а) Общеполитическая обстановка в России и Крыму

На рубеже веков в Крыму сложилась некая прослойка, которая в не меньшей степени, чем аналогичные петербургская или московская, внесла свой вклад в события 1905—1907 гг. Здесь имеются в виду интеллигентные и полуинтеллигентные круги Крыма, полностью разделявшие идеи и мнения известной части русской «публики», одержимой к концу XIX — началу XX вв. патриотическими, то есть этноцентристскими, великодержавными, ксенофобскими настроениями. В нагнетании подобной атмосферы большую роль играло уже упоминавшееся славянофильское движение.

К рубежу веков оно успело пройти две стадии: реформаторскую эпохи Александра II и контрреформаторскую, архаизирующую, «византинистски-самодержавную» Александра III. Теперь открывалась третья, последняя — узко и тупо шовинистическая¹. Движение лишилось к тому времени своих крупных мыслителей вроде К.С. и И.С. Аксаковых, И.П. и П.В. Киреевских, Н.Я. Данилевского или К.Н. Леонтьева. На смену им пришёл коллективный, безликий автор, при духовном лидерстве которого российские «патриоты»-славянофилы деградировали в зверино-стайное, архаичное «национальное кулачество», характеризующееся прежде всего «наиболее ярким проявлением этого псевдонационального начала — антисемитизмом» (Соловьёв, 1907. Т. V. С. 356). Былая «угроза Запада» стала ныне несущественной. Появилась новая цель, новая правда, и «состояла эта правда в том, что основная конфронтация современного мира была — «Россия против еврейства»» (Янов, 1999. С. 253). Наиболее откровенно эти идеи выражали великорусские черносотенцы, в том числе формально и не входившие в эту массовую организацию.

Остановимся ненадолго на историческом термине «Чёрная сотня». Он обозначал типично русское явление. Само понятие соответствовало известным реалиям ещё в новгородской республике, где чёрную сотню представляли малоимущие общинные элементы, пытавшиеся улучшить своё положение, добиться каких-то правовых привилегий силой. Они легко поддавались манипуляциям со стороны бояр и купечества, умевших подкупать черносотенцев в своих политических целях. В Новое время чёрная сотня возродилась как идеологическое и практически-террористическое движение. Оно осуществлялось поздними славянофилами, но затем значительно расширилось, овладев частью мелкобуржуазных, пролетарских и даже крестьянских (пригородных, слободских) масс. Движение это было направлено на защиту «Русской идеи» и всевозможной архаики в народной и государственной жизни.

И как таковое оно было поддержано не только «низами», но и «верхами»: «В нём было собрано всё самое дикое и некультурное в старой России, но ведь с ним связано большинство епископата. Его благословлял Иоанн Кронштадтский (в конце 1980-х гг. за эту и иные «заслуги» он был канонизирован Русской православной церковью. — В.В.), и царь Николай II доверял ему больше, чем своим министрам» (Федотов, 1992. Т. 2. С. 297). Кстати, член Священного Синода (с 1907 г.) Иоанн Кронштадтский был не одинок. Среди деятелей черносотенного движения духовного звания в Союзе Русского народа состояла почти половина (32 из 70) епископов Русской православной церкви (Лебедев, 2007. С. 119).

В отличие от так называемого «второго» славянофильского поколения, черносотенное идейное руководство «главным врагом полагало вовсе не европеизацию, а «евреизацию» России» (Янов, 1999. С. 252). Но тем не менее рядовые, непосредственные исполнители террора считали своими противниками, врагами русских, не только инородцев, но и либеральные, и революционные партии. Эти три категории населения империи подлежали депортации на Колыму, за Полярный круг (В.М. Пуришкевич) или физической ликвидации (Н.Е. Марков, выступление в Думе). Это позволяет, в частности, наиболее объективным западным политологам и историкам отнести великорусское черносотенное движение к первичной, наиболее ранней форме фашизма (Ruslandshistorie. B. II. S. 242) или, по меньшей мере, к протофашизму (Лакер, 1991. С. 82), что, в конце концов, одно и тоже. Впрочем, это лишь повторение вывода старого русского философа и историка: «Чёрная Сотня есть русское издание или первый вариант национал-социализма» (Федотов, 1992. Т. 2. С. 297).

