б) Русификация

Позднее самым заметным (хоть внешне и безобидным, по сравнению, скажем, с геноцидом) явлением той же имперской политики стала русификация, о которой уже упоминалось ранее. То есть, во-первых, насильственное отторжение нерусских народов, попавших под власть России, от их национальной культуры и традиционной духовности. И, во-вторых, столь же насильственное превращение их если не в русских, то хотя бы в русскоязычных, не помнящих родства с собственными предками, их историей и культурой.

При всей средневековой жестокости и бесчеловечности по отношению к людям, имевшим несчастье оказаться в России в качестве инородцев (и оттого обречённым), у этой политики были свои идеологи и, так сказать, адвокаты. Их и не могло не появиться, ведь империи нужно было как-то оправдать свои действия и перед Европой, и перед своими собственными подданными. Причём не только перед гонимыми инородцами (на них-то внимания обращали менее всего), но и перед великорусской массой, в которой выделялись немногие светлые личности, сочувствовавшие жертвам русификации и понимавшие ценность каждой обречённой культуры малых этносов. Приведём мнение одного из защитников политики русификации, рассчитанное именно на таких мыслящих и образованных русских подданных «белого царя»:

«Взаимные отношения христианства и мусульманства никогда не были мирными, да и не могли быть такими, потому что обе названные религии взаимно исключают одна другую в самых существенных (основных) пунктах своего учения... На долю русскаго народа выпала трудная задача (здесь и далее курсив автора цитаты. — В.В.) идти в Азию по тому же пути и неизбежно восстановлять в этой части света христианство. Если в понятие обрусения входит: и русский язык, и русский быт, и русский суд и всё прочее русское, не исключая веры — словом, русский дух, то не должно упускать из виду ни один из этих элементов, необходимо каждый из них поддерживать сообразно с общими административными принципами, не теряя драгоценного времени. От успеха обрусения наших инородческих окраин зависит будущее России, а с тем вместе будущее спокойствие, может быть, всей Европы, всего христианского культурного мира... потому что старинная борьба ислама с христианством далеко ещё не закончена...» (Исторический очерк взаимных отношений между христианством и мусульманством Н.П. Остроумова. СПб., 1888. С. 1,69).

Автор приведённого утверждения (между прочим, не просто крупный чиновник эпохи Александра III, но и человек весьма образованный), как легко заметить, совершенно игнорировал многовековой опыт мирного сосуществования мусульман и христиан в Крыму. Он сознательно закрыл на этот опыт глаза и не мог поступить иначе. В противном случае ему просто не на чем было бы выстраивать свои шовинистические выводы и доказательства. Впрочем, повторяем, он не изобретал политику русификации, но лишь теоретически оправдывал старую великорусскую, отчасти «народную» практику. Французские историки верно замечают: «Политика русификации не была в империи новостью. Она уже применялась в Польше после восстаний 1831 и 1863 гг. Но при Александре III она уже не являлась, как прежде, наказанием, налагаемом на непокорный край; она стала системой, которую русское правительство проводило по отношению ко всем подвластным национальностям, даже наиболее ему верным» (Цит. по: Лависс Э., Рамбо А. История XIX в. Т. XII. С. 411—412).

К крымским татарам это замечание подходит с двумя оговорками. Прежде всего, как система, русификация носила здесь после аннексии всесторонний и довольно широкий характер. Она касалась прежде всего экономики, более или менее успешно переводя её на традиционно российские рельсы. Менялась и культурная среда обитания коренного населения, причём с самого начала установления российской власти в Крыму: «В последние годы царствования Екатерины II в Крыму не происходило каких-либо событий выдающегося интереса... Тем не менее и в эти годы безостановочно продолжалась руссификация Крыма и введение в него общерусского строя; результаты были таковы, что через какие-либо 12 лет со времени своего присоединения к России Крым стал вполне русской провинцией» (Маркевич, 1897. С. 36).

Далее, то же самое можно сказать о внутриполитических, административных нововведениях. Инородческая элита, которой поначалу предоставлялись довольно широкие властные полномочия, теперь замещалась российским чиновничеством¹, а масса крымскотатарского населения столь же последовательно вытеснялась из городов в деревню. Это явление получило значительный размах. Дело в том, что не только в городах, традиционно считавшихся «татарскими» (Бахчисарай, Ялта, Карасубазар), но и в той же Евпатории число русских приближалось к количеству тюркоязычных горожан: в 1896 г. здесь на 18 000 славян приходилось всего лишь 14 000 чел. крымцев и одноязычных с ними караимов (Руммель, 1899. С. 83).

