то, нередкое и вполне предсказуемое. Другой вопрос, как к этой демографической катастрофе относятся оккупационные власти? Ниже мы обсудим тему эмиграции, а пока лишь заметим, что в России такая проблема никогда не относилась к числу государственных, в том числе и веком позже, да и вообще вплоть до наших дней... Эмиграция же из Крыма в XVIII в. приняла массовый масштаб уже во второй половине 1783 г. Причём число эмигрантов превосходило то, чего ожидали русские власти, на несколько порядков.

В октябре этого года у Кинбурна ожидалось прибытие 95 крымскотатарских семей, не имевших возможности оплатить переезд по морю и поэтому отправившихся за рубеж в собственных повозках под охраной и в сопровождении капитана Саблина. На деле же к этой крепости явилось около 10 000 татар, которых, тем не менее, тут же выпустили, за что распорядившийся об этом барон О.А. Игелстром получил личную благодарность Г.А. Потёмкина (Письма, 1881. С. 289). Всего же только в этом году выехало около 50 000 крымских татар (Baert, 1798. S. 65).

В дальнейшем это число многократно возросло. Поскольку от карательных рейдов более всего, как это бывало и ранее, пострадали степные татары, то этих ногайцев полуостров прежде всего и лишился. Так, уже в первые годы существования «русского Крыма» его оставило 4000—5000 татар, эмигрировавших в Турцию; в старой (татарской) части Акмесджита из 331 дома, принадлежавшего крымцам, уже в 1783 г. «84 оказалось пустыми за выездом владельцев их в Турцию. Опустевшие дома поступали в казну и безвозмездно отдавались или весьма дёшево продавались пришельцам, вкраплявшимся в самую гущу татарского города» (Крым, 1930. С. 67).

Эмиграцию связывают с именем ногайского имама Мансура, который в 1785 г. выступил на территории бывших северокавказских и кубанских владений крымских ханов с проповедями, направленными против российских властей. Имелись сведения, что он, вступив в контакт с турецким султаном Абдул-Хамидом I, стал готовить освобождение этих территорий, а также полуострова, где местные муллы ожидали его прибытия. Это были лишь слухи, но узнав о них, статский советник В.В. Каховский (правитель Таврической области в 1784—1788 гг.) предложил крымскому муфтию Мусалафу-эфенди следить за «духовенством и всеми теми, кого узнает в таких вредных разглашениях» (цит. по: Ибнеева, 2006. С. 175).

Г.А. Потёмкин же, стремясь ко всемерному ослаблению влияния крымских вероучителей на население, в январе 1787 г. указал В.В. Каховскому «о муллах сделать положение сообразное числу жителей, а излишним позволить [перейти] в какое состояние похотят». А летом князь уточнил: «Муллы, эфендии и шейхи, в настоящем положении татар лишась прежней их доверенности, не преминут, конечно, в непросвещённом народе разсевать разные плевелы... Чтобы отвратить и последнее влияние суеверного духовенства, в народе... Вашему Превосходительству предписываю принять пристойные меры к удалению отсюда помянутых толкователей... законов». И уже 17 июля 1787 г. Потёмкин мог сообщить Екатерине, что закончена высылка «...татарских духовных и прочих с их семействами через Феодосию [числом] 406, а Козлов 129 человек». Оставшихся же, из тех, кто агитирует за выезд, как ещё через полмесяца приказывал князь В.В. Каховскому, следовало брать под стражу и в качестве наказания «употреблять в работу», очевидно, каторжную (цит. по: Ибнеева, 2006. С. 175, 176).

Таким образом, начавшейся в 1783 г., достигшей своего пика через два года и продолжавшейся в последующее время эмиграции русские чиновники отнюдь не препятствовали. Более того, есть множество свидетельств того, что они «даже подгоняли бежавших, завладевая бросаемой татарами на произвол судьбы землею» (Гольденберг, 1883. С. 70). Но и гораздо более ранние исследователи вопроса пришли к вполне обоснованному выводу о том, что «Первое переселение обусловливалось волей на то князя Потёмкина...» (Сумароков, 1803. С. 161).

Современники лучше учёных грядущих времён знали, кого в первую очередь винить за наступившее разорение и запустение Крыма. Естественно, они не смели назвать главного виновника (точнее — виновницу) всего произошедшего. Но уже ближайший помощник Екатерины получил положенное: «Таковые два случая (то есть депортация христиан и понуждение мусульман к эмиграции. — В.В.) уготовали совершенное изнеможение Тавриде и отсюда-то начинаются правильные упрёки князю Потёмкину, который... учинил погрешность неосмотрительной раздачею земель. Оныя, вместо небольших участков полезным поселянам, назначались тысячами десятин или боярам, оставившим их без внимания, или неизвестным пришлецам, не ведающим домостроительства и лишённым всяких средств» (ук. соч. С. 161).

