1. Национальная линия большевиков в 1920 г.

«...научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стеснённую, непосредственно на насилие опирающуюся власть».

(Ленин. Полн. собр. соч. Т. XXXVI. С. 300)

История образования Крымской АССР достаточно широко известна. Нет ни одного научного или популярного труда, посвященного истории Крыма 1920-х гг., где бы этот сюжет так или иначе не присутствовал. Причём события и факты излагаются, как правило, достаточно точно; да иного подхода трудно и ожидать, если сохранилась масса документов, частично опубликованных, как и периодических изданий тех, сравнительно ещё недавних времён.

Совсем другое дело — манера изложения этих фактов и, главное, общие выводы по ним. Здесь нужно признать, что подавляющее число исторических трудов на эту тему исполнено в шовинистически-великодержавном духе. Но и те немногие из них, что написаны с большей объективностью и сочувствием к крымско-татарскому народу, не свободны пока от идейных штампов марксистско-ленинской школы историографии, от «классового» подхода к межнациональному по сути конфликту, отметившему уже первые годы советской власти в Крыму.

Поэтому для восстановления по возможности достоверной картины начала 1920-х гг. и объяснения её на современном уровне отечественной историографии, приходится рассматривать факты и события этого отрезка крымской истории, опираясь не только на местный материал, но и прослеживая истоки тех или иных явлений и процессов, географически расположенные много севернее.

Следует заметить, что «национальная» линия марксизма всегда отличалась удивительной путаностью и непоследовательностью. С одной стороны, такие теоретики, как О. Бауэр и К. Реннер (Австрия) видели в нации высокоразвитые общности, склонные к бесконечному прогрессу в духовной и материальной сферах в особой своей культуре. Напротив, немецкая коммунистка Роза Люксембург (1871—1919) считала, что после мировой революции нации вообще должны будут исчезнуть, исполнив свою роль. Ленин занимал третью, промежуточную позицию, что было, заметим, причиной его постоянных шараханий в национальной политике между первым и вторым из упомянутых принципов национального развития. Он считал, что нации, конечно, исчезнут, но лишь по достижении определенного уровня экономического развития человечества. При этом духовную (то есть неэкономическую) мощь наций, а также их интеллектуальный потенциал он безнадежно недооценивал, а ведь как первая, так и второй представляет собой огромную политическую и социальную силу, да и экономическую тоже. Рок милосердно сократил дни земной жизни Ильича, не дав ему возможности полностью разочароваться в своей теории.

Но то была теория. На практике же главный большевик проявил себя как истинно великорусский политик. То есть как дальтоник, различающий только два цвета: чёрный и белый. Он видел будущую, послереволюционную Россию (а точнее, империю) лишь в двух вариантах: либо в её старом, стянутом обручами бывших границ, колониальном, авторитарном составе и виде (допуская новые знамёна и гербы составных её частей), либо, в случае политического поражения, как группу разбежавшихся, совершенно независимых друг от друга государств¹. То, что возможна золотая середина, а именно: многонациональная федерация с равным уровнем автономии и участия в общегосударственном управлении её добровольных и равноправных стран-участниц, до него как-то не доходило.

Между тем драма, разыгравшаяся на просторах бывшей империи в начале 1920-х гг., была тесно с этой проблемой связана. Пробудившиеся молодые нации в большинстве случаев трезво оценили свою неготовность к самостоятельному государственному существованию, а отсюда уже был один шаг до вполне утопических надежд на возможность равноправного сосуществования с Россией. Не стоит сейчас, с высоты опыта прошедших лет, ставить эту политическую близорукость в вину тогдашним лидерам народов, впервые ставших свободными. По-своему логично они могли рассудить, что если уж при царских «сатрапах» их культура, неплохо справляясь с попытками русификации, смогла уцелеть, то бок о бок с самым революционным и близким к мировому интернациональному братству, свободным русским народом им уж точно хуже не будет.

Но при этом явно был недооценен один простой для понимания фактор: преобладая количественно и доминируя административно, да ещё и набравшись революционности, русские старшие братья станут гораздо опаснее своих предшественников в царских мундирах. Никто не обратил внимания на то, что после 1917 г. незаметно утратились последние остатки если не уважения к национальным культурам (его не было и раньше), то хотя бы интереса к ним². И что русские большевики в состоянии сломать те самые традиционные этнические, ещё средневековые по происхождению «крыши и стены» (то есть структуры), которые только и позволяли уцелеть местным культурам. Такую тотальную ломку основ было невозможно себе представить хотя бы из-за полной её бессмысленности. Такого не бывало никогда. Поэтому, когда разрушение национально-этнических «домов» всё же началось, народы оказались к нему неподготовленными и беззащитными. После чего известные сталинские переселения только завершили этот гибельный для наций и культур процесс, начавшийся в ту самую пору, когда мутные, несчитаные людские массы, отхлынув в 1920—1930-х гг. от российского центра, затопили окраины империи.

В большинстве мест смысл этого процесса состоял даже не в русификации «нацменов». В отличие от царских колонизаторов, новые переселенцы не были носителями русской культуры, обладая в лучшем случае субкультурой заводских слободок или деревенских выселок. Смысл заключался в тупой большевистской ликвидации всего непонятного, нерусского, чуждого хотя бы своей сохранившейся природной красотой и ощутимой древностью.

Есть несколько иное мнение о сути этого процесса. Иногда утверждается, что это было гораздо более позднее искажение ленинской национальной политики. Однако абсолютное большинство современных отечественных и зарубежных историков самостоятельно пришло к единому выводу: старая «тюрьма народов» стала превращаться в единый концлагерь, в чудовищную, тотальную «империю зла» с первых дней Октябрьского переворота, причём с революционной быстротой и целеустремлённостью. А в дальнейшем верные ленинцы не столько меняли свою политику, сколько всё более бесстыже обнажали её истинные цели и намерения в такт с собственным политическим усилением в Центре, на окраинах, в окружающем мире.

