11. От эмиграции 1812 г. до депортации 1854-го: заключение

Весьма образованный английский путешественник, посетивший Крым ещё до начала Крымской войны, обратил внимание именно на перспективы массового выезда крымских татар за пределы их исторической родины. Внимательно изучив всю недолгую пока историю колонизации русскими земли и населения бывшего ханства, он пришел к выводу, по глубине и логичности сделавшему бы честь и современному социологу:

«Безусловно, колонизация [захваченной] территории цивилизованным и промышленным народом неуклонно ведёт к численному уменьшению и решительному искоренению аборигенных владельцев земли, если, конечно, нет места для одновременного существования двух рас; но сказанное неприменимо к крымской ситуации. Стоящие на варварском уровне славяне вряд ли могли поднять местную культуру на более высокий уровень, чем она была присуща татарским обществам, которые они тут встретили. Поэтому в Крыму остались богатые возможности (ample room) для безбедного сосуществования обеих наций» (Olifant, 1854. P. 201).

Мнение справедливое, однако оно принадлежало человеку интеллигентному и думающему, а таковых ни в крымской, ни в более высокой администрации, мягко говоря, никогда не наблюдалось в избытке. Оттого ими и были созданы в новоприобретенной колонии условия, в которых у массы крымскотатарских крестьян не оставалось другого выхода, кроме эмиграции за рубеж. Она началась ещё в военные годы, когда, начиная с 1806 г. крымцев стали изгонять из прибрежных деревень, конфисковывать их парусные и гребные судёнышки, что объявлялось «превентивными мерами», то есть принятыми из опасения татарской помощи турецкому противнику, если он высадится на полуострове (Lynch, 1969. P. 92).

Этого, кстати, так и не произошло. Александр I завершил русско-турецкую войну подписанием в мае—июне 1812 г. Бухарестского мирного трактата. Несмотря на то, что этот договор сужал территорию традиционного направления крымскотатарской эмиграции (Россия получила от Турции всю Бессарабию с городами Аккерман, Хотин, Бендеры и Измаил), договор, с другой стороны, обязывал Россию не препятствовать выезду за границу крымских татар Буджака и Эдисана, то есть заперекопских ногайцев¹.

Этим пунктом воспользовалось по официальным данным 3119 человек (Мартьянов, 1887. С. 2), хотя на деле эмигрантов было, конечно, гораздо больше. К 1816 г. в Крыму осталось, по официальной справке Таврической Казённой экспедиции, всего 79 489 душ мужского пола, а на сентябрь 1821 г. — 58 160 душ (РГИА. Ф. 560. Оп. 7. Д. 29. Л. 1, 9). Для выведения общего количества местного населения не будет большой ошибкой, если мы удвоим эти две цифры — их небывало низкое значение от этого не станет менее катастрофическим. В дальнейшем поток выезжавших не иссякал на протяжении всего XIX в., просто в отдельные периоды он становился наиболее заметным. Были районы, которые оказались полностью покинутыми коренным населением, например, «отреченная» Байдарская долина (Ханацкий, 1867. С. 234). То же произошло и на обширных пространствах Буджакской степи и на равнинах, где ранее кочевали едисанцы, там не осталось ни одного ногайца, все они переселились в Добруджу², а их место вскоре заняли христианские и иудейские переселенцы (Williams, 2001. P. 142—143).

Люди уходили, ни словом ни делом не выражая своего возмущения режимом, растоптавшим собственные торжественные заверения и клятвы. Тем не менее, несмотря на почти полную пассивность населения новой царской колонии, правительство постоянно ожидало бунта, какой-то мятежной реакции на собственное насилие. Причина этого опасения достаточно ясна: аналогичная политика на Кавказе давно привела к вооруженному сопротивлению горцев. Теперь очередь была за Крымом.

И царизм пытался заблаговременно принять свои меры. При этом в России господствовала всеобщая уверенность в естественности и необходимости таких превентивных мероприятий. Так, хорошо осведомленный об акциях обезземеливания крестьян П.С. Паллас считал, что присяга новой власти на Коране, которую крымцы принесли после аннексии, недостаточна. Почтенный академик настаивал поэтому на дополнительной, какой-то особо торжественной присяге, предусматривавшей неотвратимость предельно жестоких репрессий в случае её нарушения, вплоть до каторги, разделения семей и т. п. (Марков, 1995. С. 308).