Между прочим, сыгравший заметную роль в истории оккупации Крыма и других территорий СССР в 1940-х, главный идеолог германского национал-социализма Альфред Розенберг был, можно сказать, родом из черносотенного движения. Он «духовно поднялся» на памфлетах теоретиков чёрной сотни. Родившись и возмужав в Российской империи, А. Розенберг, проживая вплоть до октябрьского переворота в Москве, с симпатией наблюдал рост крайне правых сил. Затем, правильно оценив размах и опасность большевистского бунта, в 1917 г. перебрался в Крым, где стал свидетелем первых погромов татарского населения бандами матросов-черноморцев и других, по сути, черносотенных элементов. Позднее, уже осев в Германии и принимая участие в основании нацистского движения, А. Розенберг широко использовал в своих работах эмигрантские черносотенные издания, такие как «Двуглавый орёл» и «Призыв», крайне правое «Новое Время», многие националистические идеи Ф.М. Достоевского.

Работы А. Розенберга, посвящённые процессам, характерным для последних десятилетий Российской империи, «были, по существу, германской версией черносотенской доктрины русской революции, её причин и последствий... Через Розенберга и его друзей национал-социализм воспринял концепцию большевизма... причём доктрина эта складывалась до революции, а также в ходе гражданской войны» (Лакер, 1991. С. 106, 115). По той же причине впоследствии, впервые посетив Москву, уже советскую, министр иностранных дел Германии И. фон Риббентроп вполне естественно мог заметить: «Я чувствовал себя в Кремле словно среди старых партийных товарищей» (Оглашению подлежит, 1991. С. 340). Поэтому вполне приемлемы сделанные Г.П. Федотовым определения социальных революций XX в. как осуществление идей «коммуно-фашизма», а сути созданных ими систем как «гитлеро-сталинского социализма» (Федотов, 1994. С. 97, 98).

Верно отмечен, что отличие российского фашизма (точнее — нацизма) начала XX века от западных его аналогов (также в предгитлеровский период) в том, что связь между черносотенцами, «религиозным истэблишментом и монархией была значительно более тесной» (Лакер, 1991. С. 82). То есть, в отличие от европейских правительств, почти всегда в период зарождения радикальных партий от этих последних дистанцировавшихся, российские власти умели использовать черносотенцев в собственных целях. В такой своей функции погромы решали несколько задач: снижали социальное напряжение («выпускали перегретый пар»), позволяли полицейской власти время от времени поиграть мускулами при ограничении масштабов погромных грабежей и насилия, возбуждали недовольство массы либералами, революционерами и инородцами, на которые возлагалась вина за беспорядки.

Понятно, конечно, что не евреи и не иные инородцы, включая крымских татар, были источником конфликта, в самом деле имевшего место. Дело было в российской ситуации 1900-х гг., которую крупный этнограф Л. Штернберг определял так: «...основным признаком инородчества является язык. Только население, говорящее на великорусском наречии, имеет привилегию на звание русского народа... Остзейские немцы, славящиеся своей лояльностью, остаются такими же инородцами, как и «бунтовщики» поляки. Но русские сектанты, даже самые яростные враги православия, даже самые подозрительные в глазах правительства по своим социальным учениям, но сохранившие великорусский говор, остаются неизменно в списках настоящего русского народа. И всем понятно, что за этой классификацией кроется серьёзная политическая сущность, целый комплекс политических отношений огромной важности» (Штернберг, 1910. С. 531).