Это было всеобщим явлением, отчасти стихийным. В Центральной России конца XIX в. наблюдалось аграрное перенаселение, людям не хватало земли. Поэтому многие крестьяне двигались на восток (за Урал) и более близкий юг, где они рассчитывали найти ещё не занятые участки. С другой стороны миграции в южном направлении по-прежнему содействовали власти. «Приблизительно с 1896 года режим начинает поддерживать крестьянское переселение, видя в нём способ решить проблему обнищания сельского населения в Центральной России, и масштабы переселения резко увеличились» (Стейнведел Ч. Определение социального статуса России // РИЗИ, 2005. С. 632). О том, что массовое переселение русских столь же резко ухудшит положение коренных народов Крыма и Северного Кавказа, как-то не думалось.

Так же далеко, как демографическая, зашла архитектурно-ландшафтная русификация. Пожалуй, лучше всего о ней сказал М. Волошин в статье 1925 г. «Культура, искусство, памятники Крыма»:

«После беспокойного периода татарства времён Золотой Орды наступает золотой век Гиреев, под высоким покровом великолепной, могущественной и культурной Турции времён Солиманов, Селимов и Ахметов. Никогда — ни раньше, ни позже, — эта земля, эти холмы и горы, и равнины, эти заливы и плоскогорья не переживали такого вольного растительного цветения, такого мирного и глубокого счастья.

Но в XVIII веке Дикое Поле затопляет Крым новой волной варварства. На этот раз это более серьёзно и длительно, так как эти варвары — русские, за их спиной не зыбкие и текучие волны кочевого народа, а тяжёлые фундаменты Санкт-Петербургской империи.

...русские были только новым взмывом Дикого поля. И держат они себя так, как обычно держали себя пришельцы с Дикого Поля: жестоко и разрушительно.

Ещё в первой половине XVIII века, с походов Миниха и Ласси, начинается истребление огнём и мечом крымских садов и селений. После присоединения, при Екатерине, Крым, отрезанный от Средиземного моря, без ключей от Босфора, вдали от всяких торговых путей, задыхается на дне глухого мешка.

Внешней агонии Крыма соответствует внутренняя. Основа каждого южного хозяйства — вода. Татары и турки были великими мастерами орошения. Они умели уловить самую мелкую струйку почвенной воды и направить её по глиняным трубам в обширные водоёмы, умели использовать разницу температур, дающую выпоты и росы. Ударьте киркой по любому шиферному, совершенно бесплодному скату холма, — и вы найдёте воронки с овальными обточенными камнями, которыми собиралась роса; в любой разросшейся под скалой купе деревьев вы различите одичавшую грушу и выродившуюся виноградную лозу. Это значит, что вся эта пустыня ещё сто лет назад была цветущим садом. Взамен пышных городов из Тысячи и Одной Ночи русские построили несколько убогих уездных городов по российским трафаретам и частью из потёмкинского романтизма, частью для Екатерининской рекламы назвали их псевдо-классическими именами — Севастополем, Симферополем, Евпаторией. Древняя Готия от Балаклавы до Алустона застроилась непристойными императорскими виллами в стиле железнодорожных буфетов и публичных домов и отелями в стиле императорских дворцов. Это музей дурного вкуса, претендующий на соперничество с международными европейскими вертепами на Ривьере, очевидно, так и останется в Крыму единственным памятником «Русской эпохи».

Трудно считать приобщением к русской культуре то обстоятельство, что Крым посетило в качестве туристов или путешественников несколько больших русских поэтов, и что сюда приезжали умирать от туберкулёза замечательные писатели.

Но то, что земли систематически отбирались у тех, кто любил и умел их обрабатывать, а на их место селились те, кто умел разрушать налаженное; что трудолюбивое и лояльное татарское население было приневолено к ряду трагических эмиграций в Турцию... — это показатель стиля и характера русского культуртрегерства» (цит. по: Забвению не подлежит. С. 62—63).

Так что городской и природный ландшафты Крыма постепенно, к началу XX в. приняли вид, соответствующий стилю петербургских «эстетов». Сложнее была проблема культурной русификации — традиционного для империи направления национальной политики. Первоначально считалось, что «отставшие в развитии» жители Востока «должны были стать более похожими на русских, в то время как русские должны были изменить других, сохранив при этом свой язык, обычай, религию и свою «русскость». В действительности, конечно, ситуация была редко столь однозначной» (Сандерленд, 2005. С. 199). Скорее, здесь имело место противоположное явление — частичная культурная ассимиляция русских переселенцев, о чём говорилось в предыдущем очерке.

Известный русский этнограф тех лет, занимавшийся русскими новопоселенцами на территории почти всей Российской империи, заметил: «Население оставалось русским по имени, по вере, по языку, но всё это было надломлено; много обычаев промысла, который являлся единственным средством существования, нужно было перенять [русскими иммигрантами] от инородцев; язык портился, и над ним всё больше брал верх язык инородцев». Главной причиной такой ассимиляции, по мнению учёного, несомненно, являлись сами русские, чьё «слабое культурное развитие не позволило передать крепкие задатки культуры так же, как это делали немецкие, французские и английские переселенцы» в других колониях. «С другой стороны, многое зависело от того особенного положения, в каком оказалось русское население в известных областях...» (Пыпин А.Н. История русской этнографии. СПб., 1892. Т. 4. С. 432). То есть в областях с их вековым хозяйственным укладом, максимально соответствовавшим местным, а не среднерусским природно-климатическим условиям обитания человека².