Но были и другие современники, целиком обвинявшие в случившемся самих жертв народной трагедии. Так, правитель Таврической области В.В. Каховский в письме от 07.06.1787 г., направленном Таврическому областному правлению для циркулярного ознакомления и последующего обнародования, тужил о том, что «Невзирая на матернее милосердие и беспримерное снисхождение, оказанное от Ее Императорского Величества всем жителям Тавриды... отыскались ныне между оставшимися тут татарами ещё таковые, кои не чувствуя излиянные на них милости, осмелились утруждать Ее Императорское Величество просьбою об уволнении их выехать за границу сей области. А как по присоединении страны к Российской империи Ее Императорское Величество всемилостиво пожаловала свободу всем татарам тут остаться или выехать за границу, и многие из них действительно выехали, а другие остались безмятежно в прежних жилищах и торжественно присягнули в верности Ее Императорскому Величеству, то отыскавшиеся ныне из них просители о уволнении за границу не могут признаны быть иначе, как вероломцами и нарушителями данной клятвы. И для того по повелению... генерал-губернатора Г.А. Потёмкина велено всех оных татар... яко недостойных подданных выгнать из пределов Таврической области» (Цит. по: Об изгнании крымских татар... // Таврические губернские ведомости. 2 ноября 1868. С. 402—403).

Английский же современник обращал внимание на последствия эмиграции, куда более объективно замечая, что «Крым, который никогда не был достаточно плотно заселён, теперь насчитывает ещё меньше жителей, чем [когда-либо] раньше» (King, 1788. S. 217). Поразительно, но уже тогда вдумчивые исследователи связывали этот исход не только с военными действиями, смутой Шагин-Гирея и начавшимся ограблением татарских крестьян, но и напрямую с первой (христианской) депортацией крымского населения, о которой речь шла выше: «кто не получил никакой пользы от этого выселения, так это — мусульмане; и они ушли в другие местности. Вот так эта земля и обезлюдела (von Menschen entblösst worden)» (King, 1788. S. 217)⁴.

Между тем начавшийся исход приобрел огромный размах, пустели не только сёла, но и города, некоторые полностью. Так, в Балаклаве не осталось ни одного татарина (Бартольд, 1965. С. 354). Эхо крымских событий, наконец, донеслось до Петербурга, и там забили тревогу. Было ясно, что край покидает население, единственно способное плодотворно трудиться в уникальной географической среде Крыма — на счёт переселенцев правительство не обольщалось: они показали весьма низкую способность к ассимиляции на чужой земле. И, наконец, массовое бегство тысяч и тысяч новых подданных императрицы могло дать ценные козыри в руки её европейских соперников, и без того неустанно разоблачавших хищническую суть последних приобретений России. Но имперская бюрократическая машина работала медленно, переписка между департаментами длилась не месяцы — годы.

Поэтому только в 1792 г. местные власти получают распоряжение об улучшении жизни крымцев. Но, во-первых, при всём желании ликвидировать проблему, эта мера запоздала, ибо невозможно было бы одним махом «парализовать действие тех причин, которые поддерживали эмиграционное движение» (Лашков, 1897. С. 128). Во-вторых же, на месте, то есть в Крыму и желания-то такого не наблюдалось. «Малая часть их (крымских татар. — В.В.), что ещё осталась, мечтает выехать в Азию, ни о чём другом. Им дают в этом свободу, так как [власти] чувствуют, что им будет стоить слишком больших усилий, согнуть их под новую форму управления (unter die neue Regierungsform zu beugen). Всего их осталось ныне 40 000 семей. В Петербурге говорили, что всего их, вместе с Кубанью — 50 000—60 000 семей. Ничего не могу об этом сказать, настолько мало я видел людей на этом полуострове, пока пересекал его во всех направлениях...» (Baert, 1798. S. 65). А вскоре их стало ещё меньше: началась новая волна эмиграции, и в действие вступил известный принцип домино: отъезд одной деревни вселял панику в соседние; снимались с места целые степные рода и кланы...