В России начала XX в. объективно утверждался между тем совершенно иной, новый тип общества и человека, абсолютно чуждый архаичной «почве», носительнице традиционной патриотической этничности, на которой стояли и православие, и народная культура. Было очевидно, что столкновение двух культур, двух — старой и новой — почв неизбежно. И экономические успехи в России (весьма, впрочем, проблематичные) не то чтобы не снимали социальное напряжение, они, напротив, обостряли назревший конфликт и даже внедряли его в этнонациональную сферу. Эти успехи делали очевидной близкую победу новой модели жизни, но тем самым они вызывали массовое и активное сопротивление носителей архаичной этнопсихологии, всего традиционного великорусского общества. Причём оно не удовлетворялось пассивной обороной и переходило в наступление (погромы, а также «чисто социальные» мятежи).

Именно для предотвращения такого развития событий и были задуманы реформы, справедливо называющиеся столыпинскими. Суть их заключалась в том, что возникший благодаря новому земельному и социальному законодательству и, как ожидалось, окрепший слой хозяйственно развитых фермеров станет мощной опорой государственному порядку. Для этого предполагалось укрепить их экономически, чем, в частности, повысился бы авторитет этих крестьян в сельском мире.

При этом крымский отряд такого движения, уже не скрывавший своей принадлежности к Союзу русского народа² и другим черносотенным организациям, пошёл, пожалуй, дальше всех. Вероятно, этому содействовала и этнически уникально пёстрая ситуация в губернии. Крымские «патриоты» полностью отказались видеть врага в столь ненавистном ещё недавно Западе ради того, чтобы тем пристальнее вглядеться в лицо внутреннего врага. Славянофилы Крыма даже агитировали при этом за созыв какого-то «Всероссийского христианского съезда», на котором бок о бок должны были усесться православные, католики, протестанты и (о ужас!) даже униаты, с тем, чтобы выработать общую политическую платформу. При этом предполагалось, что «христиане во имя Христа объединятся, протянут друг другу руку помощи, поддержат друг друга в борьбе с общим врагом» (Набат. 30.09.1907). По имени «общий враг» не назывался, это было и так ясно: нехристиане.

Дело было, конечно, не в иудеях. Вернее, не в их расе, вере, обычаях, культуре. На еврейском месте (его хочется назвать лобным) могло оказаться любое племя — при условии, что оно нерусское. В городах России кроме еврейской было ещё несколько крупных инородческих диаспор: волжско-татарская, немецкая, польская, армянская и пр. В начале XX в. поколачивали и их: в 1914 г. в обеих столицах прошли немецкие погромы, а поляки начиная ещё с 1863 г. поголовно были на сильном подозрении у полиции и жандармов. Татарам же обеих столиц только ленивый подзатыльники походя не отвешивал. Ну а армяне находили спасение в добровольном самоуничижении, привычном шутовстве.

И всё же именно евреи были для погромов более всего предпочтительны, причём сразу по нескольким причинам. Они раздражали своим стойким, до фанатизма строгим отказом поступиться хоть самой малостью в соблюдении религиозных и этнокультурных традиций, нежеланием смешиваться с иноплеменниками, социальным динамизмом, позволявшим некоторым из них занимать всё более значимые места в финансах, коммерции, промышленности, культуре. Немалую роль играла и обычная зависть по отношению к этому талантливому народу.

Но, повторяем, дело было не в «иудейском грехе», не в пороках, не в личной вине жертв погромов 1905—1907 гг. В Крыму погромы с лёгкостью распространились и на крымских татар, — и по той же, основной причине: они считались чужаками на крымской земле, и неважно, что это была их историческая родина. К тому же эти нерусские осмеливались бороться за свои права, они уже возрождали свою культуру, развивали своё просвещение, уже требовали возврата материальных ценностей, прежде всего земли, к которой русские помещики давно успели привыкнуть как к своей. Именно поэтому в Крыму погромщики не делали различия между еврейскими и татарскими магазинами, складами, лавками, жилыми домами. В то же время таких смирных инородцев, как немцы, болгары или армяне, здесь никто не трогал, а крымские греки и сами активно участвовали в погромах.