28 сентября 1827 г. было принято правительственное «Положение для татар-поселян и владельцев земель в Таврической губернии» (в 1857 г. оно целиком перешло в Свод законов Российской империи как по-прежнему соответствующее целям и задачам таврической администрации). В этом памятнике колониальной истории России любопытно содержание противоречащих друг другу пунктов. В одном из них подтверждается личная свобода подданных, а в другом — запрет отлучаться с территории своей общины на срок более двух недель (ПСЗ, II изд. № 1417).

Короче, к началу Крымской войны колонизаторы, следуя собственной логике и наученные опытом Кавказа, априори считали крымцев клятвопреступниками, только и ждущими удобного случая, чтобы вонзить нож в спину «белому царю». Соответственным стало и отношение к народу, скопом зачисленному в изменники. И уже в начальные месяцы войны, осенью 1854 г., военный министр отдает приказ о том, «что император... повелел переселить от моря всех прибрежных жителей магометанского вероисповедания во внутренние губернии» (БСЭ—I. Т. 35. С. 308).

Из-за начавшейся вскоре оккупации Крыма исполнить этот приказ удалось лишь частично. Однако другие акции против крымцев (о них ниже) осуществлены были в полной мере; народ постигли новые тяжёлые испытания.

Примечания

1. Александр I был едва ли не первым из российских монархов, который согласился на свободную эмиграцию своих ногайских подданных за рубеж. Возможно, именно по последней причине султан Ахмед III, несмотря на шестилетнюю войну с Россией в 1806—1812 гг., узнав о смерти Александра, говорят, схватил себя за бороду, промолвив: «Буй адам!», то есть «Хороший был человек!». Видимо, султан был хорошо осведомлён об антитурецких настроениях претендента на престол Константина Павловича, которого называл не иначе, как «арсланом» или «разъярённым львом» (Записки Ф.Ф. Вигеля. Ч. XII. М., 1892. С. 76). Однако этот царь не мог справиться со злоупотреблениями на местах, в том числе и в Крыму, где закон постоянно нарушался, а до судьбы большинства коренного народа никому не было дела. Как вопрошал общество современник-журналист: «Может ли существовать порядок и благоденствие в стране, где из шестидесяти миллионов нельзя набрать восьми умных министров и пятидесяти честных губернаторов; где воровство, грабёж и взятки являются на каждом шагу, где нет правды в судах, порядка в управлении» (Греч Н.И. Записки о моей жизни. СПб., 1886. Цит. по: Зубов, 2006. С. 158).

2. Добруджа — историческая область, расположенная к северу от турецкой крепости Дели-Орман, между большой излучиной нижнего Дуная и Чёрным морем, тогдашний Дунайский вилайет Османской империи, ныне — территория Восточной Румынии и отчасти Северной Болгарии. С V в. заселялась различными тюркскими племенами, в XI в. и позднее здесь доминировали кыпчаки. Разорение области русскими войсками во время Русско-турецкой войны 1828—1829 гг. вызвало массовый отток местных мусульман в Турцию. Однако сразу после Крымской войны её население почти удвоилось в результате иммиграции около 30 000 крымских татар, основавших около 300 новых сёл (Tzvetkov, 1993. P. 361). В 1861 г. их число достигло 80—100 тыс. чел. (Williams, 2001. P. 209, 214). Неудивительно поэтому, что среди смешанного балканско-турецкого населения уже в XVIII в. Добруджу называли Кючук Татарстан. Здесь крымцы выстроили даже медресе, которое работало длительное время, лишь в 1901 г. его перенесли с побережья в Меджидию, ныне Румыния (Попович, 1998. С. 305). К 1930 г. крымские татары составляли 2% населения в Южной Добрудже и 3,5% — в Северной (Brandes, Sundhausen, 2010. S. 92), но в 1940-х гг. иммиграция в эту область из Крыма возобновилась, отчего их численность ещё более возросла.