Об их количестве полной ясности не было и нет. Один из исследователей пишет: «Всего выселилось около 300 000 крымских татар и заперекопских ногайцев» (Мартьянов, 1887. С. 2). Но Сумароков утверждает, что если до аннексии в Крыму жило около 400 000 татар, то к концу века полуостров покинуло не менее 300 000 человек (Сумароков, 1803. С. 160). Попытки такого рода подсчётов делались учёными и позже, на основе информации современников эмиграции. Скорее всего, не совсем полны, с нашей точки зрения, расчёты А.И. Марковича, пришедшего к иному выводу, а именно, что приблизительно из полумиллионого населения полуострова крымских татар выехало чуть менее 100 000 (1928. С. 389), то есть пятая часть всего населения. Если даже учесть выселенных Суворовым 31 000 христиан, то выходит, что Крым потерял в эти годы до четверти своего коренного населения, а это выглядит явным преуменьшением.

Ещё две цифры: по справке Новороссийского военного губернатора В.В. Каховского, в конце XVIII в. на полуострове насчитывалось 500 000 душ населения (Куртиев, 1998. С. 28), а в 1816 г. по столь же официальной и «закрытой» справке осталось всего около 150 000 (РГИА. Ф. 560. Оп. 7. Д. 28. Л. 9). Правда, тут необходимо учитывать и эмиграцию более позднюю, 1812 года. Тот же В.В. Каховский писал дефтердарю Мегмет-паше в 1770 г., то есть до начала Первой, «аннексационной» эмиграции, о 500 000 проживавших в Крыму местных жителях, а по ревизии 1802 г. насчитывалось всего 99 195 душ (Лашков, 1897. С. 125). То есть утраты населения в результате физического уничтожения и, главным образом, эмиграции, равнялись 400 000 чел. Эту цифру гораздо ранее Ф. Лашкова называл и Тунманн. Таким образом, приходится согласиться с тем, что всего Крым покинуло до начала XIX в. около ¾ населения полуострова (Крым, 1930. С. 57).

Это соотношение между количеством беженцев и оставшихся на родине их соотечественников позволяет отнести этот всеобщий исход к первой из Великих эмиграций крымскотатарского народа.

Далее, каким сомнительным ни показался бы анализ крымской катастрофы с этнокультурной точки зрения, мы должны сделать эту попытку хотя бы для полноты картины новой, сложившейся в результате исхода демографической ситуации. Менее всего подверженным эмиграции оказалось древнейшее историческое ядро этноса, то есть горцы. Снова, как в XV в., Крым покинули степняки-скотоводы, наиболее пострадавшие от конфискаций военного времени, потомки доордынского тюркского населения, а также переселившихся сюда в XIII в. кочевников-ордынцев и ещё более поздних пришельцев — ногайцев (Маркевич, 1928. С. 385; Фазылов, 2007. С. 127). Но и горное и южнобережное население, прямые потомки древнейших обитателей полуострова, в некоторых местах выезжали целыми деревнями.

Так, полностью оставила Крым деревня на речке Большой Канаке, отчего и название её впоследствии стёрлось из человеческой памяти. Другое крупное село, расположенное у подножья Судакской крепости, опустело при аннексии наполовину, впрочем чуть позже и остальные жители его «после постройки казарм должны были также перейти на новое место» (Паллас, 1793. С. 197—198); впоследствии на эти руины придут приглашённые из Германии колонисты и надолго их заселят. Что касается горцев, то уехали за море многие из чиновников бывшего хана, и, возможно, мулл, экономически пока не пострадавших и выехавших по совершено иным причинам, чем полностью разорённые степняки. Несколько десятков мулл, молившихся во время войны с турками за победу воинов Пророка, было выслано властями насильственно. Но все они были также из степных, Гёзлёвского и Перекопского каймаканств (Лашков, 1890. С. 103—106).

В результате такого неравномерного по интенсивности исхода из степи и остальной части полуострова соотношение между автохтонным европейским и пришлым, в основном монголоидным по расовому признаку, азиатским населением вновь изменилось в пользу первого. Нам неизвестно, сколько было тех и других в самом начале захвата Крыма, впрочем, по достаточно точному подсчёту на конец 1790-х количество ногайцев на полуострове стало почти вдесятеро меньшим, чем число татов: соответственно 13 667 на 121 235 человек (Сумароков, 1803. С. 159). Но на этом исход не остановился. Всё новые притеснения властей и кровавые насилия казаков (в основном кубанских и донских) понуждали к бегству се́мьи, ранее об этом не помышлявшие, и спустя девять лет после аннексии татары, впервые за многовековую историю народа Крыма, уже составляли в некоторых городах меньшинство (Крым, 1930. С. 67).

