д) Феномен «российского патриотизма» крымских татар

Впрочем, более интересны не столько ответы на такой недоуменный вопрос (они очевидны), сколько причины пассивности или даже активной помощи своим угнетателям, которые отличали крымских татар в судьбоносные для собственной нации годы Крымской войны (а также до и после её). То, что для народа предпочтительнее был бы во всех отношениях возврат к османскому протекторату, — бесспорно, ибо с приходом русских, по словам В.О. Ключевского, «лёгкая зависимость татар от турок сменилась тяжёлой от освободителя». Выше упоминалось, что и российское правительство, зная свои тяжкие грехи, было абсолютно уверено в неизбежном и вполне естественном выступлении крымцев против колониального ига в любой подходящий момент¹. Причём настолько, что планировало накануне войны их выслать. Да и после войны ещё много лет русская общественность не могла опомниться от удивления, почему «после вопиющих жестокостей и преследований, в самых широких размерах практиковавшихся в дореформенное время, татары... не воспитали в своих сердцах самую непримиримую ненависть к нам, русским» (КВ, 1896, № 74).

Законная, вполне естественная и, уж конечно, извинительная эта ненависть упрямо не возникала. Никак не могло вспыхнуть и порождаемое ею восстание, реальная борьба за попранные свои права. Не то, что восстания, мелкого вооружённого конфликта не последовало даже в наиболее благоприятный для этого период. То есть в войну, когда он мог быть поддержан всей мощью союзников, среди которых были и единоверцы крымских татар — турки. Далее, не стоит забывать, что именно в эти годы на Кавказе армия Шамиля вела отчаянную войну, «принесшую жителям гор наибольшую славу» (Маркс, Энгельс, т. XII. С. 119). Причём это была действительно всемирная, неугасающая до сих пор слава: только в Европе и только в 1854—1860 гг. было издано более 30 книг о борьбе горцев Кавказа, да и в конце XX в. имя Шамиля вдохновляло героев афганского и чеченского сопротивления российской империи (Каппелер, 1999. С. 132—133). Между прочим, соседи-турки, гарантировавшие великому имаму предоставление свободы и независимости (для края северные границы предполагалось при этом сдвинуть до Терека и Кубани), свое слово держали. Почему же столь соблазнительный пример никак не подействовал на крымских татар? Чем объяснить их непоколебимую лояльность по отношению к царизму?

Причин здесь несколько, и все они лежат на поверхности. Во-первых, это вековая отграниченность, изолированность сельского по преимуществу населения от единоверческой массы, в которой только и могли вызреть радикальные и, главное, единые решения такой важности (национального масштаба). Причём, сохранялась изолированность не только от «большого мира», но и гор от предгорья, предгорья от степи. Разделены были друг от друга и отдельные деревни. Говорившие на разных диалектах, крымские татары не могли или не хотели объединиться политически перед лицом общего угнетателя, общей угрозы окончательной ассимиляции.

Во-вторых, в Крыму всегда был силён уже упоминавшийся дух истинного, фундаментального ислама, согласно которому любая власть — от Бога, и уже поэтому не только терпима, но и законна, если она не покушается на мусульманское право и основы веры. В таком случае мусульманин воистину свободен, так как единственный господин над ним — Бог, а это уже завидная судьба для любого правоверного. Россия же пока, до Крымской войны, за исключением отдельных репрессий против мулл, да ликвидации крымскотатарской литературы (часть её была религиозной), в целом ислам не преследовала, точнее, скрепя сердце дозволяла. Впрочем, часть народа протестовала эмиграцией в Турцию. Конечно, это был пассивный протест, но он вёл абсолютно к тому же результату, что и активный. Разве что кровь при этом не лилась: как писал в начале XX в. историк Е. Фелицын, активно сопротивлявшиеся русским «черкесские аулы выжигались сотнями, посевы их истреблялись или вытаптывались лошадьми, а жители, изъявившие покорность, выселялись на плоскость под управление наших приставов, непокорные же отправлялись на берег моря для переселения в Турцию» (цит. по: Вишневский, 1998, 244).