Для русских учёных и колониальной администрации Крыма и многих других частей империи (особенно с тюркоязычным населением) это было неприятным сюрпризом. «В течение всего имперского периода преобладающим отношением к ассимиляции русских местным населением было то, что его никто не ожидал. Хотя считалось желательным и вполне естественным, что иноземцы и «инородцы», проживающие в империи, когда-нибудь станут русскими, обратное утверждение не признали бы справедливым. Русские не должны были скатываться вниз по шкале цивилизации и становиться «Другими»... В ситуации, когда русские превращались в якутов, можно было задаться вопросом: кто же из них в действительности был цивилизованным, а кто первобытным» (Сандерленд, 2005. С. 202, 219).

Изменить что-либо в этом процессе, по крайней мере в Крыму начала XX в., оказалось невозможным (кроме одной сферы — народного просвещения, где негативные «успехи» русификации были налицо — подр. см. в очерке об И. Гаспринском). Постепенно те же чиновники и правительство стали вполне отдавать себе отчёт в бессмысленности, тщете такого устремления, как задача превращения крымского татарина в русскоговорящего православного российского подданного. То, что было поставлено одной из главных целей национальной политики царизма и отчасти удавалось в белорусских или украинских губерниях, для Крыма не годилось. Пока, по крайней мере. Крымцы начала XX в. сохраняли все черты своих предков. Это выражалось даже во внешнем поведении, разительно отличавшем коренных жителей от массы переселенцев. Побывавший в Крыму американский этнограф был поражен всеобщим огрубением нравов, на фоне которого крымские татары выглядели какими-то людьми не от мира сего: «Они всегда любезны, всегда почтительны и свято верят в то, что окружающие будут относиться к ним так же» (Curtis, 1911. P. 270)³.

И с этим ничего нельзя было поделать. Отчего культурная русификация и приняла здесь иную форму — сегрегации и дискриминации коренного народа. Это было простое продолжение всей истории России и её окраин XVIII—XIX века. И эта двуединая политика проводилась в жизнь последовательно и неуклонно, в отдельные периоды достигая своего высшего выражения, крайней формы, а именно вытеснения народа с его исторической родины. Такое вытеснение, сохраняя единую суть, выражалось по-разному: от депортации, как это было с заперекопскими ногайцами, до принуждения к «добровольной» эмиграции за рубеж — в собственно Крыму.

Другими словами, если русификация нерусских славян (поляков и пр.) имела в виду будущую полную их интеграцию в лоно титульного народа империи, то крымские татары были, напротив, обречены на максимальную дифференциацию вплоть до физической очистки от них всей территории бывшего ханства. Материалы не только отечественных, но и зарубежных архивов показывают, что в планах российского правительства и крымских чиновников полуостров в дальнейшем представал «очищенным от его основного, коренного населения. Второй натурой губернской администрации стало глубокое безразличие к нуждам тех, кто был поручен её заботам. Такая позиция русских была всесторонне пронизана шовинизмом, а русификация, объявленная в начале 1880-х гг. официальной политикой, представляла собой его логическое разрастание (its logical extension)» (Lazzerini, 1997. P. 170). Эти «высшие» цели крымскотатарской политики Петербурга не менялись с годами, хотя крымцы неоднократно доказывали уже упоминавшуюся верность российскому правительству словом и делом — в том числе и на полях больших и малых сражений.

Выдающиеся русские мыслители той поры, надо признать, мало думали о судьбе крымскотатарского народа, сохранности его культуры, нравственных начал и духовности. Но их естественно беспокоил более близкий им вопрос: а не повредила бы политика русификации самим русским, ведь они выступали в этой кампании не в самых белоснежных одеждах, приличествующих народу-богоносцу. Великий русский философ, теолог и публицист резко выступал против национальной политики той поры, одновременно сомневаясь в нравственной искренности официально заявленной славянофильской внешнеполитической программы империи:

«...при всяком политическом строе, при республике, при монархии и при самодержавии, государство может и должно удовлетворять внутри своих пределов тем требованиям национальной, гражданской и религиозной свободы, которые наши же официальные и официозные патриоты предъявляли и предъявляют Турции и Австрии. Это дело не политических соображений, а народной и государственной совести. Великая нация не может спокойно жить и существовать, нарушая нравственные требования. И пока в России из фальшивых политических соображений будет продолжаться система насильственного обрусения на окраинах, пока, с другой стороны, ...система уголовных кар будет тяготеть над религиозным убеждением и система принудительной цензуры над религиозною мыслию, до тех пор Россия останется нравственно связанною, духовно парализованною, и ничего кроме неудач не увидит (разрядка автора цитаты. — В.В.)» (Соловьёв, 1886. С. 222).