Понятно, что уходя по берегу Чёрного моря в молдово-валашские долины или гораздо дальше — на анатолийские берега, а чаще всего совершая это горькое путешествие на больших и малых судах, беженцы были лишены сколько-нибудь реальной возможности взять с собой собственное имущество. Конечно, это было основной причиной бедственного положения их на новых местах, особенно в первые годы. Память об этой трагедии сохранилась в преданиях и песнях (см. ниже); письменных источников осталось гораздо меньше. У касавшихся этой темы российских историков она получила не только недостаточное, но и настолько искажённое отражение, что о малочисленности таких работ не стоит жалеть. Возьмем, в качестве примера, серьёзный (посвящённый столетнему юбилею аннексии) сборник, где помещена такая информация: «Больше 300 тысяч душ их (крымских татар. — В.В.) перешло тогда в Порту к единоверцам своим туркам, забравши с собою огромные табуны (выделено мной. — В.В.) лошадей, рогатого скота и овец» (Крым и крымские татары, 1883. С. 3).

Не лишён интереса вопрос о географии расселения этой части народа — большей, судя по всему. Многие из эмигрантов осели в Буджаке, где Порта даже сделала в 1787 г. попытку возродить ханство — в уменьшенном размере, но под властью крымских Гиреев. Вначале во главе этого пограничного государства стал Шахбаз-Гирей, затем его сменил Бахт-Гирей. Новые правители имели резиденции в Бендерах и небольшом городке Чатал-османе, где находилась их администрация, в том числе свой кадий. Однако Буджак, в котором насчитывалось около 200 деревень, независимым не стал, теперь Гиреи впервые в истории попали в подчинение рущукскому паше. Так, вряд ли по своей воле они приняли участие в Русско-турецкой войне 1787—1792 гг. (Williams, 2001. P. 201). Существовало Буджакское ханство недолго, до 1812 г., когда и эта часть бывшего Крымского государства была аннексирована Россией.

О том, к чему привела эмиграция конца XVIII в. из Крыма, написано немало (почти исключительно иностранцами), вопрос освещала и российская пресса. Оба этих комплекса источников рисуют гораздо более живую и многоцветную картину, чем сухие канцелярские отчёты, сохранившиеся в архивах. Поэтому вместо цитирования последних приведём несколько свидетельств современников или опрашивавших их более поздних авторов — и историческая ситуация прояснится.

Упоминавшийся в предыдущем очерке английский путешественник, неоднократно бывавший в Крыму, писал по этому поводу:

«Царству татар, опустошённому кровавыми подавлениями сопротивления, в конце концов был положен предел — эмиграцией. И вот тогда-то стали быстро исчезать последние следы былого процветания страны, которую столь часто разоряли и которая всегда победоносно выходила из катастроф... А когда исход начался, то русская оккупация всячески этот процесс ускоряла». При этом, отмечает автор, ногайцам степной части Крыма пришлось несколько легче, поскольку «худшие беды постигли территорию, где проживали оседлые татары, и которая являлась центром татарской цивилизации и мощи. Именно здесь можно было наблюдать сцены резни и разорения, которые напоминали нашествия из Азии со всем их варварским ужасом. В конечном счёте полуостров потерял 9/10 своего населения, его города стали добычей мародёров, его поля опустели. И в течение нескольких месяцев целый регион, остававшийся в цветущем состоянии и при последнем хане, превратился в огромную театральную площадку, на которой разыгрывались сцены угнетения, разорения и опустошения...

Политические события конца XVIII в. ввергли Крым в глубокую депрессию. Жизненные и производственные силы населения полуострова резко сократились, его торговля и агрикультура полностью расстроены, а его безграничное отчаянье (выражающееся и в постоянном сокращении численности татар) всё более возрастает. Причина этому — лишь расточение всех материальных ресурсов и распыление всей этической и умственной энергии, которое вполне устраивает господствующую русскую администрацию» (Hommaire, 1847. P. 409—410). «Полностью расстроенной» оставалась агрикультура и двадцатью годами позже, что было вызвано запустением ранее густо населённых областей полуострова. Русский обозреватель, посетивший Южный берег Крыма в 1815 г., записал: «К сожалению, должно сказать, что малое число жителей, населяющих сии Армидины сады, едва ли тысящною частию произведении их пользуются: Плоды, коими Италия и Греческие острова могли бы похвалиться, большею частию остаются без употребления и согнивают на деревах» (Броневский, 1922. С. 151).