В-третьих, за десятилетия российского владычества неизбежно должен был угаснуть былой воинственный дух крымцев, по крайней мере степняков (горцы вообще всегда, искони были мирными тружениками-садоводами). Духовные силы этих бедняков, «молча голодающих и молча вымирающих» (КВ, 1896, № 74), по необходимости до конца исчерпывались в аннексированном Крыму борьбой за выживание на оставленных им клочках земли. Положение завоёванного народа безусловно содействовало психологической угнетённости населения, лишённого территориальной основы бытия, какой-то социальной или политической значимости, подверженного изматывающему своей постоянностью ограблению крупными, а ещё более — мелкими агентами российской империи. Сил не хватало ни на культурное, ни на духовное, ни на национально-патриотическое развитие — в то время как кавказцы сохранили в почти беспрерывной вооружённой борьбе и высокое чувство воинствующего патриотизма, и сознание межнациональной общности, и сливавшее племена воедино чувство ненависти к страшному врагу, нёсшему на своих штыках порабощение всем свободным и вольнолюбивым народам.

Нельзя закрывать глаза и на полную безнадёжность, точнее — самоубийственность вооружённого сопротивления имперской военной машине. Крым — не Кавказ даже чисто географически. Крымская Главная гряда легкодоступна, не говоря уже о занимающих три четверти площади полуострова предгорьях и степи. А то, что в случае вооружённого сопротивления народ будет уничтожен, что будут умерщвлены не только мужчины, но и женщины и дети, показывала практика «замирения» Кавказа, о которой шла речь выше. Там, на соседней, тоже тюркской территории творилось такое, чего мы и до сих пор толком не представляем², но от современников-то этот ужас скрыть было трудно, контакты между Крымом и Кавказом поддерживались традиционно. Да и эмигрантские волны, вызванные ермоловским геноцидом, постоянно катились в Турцию не только вдоль восточного берега Чёрного моря, но и через Крым, где главным отправным портом для них служили Феодосия, в меньшей степени — Керчь.

Наконец, какое-то значение имело «патриотическое воспитание» той эпохи. Имперская идеологическая машина умело манипулировала такими понятиями, как воинская честь, верность верховному господину, признательность за какую-никакую защиту крымскотатарской исторической родины дипломатами Петербурга и так далее. Непрерывно, десятилетие за десятилетием работала школа покорности режиму. И, как заметил один немецкий историк культуры, в этой школе народ «отучился и от ненависти, и от готовности к жертвам. Потому что и то, и другое питается образом порабощённых предков, а не идеалом освобождённых внуков» (Беньямин, 2000, 86).

«...Они послушны до чрезвычайности, так что в высшей степени способны к восприятию (великорусской, имперской. — В.В.) цивилизации и культуры», — не может не похвалить покорность и восприимчивость туземцев французский путешественник, посетивший Крым ещё в довоенную пору, и пытавшийся найти истоки этих качеств: «Эти татары, лишённые каких бы то ни было наставлений, не ведомые ничем иным, кроме как признанием Высшей Сущности (d'un Etre Supreme) и [принципом] того естественного добра, которое Господь вложил в души человеческие, эти татары живут, если можно так сказать, в изначальной невинности. Они никогда не бунтуют, никогда не противоречат указам сверху; в них всё — послушание и верность, всё — покорность и преданность» (Besse, 1838. P. 216). Сточки же зрения ислама такие конформизм и всепрощение крымцев по отношению к их угнетателям легко возводятся в степень достоинства. И этот вывод не может встретить возражений по своей очевидной бесспорности. Однако вполне допустимы оценки сложившейся ситуации и в ином освещении, отчего результаты такого анализа не могут не измениться.

Бросим взгляд на внутриполитическое положение России первой трети — середины XIX в. с точки зрения правящего класса, кстати, весьма многочисленного. Империи не давали покоя, буквально изнуряли её два вопроса: кавказский и польский. Горные мятежники-тюрки и городские диссиденты-славяне проявляли равную неустрашимость и упорство в отстаивании своих национальных прав. Какие аргументы могли противопоставить этому законному с любой (кроме имперской) точки зрения поведению российские идеологи и публицисты-политики? Такого рода доводов опубликована масса, здесь не хватит места для простого их перечисления. Но был один, прямо не высказывавшийся, но бывший у всех на уме и оттого едва ли не самый действенный. Сформулировать его можно приблизительно так: «Татары-то в Крыму вон какие тихие и послушные, даром что мусульмане не из последних. Чего же чеченцам надо, не говоря уже о полячишках, как-никак христианах, да и по крови они братья-славяне?». Не находя ответа на этот простой вопрос, недоумевающие чиновники и военные с удвоенной энергией принимались за новые попытки железом и кровью приводить в сознание неразумных чеченцев и поляков. И совесть карателей была чиста — её очищал пример Крыма...