По своей сути и структурной организованности погромное движение в Крыму было практически тождественным одновременно поднявшейся волне расистской ксенофобии в Центре империи и на окраинах, где образовались количественно значительные русские диаспоры и где поэтому имелась питательная среда для взрывного размножения бацилл общероссийского «патриотического сифилиса». Эта архаичная, стайная агрессивность породила лидеров, в том числе идеологических. А те, в свою очередь, навели на обыкновенное зверство масс философский лоск, теократически «оправдав» кровожадную агрессию, уводя общественную оценку геноцида подальше от становившегося всё более явственным факта этнопсихопатии его национальной основы.

Приведём пример. Уже в августе 1905 г., то есть задолго до октябрьского погромного взрыва на полуострове, его пособниками и провозвестниками выступили местные интеллигенты-славянофилы, «джентльмены чистой масти, члены благотворительных обществ, жертвовавшие на благолепие храмов и обителей и так далее. Эти сострадательные люди злорадно указывали громилам дома «жидов» и отпаивали холодной водой «самых уставших» грабителей». И чиновники с университетскими дипломами, продолжает бесстрастно источник, и высшая администрация города, приняв непосредственное участие в погромах, «повели за собой свору своих подчинённых, канцеляристов и делопроизводителей и других защитников отечества от крамолы...» (Крым. 06.08.1905).

Хотя стоит заметить, что стихийное насилие 1905 г. началось едва ли не раньше, чем его стали оправдывать и поощрять погромные теоретики. Повторяем, у этого движения в Крыму были некоторые характерные особенности. Сюда из деревень и сёл России ежегодно и во множестве приходили многочисленные рабочие — землекопы, каменщики, печники, плотники и штукатуры (в основном курские). Понятно, что рабочие места для них заранее никто не готовил, а с началом русско-японской войны строительство, как и повсюду, вообще резко сократилось. Полуголодные эти люди «бродили в ожидании работы, представляя собой прекрасный материал в руках черносотенцев» — особенно в апреле 1905 г. — чем последние и пользовались (Гелис, 1925. С. 19).

Бесспорно, в 1905—1907 гг. крымские татары пострадали от погромов меньше, чем евреи. Но не потому, что мусульмане были «ближе» черносотенцам, чем иудеи. Просто эти кровавые события разыгрывались исключительно в городах, то есть там, где население было смешанным, где в основном проживали и нехристи-жертвы, и их христианские палачи. Крымцы же являлись главным образом сельскими жителями, причём небогатыми, отчего представляли для черносотенцев гораздо меньший интерес (их было трудно направить в деревни или городские бедняцкие кварталы, они бесчинствовали там, где можно было грабить и напиваться). Поэтому для них такой интерес представляла более или менее зажиточная городская мусульманская прослойка, которая и разделила в полной мере участь евреев.

С другой стороны, здесь очень важно отметить, что дело было не только в состоятельности жертв погромов. Ведь взламывались и растаскивались именно крымскотатарские (но ни в коем случае не греческие, не армянские, не болгарские и не русские!) винные и продуктовые склады, магазины и лавки. Кем-то сознательно провоцировалась татарская резня, в те дни и недели, когда по всему Крыму буквально полыхали погромы, ведь черносотенцы поджигали и татарские жилища. Причём это были дома самых уважаемых, известных своей благотворительностью людей, за которых должны были заступиться соотечественники, а уж это позволило бы развернуть более широкий террор против коренного народа.

Приведём самый яркий пример такого рода: в Ялте был подожжён дом авторитетного не только среди крымских татар, пользовавшегося всеобщим уважением, известного благотворителя А. Бекирова. В этом не столько величественном, сколько красивом здании не было ни вина, ни особых ценностей, да его и не пытались грабить. Здание просто подожгли и не давали тушить — открыто и нагло, публично оскорбляя спасавшихся женщин и детей (хозяин отсутствовал, был в отъезде) их национальной принадлежностью, явно в ожидании любой попытки вооружённого отпора (Крым. 03.04.1905).