До времени, когда правота этого пророчества, сводящего все прошедшие и грядущие беды российского государства и великорусского народа к их нравственным порокам, в полной мере подтвердилась, должно было пройти тридцать с небольшим лет. А затем ещё век — до наших дней. Впрочем, основная масса государственной нации так и не дошла до глубинного понимания источника своих бед, даже сегодня. Что сказывалось и сказывается на судьбе так называемых «инородцев», то есть инородных частиц в здоровом теле России.

Переход к крайней форме выдавливания нерусских из имперского тела (кроме крымских татар к ним относились евреи, черкесы, убыхи и некоторые другие кавказские племена и народы) имел место неоднократно и каждый раз — после политических поражений царизма. Что заметно и на истории крымцев: создание администрацией невыносимых условий для народа Крыма наблюдалось после неудачной войны 1787—1791 гг., польского восстания в конце 1830 г., поражения в Крымской войне. Ещё одним таким поводом для взрыва антитатаризма стала очередная война с Турцией («Балканская») 1877—1878 гг., хоть затеяна она была с целями чисто внешней экспансии⁴.

Примечания

1. Для такой аппаратной селекции не требовалось никаких обоснований. Их и не было даже в теоретических трудах. Под дискриминацию крымскотатарских служащих-интеллигентов (кстати, в деловом смысле абсолютно невыгодную самой администрации) подводилась более, чем расплывчатая база: «Мусульманство и теперь уже даёт нам чувствовать себя с неблагоприятной стороны. Результатом этого, по необходимости, является то, что мы не можем, например, вверять всем этим инородцам многих должностей, какие бы всего удобнее замещать туземцами» (Венюков, 1887. С. 159).

2. Это касалось не только отстававших от крымскотатарского населения по развитию переселенцев — вчерашних крепостных. Даже европейски образованные землевладельцы многое перенимали у крымцев не только из методов хозяйствования, но и из культурного наследия, прежде всего архитектуры. В старинных крымских культурных центрах вроде Акмесджита или Феодосии стандартно «имперские» постройки казённого типа понемногу стали разнообразиться элементами крымского (восточного) зодчества. А что касается частных дач, коттеджей, имений и замков, то здесь принципы этой архитектуры становились просто доминирующими — достаточно взглянуть на дворец М.С. Воронцова в Алупке и его коттедж в бывшем Воронцовском парке Симферополя, дворец Ф.Ф. Юсупова в Коккозе и пр. Конечно, во многом это была простая стилизация под «туземный» стиль, но некоторые произведения архитектуры такого рода поднимались до высоты если не шедевров, то блестящих памятников зодчества, например, «Юсуповская» мечеть в том же Коккозе, слева от дороги Бахчисарай—Ялта, работы архитектора Н.П. Краснова, которую не без основания считают «вкладом в крымскотатарскую культуру» (Червонная, 1994. С. 177).

3. Бытовые традиции сохранялись столь же бережно. Причём, это зависело отнюдь не от уровня жизни. Всеобщее обеднение (под Джанкоем некоторые татары и в конце XIX жили в полуземлянках) никак не сказывалось на почтении к старинным обычаям и привычкам — прежде всего к чистоте физической и духовной. Шведский зоолог и этнограф, зайдя в бедный двухкомнатный бахчисарайский домик отметил, что вымыто всё было так, что «...песчинки не найдёшь... Нигде в других местах я не встречал такой чистоплотности, таких полов, даже в Японии, где жители в этом и других отношениях считаются самыми ревностными чистюлями на земном шаре» (Stuxberg, 1897. S. 59).

4. Об этом накануне войны писал видный государственный деятель, бывший посланник в Турции (1864—1876) граф Н.П. Игнатьев, который был противником насильственных действий на юге и сторонником достижения тех же целей дипломатическим путём: «Влияние наше должно быть первенствующее в делах Порты. Живя в дружбе с султаном и распоряжаясь министрами, мы могли бы подготовить автономию единоверных и обязанных нам христиан, сделать Турцию для нас безвредною и, приобретя право хозяйничать в проливах, оставить султанов в Константинополе доживать свой век, до той поры, пока можно будет без них обойтись, приискав такое радикальное разрешение восточного вопроса, которое, оставляя в нашем бесспорном владении проливы и соответствующее влияние на болгар, греков, сербов и армян, казалось бы Европе наименее вредным для интересов Англии, Франции, Италии, Австро-Венгрии и Германии» (Записки графа Н.П. Игнатьева. 1875—1877 гг. СПб., 1914).