Более поздний историк-крымчанин связывает с появлением самой идеи исхода из Крыма все будущие беды его коренного народа:

«С 1783 г. нравственный ориентир крымцев изменился к тому, чтобы покинуть своё отечество. Теперь расхожее выражение «Тот капитан, кто спасает корабль» перефразировалось для них на «Тот молодец, кто спасает себя». А о самом корабле и вовсе забыли. После падения ханства и трагедии всеобщего порабощения всеми овладела одна лишь мысль: страх за себя... И страх этот был тоже следствием религиозного миропонимания: только бы не остаться во власти неверных... укрыться бы под сенью халифата... переселиться бы на земли ислама...

Политике всеобщего мародёрства, эксплуатации и русификации, проводимой царской Россией против крымцев после аннексии Крыма, наш народ так и не сумел противопоставить сколько-нибудь убедительной национальной идеи или сколько-нибудь жизнестойкой организации, стихийно признав единственную идею, завладевшую массами, — как бы уйти от притеснений, даже если при этом необходимо было оставить своё отечество» (Сейдамет, 2009, № 1. С. 14).

Сейчас трудно сказать, в каком именно из великих (или малых) исходов из Крыма, крымцы стали слагать горькие песни об этом событии в их жизни, хуже которого может быть только смерть. Возможно, приводимое ниже народное произведение и не относится к самой первой эмиграции, однако в ней глубоко и верно переданы трагические размышления крымскотатарского беженца, смысл которых оставался в принципе одинаков, что веком раньше, что веком позже...

Какой прекрасный климат в Крыму,
И распри в нём запрещены шариатом,
Чем мы провинились, падишах, что попали в мятежники?
Смилуйся над нами, Господи, мы покидаем Крым.
Мы договорились между собой и покидаем Крым.

Где сложим мы в конце скитаний свои головы?
Мусульмане горько плачут, взывая: «О Родина!»
Матери наши рыдают, причитая: «О наши гавани!»
Мы будем тосковать по тебе, прекрасный Крым.
На чужбине мы будем изнывать в тоске по тебе,
Мы умрём со словами на устах: «Родина, Родина!»

(Цит. по: Деревня, 1927. С. 54)

Примечания

1. Первый год после аннексии новые власти не чинили для эмиграции никаких препятствий. Но уже в 1784 г. выезд стал принимать такие размеры, что ему было решено положить конец, причём весьма жёстко: «Потёмкин велел никому без дозволения Областного правления не отлучаться от своего дома» (РГВИА. Ф. 281. Оп. 1. Д. 66. Л. 32). Поэтому уже во время путешествия Екатерины II многие татары подавали прошения лично ей, так как местные власти неизменно им отказывали в выезде. Толку от этих прошений было мало. Как записал сопровождавший Екатерину австрийский император, «Она очень рассердилась и хочет, кажется, выпроводить их всех вон, рассчитывая, что их легко будет заменить колонистами» (Письма Иосифа. Т. 1. С. 369). Однако впоследствии Екатерина, как будет показано ниже, от этой мысли отказалась.

2. После ряда успешных действий русских войск, в Яссах 29.12.1791 г. / 9.01.1792 г. был заключен мир, подтвердивший акт 1783 г. относительно аннексии Крыма, Кубани и других турецких земель. В то же время Ясский мирный договор подтверждал условия Кючук-Кайнарджийского договора, за исключением его положений о русско-турецкой границе. Теперь она устанавливалась не по берегам Южного Буга, а по Днестру. Россия же возвращала Турции захваченные ею в последней войне территории Молдовы и Бессарабии. Таким образом империя закрепила за собой всё Черноморское побережье от Днестра до р. Кубани, включая Крым (Договоры, 1869. С. 41—49). Ясский мир позволил России, среди прочего, безбоязненно колонизовать бассейн Нижнего Днепра, огромной территории, где вскоре будет основана Одесса, будущий торговый центр Юга и база для силового давления на Чёрном море.

3. Герцог Арман Эммануэль дю Плесси Ришельё (1766—1822) был губернатором Новороссии с 1805 по 1814 г. Подр. о нём см. в след. главе.

4. Большинство крымских татар были вынуждены эмигрировать морским путём, о чём говорит множество источников. Российские же авторы уже в XIX в. искажали этот факт, доказывая, что люди уходили, «забравши с собою огромные табуны лошадей, рогатого скота и овец» (Андриевский, 1892. С. 19). Что никак не укладывается в реальную картину: на мелких судёнышках, даже на кораблях приходилось дорого платить за каждого пассажира, да этих мест и для людей-то не всегда хватало. Такие нравственные изломы (я упомянул лишь самый явный) дорого обходились оставшимся на родине крымцам. Теперь во всех хозяйственных неурядицах и человеческих жертвах, почти неизбежных при любом массовом исходе, вину можно было возложить на крымскотатарский народ.