Здесь стоит привести безмятежное откровение одного из гулаговских генералов, М.М. Мальцева, сделанное им приезжему московскому журналисту: «Генерал при первой же встрече огорошил циничным признанием: «Здесь лагерь. И наша задача — медленное убийство людей»» (НГ. 14.04. 2011)³.

Но вернёмся к упомянутому процессу (то есть движению большевиков к их цели). Он имел четыре основных этапа, тесно связанных с той или иной большевистской позицией:

1. Централизм (период до 1914 г.). В этот период построения централизованной партии националистические устремления в рабочей среде вели к расколу революционного движения на отдельные фракции. Поэтому большевики-лидеры были против национальных течений и видели главную опору партии в национально пёстром классе пролетариев. В этот период Ленин предписывал «заботиться о самоопределении не народов и наций, а пролетариата в каждой национальности» (Ленин. ПСС. Т. VII. С. 105).

2. Сепаратизм (1914—1920 гг.). В ситуации развала империи полюса поменялись. Задачей партии стало углубить этот развал, усилив националистические, то есть антимонархические тенденции, вплоть до разжигания борьбы за самоопределение окраин. Для всероссийской партии большевиков это уже не опасно, так как она консолидирована, скреплена железной дисциплиной, централизована. Ленин в эти годы, «не играя в юридические дефиниции», понимает под самоопределением наций «государственное отделение их от чуженациональных коллективов, ...образование самостоятельного национального государства» (Ленин. ПСС. Т. XXV. С. 259).

3. Федерализм (1920—1941 гг.). Победив в Гражданской войне, партия видит свою цель в прямо противоположном повороте к укреплению Союза. Право на самоопределение превращается в чисто формальное. Неизмеримо выше его — право «рабочего класса» (то есть партии) на собственное укрепление (Сталин. Соч. Т. V. С. 265). Полным ходом идет централизация империи как плацдарма для борьбы за передел мира, возможно, — господство над ним. Республики сохраняют свою национальную форму, но лишь как основу для коммунистической пропаганды (подробнее о сути федерализма см. в: Алексеев, 1992. С. 110—117).

4. Советский патриотизм: начало 1940-х — настоящее время (ныне в варианте неосоветского великорусского патриотизма). Полностью обнажаются цели «национальной» программы партии; затухают колебания между интернационализмом и национальной идеей. Использованные в Великой Отечественной войне чувства национального патриотизма окончательно загоняются в коммуно-идеологические рамки. Но при этом внешне всё выглядит наоборот: лидерам национальных политики, науки и искусства щедро раздаются официальные звания и степени, недвижимость, ордена, высокие посты, крупные народы одариваются землёй и имуществом за счёт сравнительно малых (депортированных и т. п.) этнических общностей и народов. В годы холодной войны понятие патриотизма снова становится актуальным для партии. Но, будучи объявлен «советским», патриотизм становится межнациональным. Идеал советского патриота — результат слияния всех национальных особенностей в виде «стандартной, доведенной до крайней степени примитивизма, личности советского человека, образующего единую советскую нацию» (Курганов, 1961. С. 22—25, 28).

Или, после распада СССР, — неосоветскую.

Таким образом, Крым в период, рассматриваемый в этой главе, находился на завершающей фазе 2-го этапа эволюции большевистской национальной линии. Это отразилось и в дискуссиях на крымскую тему (которые шли, естественно, не в Симферополе и не в Бахчисарае). А также и в соответствующих политических решениях, известных нам лишь в их окончательной форме. Впрочем, о главном их «редакторе» нетрудно догадаться: Ленин изначально полагал, что федерализм советского образца мог быть осуществлён здесь лишь после чистки территории полуострова от возможных противников последнего, после тотального преобразования древнего полуострова. И избавления от «балласта» — невредного, но бесполезного. Этим балластом и оказались крымские татары.

Речь шла о терроре.

Примечания

1. Это был новый для Ленина образ мыслей относительно будущего своей родины. Ранее, когда становление власти большевиков находилось под большим вопросом, он был абсолютно безразличен к судьбе России. Для ленинцев в 1917 г. Россия являлась не более чем трамплином для скачка к мировой революции. И то, что она при этом может развалиться, их совершенно не волновало. Поэтому они в полной мере поощряли любую разрушительную тенденцию. В этом было их величайшее преимущество перед политическими противниками, которые все (хоть и каждый по-своему) пытались сохранить державу как единое государство.

2. В этом смысле характерно откровенное высказывание Г.И. Сафарова, соратника Ленина, позднее репрессированного. Он так оценил настроения большевиков, посланных после революции на национальные окраины бывшей империи: «Всё, что здесь было русского, жило в сознании того, что местное население... — не люди, но рабочий скот, который можно бить, обирать и насиловать» (цит. по: Lewitzkyi, 1970. S. 4). Другой современник, национал-либерал Н.В. Устрялов, именно в годы Красного террора из яростного противника большевиков стал их сторонником, как только убедился в том, «что советская общественно-политическая система в том виде, в котором она оформилась в России к началу 1920-х, имеет глубокие национальные (выделено мной. — В.В.) корни. Он понял, что система эта, как бы ни была она жестока... имеет достаточно широкую базу внутри страны и на долгие годы будет определять её судьбу» (Агурский, 1991. С. 140).

3. Считаю своим долгом порадовать нынешних коммунистов: поздравляю вас, дорогие товарищи, не столь давно сталинский палач М.М. Мальцев возведён в статус почётного гражданина Воркуты!