Бахчисарай во время Крымской войны Английская гравюра в Illustrated London News. Из собрания музея Ларишес

Но кроме исламской и имперской существовала третья точка зрения, вненациональная, универсально-этическая. Она в общем-то не изменилась за прошедшие полтора-два столетия, и сегодня мы без долгих размышлений, с тем же правом, что и раньше, можем отнести крымскотатарское всепрощение к числу общечеловеческих достоинств. Хотя, если разобраться, достоинства нельзя было отнять и у горцев Шамиля, и у диссидентов Адама Чарторыйского, хотя политика последних отличалась от позиции крымских мурз-офицеров как небо от земли.

Поэтому, ни в коей мере не обесценивая позицию крымцев, мы тем не менее не можем не отнести её (в сравнении с польско-кавказской) к несколько убогим. Любовь к ближним и дальним — свойство безусловно прекрасное, в том числе и с христианской точки зрения («Возлюби врага своего»). Но любовь становится эфемерно невесомой, плоской, чисто декоративной (декларативной?), утратив оборотную свою сторону, а именно ненависть. Ненависть к угнетателям своего народа, к палачам собственных любимых детей. Герой одного из шедевров мировой литературы, мудрый дервиш Ахмед Нуруддин, проходит путь от человека мягкого, гуманного и всепрощающего, от униженного просителя до незаурядного борца со злом, сильного своей способностью ненавидеть и мстить ради торжества добра и любви.

«То была радостная минута моего преображения...», — вспоминает он миг, когда Бог одарил его, наконец, ненавистью. «Сердце моё обрело опору. Я ненавижу его... Нам не суждено больше расстаться. Она (то есть ненависть. — В.В.) овладела мною, я нашёл её. Жизнь обрела смысл... Любовь и ненависть не смешивались, не мешали друг другу, не могли убить друг друга. Обе они были мне необходимы» (Селимович, 1969, 251, 259).³ Без этой весомой и необходимой оборотной своей стороны достоинство всепрощения и любви неизбежно приобретает черты неполноценности. Оно, повторяю, становится убогим, даже если не сравнивать его с гордой непокорностью тех же чеченцев или поляков XIX, да и XX вв. Очевидно, нелишне привести ещё более жёсткие и жестокие, несмотря на всю свою справедливость, слова упомянутого дервиша Ахмеда: «Неужели неразумные отцы могут так играть судьбами своих детей, оставляя им в наследство страдания, голод, безысходную нужду, страх перед своей тенью, трусость из поколения в поколение, убогую славу жертв?» (ук. соч. С. 336). А также дополнить их мнением другого, более древнего пророка:

«Какой бы вред ни нанесли злые, — вред добрых — самый вредный вред.

О братья мои, в сердце добрых и праведных воззрел некогда Тот, кто тогда говорил: «Это фарисеи». Но его не поняли.

Добрые должны распинать Того, кто находит себе собственную добродетель! Это — истина!

Обманчивые берега и ложную безопасность указали вам добрые; во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые всё извратили и исказили до самого основания.

Добрые — всегда были началом конца» (Ницше, 1996. С. 214—215).

Н.А. Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» не колеблясь заклеймил неспособность возненавидеть как один из самых презренных человеческих пороков: «Люди холопского звания / Сущие псы иногда. / Чем тяжелей наказания, — / Тем им милей господа». Но если великий русский поэт не остановился перед обличением своих соотечественников, почему этого не можем сделать, наконец, мы? Тем более, что крымские татары понесли от своего вечного всепрощения огромный ущерб не личного, как герой Н.А. Некрасова, а национального масштаба. Имперские (а попозже — и большевистские) власти, ощутив свою безнаказанность, издевались над крымскими татарами не то чтобы более жестоко, чем над кавказцами, но более унизительным, пренебрежительным, позорящим человеческое достоинство образом. Так достоинство традиционной терпимости обратилось в Крыму в свою противоположность, став недостойным Человека.

После войны. Крестьяне собирают металлолом (ядра и осколки) у валов Севастополя. Гравюра M.N. Из коллекции музея Ларишес

Крымскотатарские мурзы на протяжении всего периода аннексии буквально просили царей то о создании эскадронов, то об их нероспуске, то о численном расширении своих национальных частей, охранявших, среди прочего, особу императора. Они буквально умоляли дать им возможность послужить режиму, угнетавшему нацию, — как собственную, так и остальные, которым повезло очутиться под пятой российского самодержавия. И это позорное пятно на чести пусть даже крайне незначительной части народа пока не смыто. А жестокая «плата» за такую малопочтенную позицию следовала неукоснительно, что сразу после екатерининского Манифеста, что в XIX, что в XX в.

