2. Красный террор в Крыму

Цель гонения — гонение.
Цель пыток — пытки.

Дж. Оруэлл, «1984».

Принято считать, что Красный террор был направлен в первую очередь против остатков Белой армии и непролетарских беженцев в Крыму. Нам неизвестны официальные инструкции к этому злодеянию, и, пока они не станут достоянием науки, придётся анализировать смысл не искусственно конструируемых программ, а имевших место на полуострове реальных событий. Впрочем, сохранились некоторые указания общего характера, сделанные Дзержинским и другими инициаторами террора, которые могли служить руководством для непосредственных исполнителей массовых казней в Крыму (эти указания будут рассмотрены ниже).

Что же касается выбора жертв Красного террора, то факты упрямо говорят о том, что, во-первых, среди казнённых большевиками (из числа мирного населения полуострова) несоразмерно велика доля крымско-татарского этнического элемента. Во-вторых, и среди воинов Белой армии, павших от руки красных карателей, было множество крымских татар — эскадронцев и бывших фронтовиков Первой мировой, — этому посвящена отдельная работа (Кручинин, 1999). В-третьих, крымские татары составляли большую часть отрядов зелёных, почти полностью истреблённых также в эти месяцы.

Как видно из содержания I тома, свои кампании антитатарского террора Россия начала проводить задолго до того, как империя породила большевизм. В XVIII в. Миних, Ласси, Долгоруков и Суворов (а в XIX в. и некоторые губернаторы) широко разворачивали акции, целью которых было сломить волю и национальное самосознание коренного населения Крыма, терроризируя его. Непосредственным исполнителям этих акций, российским солдатам, были недоступны стратегические или политические программы царского кабинета или большевистского Кремля. Солдаты приходили с севера на чуждую им крымскую землю — что в XVIII, что в XX вв. — вовсе не для того, чтобы превращать крымцев в рабов.

Они приходили, чтобы превращать их — в трупы.

И лишь позже, когда полуостров оказывался в очередной раз под оккупантами, говорившими по-русски, и не мог более защищаться, когда наступала пора террора в мирное время, только тогда и можно было отметить различия в методах, к примеру, князя Григория Потёмкина и большевика Белы Куна.

Главное, коренное различие было таким: каратели в погонах (царские или белогвардейские) никогда не применяли массовый террор против собственного населения, то есть уже российского, находящегося под защитой российских законов. Этот тип государственного террора не был, в отличие от Красного, систематическим. Порки были, тут скрывать нечего, иногда крымцев высылали за Перекоп или принуждали к эмиграции за море, но чтобы пускать в ход против мирного крестьянства самое современное и мощное вооружение эпохи, — это царским карателям и в голову прийти не могло. А вот в ходе большевистского террора использовались самолёты, броневики, пулемёты, артиллерия, корабли, отравляющие газы. Это уже новая, качественно иная ступень карательной экзекуции, это — массовый, сплошной или тотальный террор.

Второе качественное отличие до- и послереволюционного террора было подчёркнуто ещё в начале 1920-х гг. видным российским историком и публицистом в эмиграции С.П. Мельгуновым, заметившим, что до большевиков русский террор не был системой. «Где и когда в актах правительственной политики и даже в публицистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора как системы власти? Где и когда звучали голоса с призывом к систематическим официальным убийствам?», задаёт он вопрос, заранее зная ответ (Мельгунов, 1990. С. 6).

Была когда-то такая версия, что Красный террор стал вынужденным «ответом на белый террор»¹, версия, о которой потом забыли и сами её авторы-большевики. Она не выдерживала критики уже потому, террор был принят РСДРП(б) на вооружение еще до Октября. Примеры его применения общеизвестны — от эксов (вооружённых нападений на банки или кассиров) с человеческими жертвами, до покушений на политических противников, заранее определённых верхушкой партии. Но вот наступает Октябрьский переворот, теперь озвучиваются ранее поневоле скрытые идеи и установки того же направления и смысла.