К сожалению, эту провокационную тактику использовали не только ялтинские громилы. С той же целью использовались и татарофобские высказывания, которыми в 1905—1907 гг. не брезговали и некоторые вполне солидные крымские газеты, охотно предоставлявшие полосы славянофильствующим и попросту черносотенным журналистам. Причём в такого рода статьях не всегда помещались открытые издевательства над национальной культурой крымских татар или обвинения в политической неблагонадёжности «этих нерусских». Нередко безобидные на первый взгляд насмешки вбивали клин между христианами и мусульманами губернии, выставляя последних в унизительном, карикатурном свете.

Такие же оскорбления обрушивались и на русских, принявших ислам (среди них в те годы мелькнул даже один священник), на крымскотатарского офицера, не пожелавшего стать на колени перед иконой во время венчания с русской барышней («истинный, фанатичный мусульманин»), велась кампания за закрытие татарских кофеен в городах и сёлах — повсюду, кроме работавших при гостиницах, и так далее (Набат, 02.11.1907; 04.11.1907; 24.11.1907). Персонажи крымскотатарского происхождения в этих статьях и бытовых зарисовках изъяснялись на нарочито ломаном русском языке, гримасничали, а уж если улыбались, то непременно «во всю ширь своей лунообразной физиономии», — это цитата из симферопольского черносотенного органа (Набат, 03.06.1907), питавшего равно тёплые чувства к евреям и крымцам, которому цензура не чинила никаких затруднений, в отличие от либерального «Крыма», номера которого зачастую конфисковались.

И этот агитпроп не оставался бесплодным: становилось всё больше подонков, которые издевались над крымскими татарами в общественных местах, на улицах на гуляньях, но не только. Уже были отмечены новые факты дискриминации национальной интеллигенции на местах её работы. Особенно тяжёлые последствия имела волна шовинизма в сфере культуры, откуда она вымывала последних немногочисленных представителей коренного народа, в том числе и его самоотверженных просветителей. Пагубнее всего этот процесс отразился на крымскотатарской школе, где и до того остро нехватало преподавателей из числа коренных крымчан (Голос Тавриды, 22.12.1905).

Для полноты картины остаётся сказать, что такая деятельность черносотенцев и поздних славянофилов, попытки создать в Крыму и других губерниях такую нетерпимую атмосферу получали поддержку многих думцев (кандидаты от Союза русского народа вошли и во Вторую и в Третью Думы), а также полное и безусловное одобрение самого «Хозяина Земли Русской». Тот же симферопольский «Набат» в 1907 г., когда уже пролилась невинная кровь жертв крымских погромов, с понятной гордостью публиковал приветственные слова Николая II главе черносотенцев, основателю и председателю Союза русского народа А. Дубровину: «...Да будет же Мне Союз русского народа надёжной опорой, служа для всех и во всём примером законности и порядка» (Набат. 10.06.1907)³. Французский посол в России Жорж Луи в те же столыпинские годы записывал, что «чёрная сотня (это военная организация при Союзе русского народа) правит Россией и правительство подчиняется ей, ибо знает, что император склонен ей симпатизировать» (Цит. по: Лакер, 1991. С. 115).

Поэтому вполне справедливо замечание насчёт того, что черносотенцы «в своего рода протофашистском прообразе соединили верность самодержавию и православию с убеждением в господствующем положении русской нации, с антикапитализмом, ксенофобией, антипольскими настроениями и антисемитизмом» (Каппелер, 1999. С. 258). Но, что касается южнорусской ситуации, то А. Каппелера следует дополнить: в Крыму такие настроения были ещё и анти-татарскими. Впрочем, это будет видно из приводимого ниже материала.

Безусловно, события 1905—1907 гг. в Крыму не были частью русской крестьянской войны 1902—1922 гг., они были её искажённым эхом, к тому же раздавшимся на юге с некоторым опозданием. Последнее легко объяснимо. В Крыму основной импульс всероссийского этого волнения (а именно, стихийного крестьянского протеста против либерализации страны и людей) не возникал. Он пришёл сюда извне, причём не напрямую и в несколько деформированном виде, да и воспринят он был иной, чем в центре империи, человеческой средой. Коренной народ Крыма о мятежах в России практически ничего не знал, а недавние и старые русские переселенцы уже утратили почти полностью общинные стереотипы (мигранты вообще более динамичны, менее склонны к сохранению консервативных ценностей).