Некоторые права и даже привилегии были, впрочем, дарованы вскоре после окончания Крымской войны, но опять-таки малой части народа, духовенству, и далеко не в нужном объёме. В 1857 г. был принят Устав духовных дел иностранных ⁴ исповеданий, затем уточнённый и дополненный в 1897 г. В нём объявлялось, что «Нижеследующие чины Таврического магометанского духовного правления свободны от податей, повинностей и рекрутских поборов: муфтии, кады-эскер, уездные кадии, хатыпы, имамы, муллы, маязины и служители при мечетях, миодарисы (мудеррисы. — В.В.), гочи (учителя. — В.В.), начальники текий и шейхи, уволенные за старостью (старше 60 лет) и увечья, дети духовных чинов... В округе Таврического магометанского духовного правления высшее магометанское духовенство состоит из Таврического муфтия, кадий-эскера, уездных кадиев: симферопольского, феодосийского, перекопского, евпаторийского и ялтинского... Кадий-эскер — помощник муфтия, заведует делами по его распоряжению и заступает на его место во время болезни. Хатыпы, имамы и муллы совершают богослужения в мечетях. Миодарисы и гочи причисляются к приходскому духовенству. Миодарисы имеют равные права с муллами, но принимают дела, когда находятся в духовном звании (то есть мулла, хатипа и имама). Гочи приравниваются к маязинам и преподают учения в низших магометанских училищах. К магометанскому духовенству принадлежат также начальники текий и шейхи...

Таврическое магометанское правление состоит из таврического муфтия, кадий-эскера и уездных кадиев. При духовном правлении состоит канцелярия из секретаря, столоначальников, переводчика, журналиста (то есть чиновника, ведущего журналы или записи дел. — В.В.) и канцелярских служащих... Секретари, по избранию и представлению Таврического губернатора, утверждаются Министерством внутренних дел. Таврическое магометанское духовное правление владеет мечетями и вакуфами... Медресе и другие училища по распоряжению Таврического магометанского духовного правления учреждаются в каждом селении. В соборную мечеть определяется не более одного хатыпа, имама и маязина... Кандидаты на место муфтия избираются магометанским обществом и один из них по представлению министра Министерства внутренних дел утверждается Высочайшей Властью» (цит. по: Тихонов, 2007. С. 102—103).

Таким образом, некоторые материальные привилегии, полученные служителями культа после Крымской войны, «уравновешивались» усовершенствованной системой контроля за мусульманами Крыма в целом. Эта система, которая сохранялась до апреля 1905 г., фактически отнимала у крымского исламского общества возможность самостоятельно и независимо от государственных чиновников-христиан выбирать себе высших духовных наставников и администраторов. И даже муфтий Крыма теперь, по сути, мог быть избран лишь в случае, если он «понравится» государю императору.

Выше говорилось о том, что после аннексии Крыма множество мечетей и текий было разобрано на строительный камень. Теперь храмов крайне не хватало, отчего строительство новых мечетей на месте разрушенных стало крайне актуальным. Между тем простой воли верующих на возведение своего храма при новой власти было недостаточно. Согласно имперскому Строительному уставу 1863 г. (позднее он был продублирован уставом 1900 г.), построение мечетей «допускалось не иначе как по представлениям от приходов и приходских чинов магометанскому духовному начальству и с утверждения начальства губернского, после надлежащего удостоверения в необходимости сего построения» (Цит по: Тихонов, 2007. С. 104).

Что же для этого требовалось? Прежде всего, приход, насчитывавший менее 200 членов мужского пола (а ведь всего прихожан могло при этом быть, учитывая многочисленность крымскотатарской семьи, более тысячи), не имел права на свою мечеть. Далее, было запрещено строительство новых и восстановление разрушенных мечетей, в местностях, где живут крещёные татары. То есть, достаточно было оказаться где-либо одной-двум семьям ренегатов, и для большинства верующих по обряду предков становилось невозможным иметь свою мечеть, даже на старом месте, взамен древней, разобранной пришельцами на камень. И даже если число прихожан соответствовало требуемой норме, то они могли возводить свою мечеть на выселках, на окраине города или крупного села, но не на центральных площадях селений. То есть теперь грубо нарушалась крымская (и не только крымская, и не только мусульманская) традиция — помещать свои храмы в центральных, самых старинных и красивых кварталах городов и сёл.