Основных носителей общинной психологии, этой движущей силы мятежа, то есть крестьян, в русской диаспоре Крыма было в процентном отношении несравненно меньше, чем в губерниях старой родины. На полуострове наиболее активную и численно значимую часть русской массы составляли рабочие мелких и мельчайших предприятий города, колоний и ферм деревни, торговцы, дельцы, мелкие и разорившиеся помещики, отставные военные, сезонники и, наконец, многочисленный деклассированный люмпен-пролетариат, не отличавшийся прочными моральными устоями. Доля последнего была склонна к росту, поскольку он стекал из внутренних областей державы сюда, на тёплый Юг, постоянно и обильно. Один из советских авторов даже обозначил эту «основную массу (выделено мной. — В.В.) населения Крыма» мелкобуржуазным элементом (Кунцевич, 1955. С. 7). Конечно, целая мелкобуржуазная губерния — явление для царской России само по себе уникальное, но этот маловразумительный вывод склоняет к конкретному представлению о столь же малой революционности в 1905 г. крымского города, как и деревни.

Другое дело, что эта пёстрая человеческая масса, в большей своей части полуголодная, неуверенная в завтрашнем дне, раздражённая постоянным зрелищем фланирующих по набережным богатых «бездельников»-отдыхающих и не менее зажиточных местных воротил (на Юге всё на виду!) представляла собой чрезвычайно взрывоопасный элемент. Она была готова не к какой-то непонятной «революции», а к традиционным мятежу, погромам и грабежам. И примеры тому уже были. Гораздо раньше, чем где-то в северных столицах, вообще где бы то ни было в империи (если не считать Одессу и Кишинёв), в южнобережных погромах 1888 и 1891 гг., в Крыму, основной контингент громил черносотенного толка уже сложился. Он был тот же, что и позднее, накануне 1905 г., когда современники запомнили «толпу из рабочих на пристани (то есть портовых грузчиков. — В.В.), греков, армян и так называемых «дангаларов»⁴ (Крым. 23.03.1905).

Сборная эта толпа, как бы её ни именовали, была сдерживаема прежде всего страхом и только страхом. Потенциальные уголовники не решались на преступление, зная о неотвратимости наказания. Теперь всё шло к тому, чтобы сделать погромы обычной практикой охраны прав и привилегий великороссов. И эта тенденция ощущалась не только в славянофильских кругах, но и в инородческой среде — среди потенциальных жертв готовящегося геноцида. В 1903 г. тревогу усилили подробности о страшном Кишинёвском погроме. Об этих настроениях губернатор счёл нужным сообщить Николаю II наравне со сведениями о начавшихся портовых беспорядках в Керчи, волнениях среди феодосийских рабочих и о том, что нерусская часть населения губернии живёт «в ожидании всяких ужасов» (РГИА. Ф. Библ. I отд. Оп. 1. Д. 95. Л. 254 об. — 255).

Уже появлялся ещё один, новый фактор влияния, чреватый мятежным террором, грозивший отпустить тормоза черносотенному движению. Речь идёт об экстремистских по сути инициативах партийных группировок Центра, прежде всего ленинской⁵, в меньшей степени — эсеровской. В Симферополе уже в 1901 г. местная организация РСДРП распространяла свои прокламации во всех без исключения крымских городах. Первомайские демонстрации, забастовки, спровоцированные теми же ленинцами и эсерами, также устраивались с 1901 г. Но их участниками были в основном сами члены этих организаций, и поэтому сборища были малолюдны, даже в Симферополе не превышая сотни молодых, в основном, людей (Кунцевич, 1955. С. 9). Городские организации РСДРП точнее было бы назвать кружками; они были малочисленными, а большевиков там практически не было.

Лишь в 1904 г. был создан идеологически и политически столь же пёстрый Крымский союз РСДРП, который пытался объединить работу Симферопольской, Керченской, Феодосийской, Ялтинской и Мелитопольской организаций. К этому времени в них входили, в основном, крымские интеллигенты и рабочие. Руководили союзом М.С. Макадзюб (Панин), А. Грибовский и Л. Рабинович. Они направляли деятельность организации главным образом на пропаганду, агитацию, распространение листовок. Содержание последних было типично меньшевистским, да и во фракционной борьбе внутри партии Крымский союз РСДРП поддерживал сторонников меньшинства (Рабочее движение в России. 1895 — февраль 1917 гг. Хроника. Вып. X. 1904 г. / Сост. И.М. Пушкарёва и др. М., 2008. С. 347).

Несколько позже в гонке за популярность эсеры обогнали большевиков и меньшевиков, поскольку первыми сообразили развернуть работу в деревне, требуя, как известно, земли — крестьянам, а нациям империи — права на самоопределение. Рабочие демонстрации становились многолюднее, в них стали принимать участие и «патриоты»-черносотенцы. Не секрет, что за такими демонстрациями нередко стояла Охрана (полицейское отделение безопасности), дозволявшая и даже поощрявшая выражения народного недовольства при условии, что его объектом являются отдельные работодатели или инородцы, а не российское правительство. Крымские татары таких инициатив брезгливо сторонились, не принимая участия в сборищах и шествиях, кто бы и с какой угодно целью их ни организовывал. И даже когда начались забастовки (1903—1904 гг.) в крымских портах, на феодосийской табачной фабрике Стамболи и др., а на улицах городов загарцевали стражники, то и городские ремесленники-татары в лучшем случае выходили из любопытства на порог своих мастерских, а то и просто посматривали на этот бедлам из окошек, не прерывая при этом работы.

Впрочем, бывало, что некоторые из крымских татар занимали и более активную позицию. Так было, например, в Дерекое. Член Ялтинской организации РСДРП, некий З.Ш. Садиков в декабре 1905 г. открыто призывал жителей этого татарского села «...с оружием в руках захватывать земли русских помещиков». Старейшины были настолько возмущены этой пропагандой насилия, что «решили учинить над ним самосуд, но ему удалось скрыться» (Зарубин, 2003. С. 54).

Непосредственно накануне событий 1905 г. социал-демократия расширила поле своей деятельности, развернув работу среди береговых служб и плавсостава Черноморского флота, а также среди крымского крестьянства. Эта их деятельность облегчалась существенным обстоятельством — во взбудораженном неясными мятежными настроениями Крыму пустовала до того какая-то идеологическая ниша, и назревавшие беспорядки могли обрести смысл и цель лишь после её заполнения. Её пытались заполнить и ленинцы, и мартовцы, но и они, и эсеры полностью игнорировали при этом довольно уже многочисленный (около 200 000 человек) коренной народ Крыма. В защиту этнокультурных и социальных интересов крымских татар не выступала вообще ни одна из множившихся политических партий. Зарождавшиеся на далёком Севере, они работали с соотечественниками, высокопарно игнорируя коренных крымчан, чьи проблемы их абсолютно не трогали.

Наконец, актуальными для Крыма этого периода были и более общие факторы социальных движений. Российские мусульмане, естественно, бывшие в курсе революционных событий, не могли принять в них органичного участия, поскольку многого не понимали в целях такого насилия. Однако гораздо важнее для их неучастия в революции 1905 г. было её несоответствие канонам Корана, проповедовавшего верность верховному властителю. Да и сами народные традиции крымцев, основные устои их жизни входили в прямое противоречие с революционными методами борьбы, с пропагандой вооружённого насилия по отношению к законной власти.

Возможно, эта особенность политической жизни накануне 1905 г. в Крыму не была главным фактором ослабленного, неразвитого по сравнению с другими регионами аграрного движения в крымскотатарской деревне. Скорее всего, даже при куда более активном политическом вмешательстве в её дела она осталась бы на традиционных позициях, причина и смысл чего будут изложены ниже. Но, как бы то ни было, такое необычное положение как политическая инертность крымскотатарского крестьянства в сравнении с огромной энергией погромного движения (то есть направленностью политической активности не столько по вертикали, сколько по горизонтали, вширь) заставляют нас рассматривать «революцию» 1905—1907 гг. под несколько иным углом, чем это принято в историографии социальных процессов в Центре России. А именно исследовать обе составные части социальной динамики параллельно, в их взаимодействии и взаимоотталкивании.