Но и это было не всё. Разрешение на строительство мечетей стала выдавать администрация, но лишь по согласованию с епархией. Фактически мусульманское население было окончательно подчинено в делах веры иноверному священству. Собственно, данный факт явственно виден и из другого положения, что предписывало вести всё делопроизводство Таврического магометанского духовного правления исключительно на русском языке, явно, для более удобного над ним контроля. Как знать, не были эти нововведения эхом Крымской войны, чей горький опыт заставил власти ужесточить требования к гражданским, а заодно и духовным структурам Новороссийского края.

Впрочем, упомянутые положения и остальные нововведения эпохи коснулись не только Крыма. Подобные же ограничения свободы вероисповедания нарушали права и других тюркских (и не только тюркских) национальных и религиозных меньшинств империи. Но, как справедливо замечает современный автор, это попрание законных прав коренных народов было особенно непонятно и болезненно именно для крымских татар, чей вклад в оборону полуострова был бесспорен, а духовенство традиционно поддерживало закон и порядок, уважаемые народом: «Из всех мусульманских анклавов Российской империи... чёткую организацию духовной жизни имели лишь крымские татары.» (Тихонов, 2007. С. 106).

Примечания

1. Для такой уверенности имелись и внешние основания. Агрессия России на восток и юг издавна вызывала яростное вооружённое сопротивление коренных народов соответствующих территорий. Поочерёдно против отрядов захватчиков поднимали оружие казанские татары, башкиры, марийцы, сибирские татары, ханты, манси, якуты, буряты, чукчи. В те самые годы, когда завершалась аннексия Крыма, на соседнем Кавказе разгоралось многолетнее ожесточённое сопротивление агрессору, вдохновлённое средневековыми суфийскими орденами-братствами на основе практики мюридизма. Вначале шейх Мансур поднял чеченцев, затем уже в 1820-х гг. суфии Чечни и Дагестана пошли за Гази Мухаммедом, после смерти которого (1832 г.) движение в 1834 г. возглавил аварец Шамиль.

2. Объективной истории завоевания Кавказа пока не существует. Лишь изредка, по большей части в публицистической периодике, встречаются отдельные блоки информации, впрочем, помогающие составить общее впечатление об этой человеческой трагедии. В качестве примера приведём один из приказов российского главнокомандующего на Кавказе, причём на начальной (до 1827 г.), то есть не самой кровавой стадии войны: «Если жители дадут средство к побегу вора (так в армейских документах официально именовали военного противника, защитника мирного населения от прямой агрессии. — В.В.), то целое селение предаётся огню... Если же, по исследованию окажется, что жители беспрепятственно пропустили хищников, не защищались, то деревня истребляется, жён и детей вырезывают» (цит. по: Новое Время, 1995, № 5. С. 38). Этот приказ подписал А.П. Ермолов, «гигант седой» (Пушкин) — именно так именовался в великой русской литературе палач, не щадивший младенцев, а безвинных стариков-мулл вешавший за ноги...

3. Сказанное вполне можно отнести и к современности. Крымские татары не питают ненависти или хотя бы вражды к русским переселенцам в Крыму. И это несмотря на то, что последние по прежнему живут в домах аборигенов, обрекая коренной народ на существование в шкуре бомжей. Более того, неизвестен вообще ни один случай, когда бы бывший жилец татарского дома обратился к властям с требованием возвратить ему родовой кров, по той простой причине, что он, законный наследник такой недвижимости, не имеет крыши над головой. И это уже не говоря об участии русской диаспоры в антитатарских погромах 1905—1907 гг., в кампании депортации, в антитатарских митингах 1960-х, 1970-х, 1980-х, 1990-х гг., продолжающихся и в 2007 году, когда пишутся эти строки. Неужели такая группа населения не заслуживает в глазах крымских татар хотя бы осуждения, не говоря уже о более сильных отрицательных эмоциях? Очевидно, именно здесь самое время повторить недоуменный вопрос древнего пророка: «В какое место вас бить, чтобы вы поняли?».

4. Весьма многозначительная обмолвка (обмолвка ли?), ещё раз подтверждающая особое положение Русской православной церкви в империи, где все остальные, кроме православной, веры находились на подозрении, которое в России всегда испытывали к иностранцам, вообще ко всему иностранному.