Примечания

1. Вот классическая схема лестницы, по трём ступеням которой движение опускалось всё ниже в теоретическом, политическом и нравственном смысле: «Поклонение своему народу как преимущественному носителю вселенской правды; затем поклонение ему как стихийной силе, независимо от вселенской правды; наконец, поклонение тем национальным односторонностям, которые отделяют народ от образованного человечества; то есть поклонение своему народу с прямым отрицанием самой вселенской правды — вот три постепенные фазы нашего национализма, последовательно представляемые славянофилами. В последних фазах своего развития наш национализм становится на твёрдую почву реальных сил и фактов, и чем ниже падает его идейное содержание, тем более делается он, по-видимому, недоступным и неуязвимым для всякого рационального возражения». При этом представители «новейшего зоологического патриотизма» подвергали анафеме наиболее чистых и совестливых отцов-зачинателей всего славянофильского движения масштаба Алексея Хомякова (Соловьёв, 1907. Т. V. С. 206—207, 175).

2. Союз русского народа с момента своего возникновения (ноябрь 1905 г.) являлся организацией черносотенцев-расистов. Имел 500 отделений в различных городах империи. Руководили им А.И. Дубровин, В.М. Пуришкевич и Н.Е. Марков, предпочитавшие максималистский подход к объектам своей расовой ненависти. Так, Союз определял инородца «как человека полностью или частично нерусской крови, живущего в пределах Российской империи»; то есть и украинцы, и белорусы (не говоря уже о крымских татарах) им «рассматривались как фактически или потенциально враждебные российским государственным интересам» (цит. по: Слокум, 2005. С. 519). В шовинистически-монархической программе Союза содержались и задачи улучшения положения русских рабочих и крестьян, чем он привлекал к себе значительные массы трудящихся. В 1908 г. из него выделился Союз Михаила Архангела. После Февральской революции эти и иные расистские организации были запрещены Временным правительством.

3. Для контраста приведём ещё одну, сделанную современником Николая II, оценку черносотенного движения: «В нём собрано было самое дикое и некультурное в старой России, но ведь с ним связано большинство [православного] епископата. Его благословлял Иоанн Кронштадтский, и царь Николай II доверял ему больше, чем своим министрам. Наконец, есть основание полагать, что его идеи победили в ходе русской революции и что, пожалуй, оно переживёт нас всех» (Федотов, 1992. Т. 2. С. 297). Собственно, для благословения убийц и насильников не обязательно исповедовать именно черносотенные идеи, достаточно общеправославных: ермоловских «покорителей Кавказа» вовсе не какая-то черносотенная церковь XIX века благословляла так же искренне, как в XX не менее кровавых карателей Афганистана и Чечни.

4. Дангалары (дангалаки) — сезонные рабочие, «греки, выходцы из Малой Азии, крайне некультурный элемент, презираемый островными греками» (Голос Тавриды. 10.09.1905).

5. Напомним, что ленинизм и в начале XX в., и позже идейно (то есть не политически и не практически) сливался с черносотенством. Образ большевистского будущего наряду с западной имел и почвенно-русскую составляющую. А уж она-то вполне соответствовала черносотенным идеалам соборного коллективизма, всеобщей уравнительности, безденежной, антирыночной и антилиберальной утопий. И уже тогда стали заметными такие родимые пятна ленинского учения, как «сектантская нетерпимость, подозрительное и враждебное отношение к культурной элите, исключительная посюсторонность, отрицание духа и духовных ценностей, придание материализму почти теологического характера» (Бердяев, 1990 «а». С. 100). Бо́льшая часть этих пятен метила и черносотенную теорию.