Уже на второй день «новой эпохи» Ф.Э. Дзержинский заявляет, что большевики призваны историей «направлять и руководить ненавистью и местью». На третий день бунта Петроградский военно-революционный комитет зовёт к обострению войны против «врагов народа». Таким образом, революции большевиков хватило трёх дней для того, чтобы сформулировать суть трёх основополагающих программ: программу «Ненависть», программу «Месть» и программу «Ликвидация врагов народа». Ещё через некоторое время Ульянов-Ленин сводит все три программы воедино, в одно русло, призвав «поощрять энергию и массовость террора» (цит. по: ОГ. 25.11.-01.12.1999. С. 15).

А в 1919 г. председатель Революционного военного трибунала К. Данилевский лишь формулирует беззаконную основу массовых убийств: «Военные трибуналы не руководствуются и не должны руководствоваться никакими юридическими нормами. Это карающие органы, созданные в процессе напряженной революционной борьбы, которые постановляют свои приговоры, руководствуясь принципом политической целесообразности и правосознанием коммунистов» (Известия ВЦИК. 03.01.1919). То есть теперь открыто создавалось некое ведомство не для борьбы с терроризмом, а именно для терроризма.

Плакат 1920 г. Худ. В.Н. Дени

Собственно, нелогично возмущаться подобными чудовищными решениями больше, чем, скажем, самим существованием коммунистической партии. Или советской власти, которая, как и партия, просто не могла существовать без террора. Иначе она не была бы тоталитарной. Её невозможно было обосновать ни конституционным законом, ни династической или сословной традицией. Тоталитаризм нельзя обосновать ничем, и только массовая, повальная эмоция страха создаёт условия для существования этого режима, созданного репрессивной властью.

А технике нагнетания ужаса коммунистические мастера террора учились не один год. Кроме того, они сумели распространить вокруг себя атмосферу типичного массового психоза: здесь, в Крыму начала 1920-х гг., не существовало даже приблизительных принципов или правил поведения, придерживаясь которых обыватель мог избежать экзекуции. Ненамного большую гарантию безопасности давали политическая лояльность или незамутнённое рабоче-крестьянское происхождение. Тут махнули рукой даже на широко в ту пору известное указание руководителя ЧК, М. Лациса, местным «чрезвычайкам»², хотя, конечно, расправлялись в первую очередь с «классово-чуждыми».

Некоторые историки по-прежнему доказывают правоту Ленина, утверждавшего, как говорилось выше, что Красный террор был ответной мерой на террор белогвардейский (Бушуев, 1997. С. 7). Иногда к причинам террора против собственных граждан почему-то привлекается ещё и факт присутствия на территории бывшей империи иностранных оккупационных войск: «К сожалению, обстоятельства сложились так, что большевики были вынуждены прибегнуть к террору и репрессиям под давлением иностранных интервентов...» (Balabanoff A. My Life as a Rebel. Bloomington, Indianapolis. 1973. P. 10, 203. Цит. по: Пайпс, 1994. Ч. 2. С. 480).

Но факты свидетельствуют о том, что Красный террор изначально являлся просто вариантом перестройки, основанном на тотальном устрашении до начала сопротивления ей. И не для защиты каких-то, хоть и неправых, но законов проводились карательные акции, а для воспитания нового типа человека — неспособного даже мечтать о защите его законом³, находящегося в состоянии постоянного смертельного страха перед властями. Дав лицензию на экзекуцию Крыма, Ленин поэтому неслучайно превысил число потенциальных жертв минимум в полтора раза по отношению к населению (вместе с российскими беженцами и остатками Белой армии) — с того самого момента каждый был вправе считать себя уже осужденным на казнь. Можно ли было мечтать о более полной гарантии беспрекословного подчинения идеям «кремлевского мечтателя»?

Этот непреходящий ужас, который вызывали в Крыму ленинские посланцы, конечно, не являлся самоцелью. Он, как упоминалось выше, должен был вызвать глубокие изменения в психике человека, сделать его податливым, как воск, в руках власти: «...пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является... методом выработки коммунистического человека из человеческого материала капиталистической эпохи» (Бухарин, 1920. Ч. I. С. 146).

Как и во всяком ином деле, уже в 1918 г. появились подлинные мастера нагнетания ужаса в массах, тонко разбиравшиеся в психологии жертв. Так, член Верховного революционного трибунала Н.В. Крыленко убеждал своих подчинённых: «Мы должны казнить не только виновных. Казнь невиновных произведёт на массы даже большее впечатление» (Steinberg, 1974. S. 227. Цит. по: Пайпс, 1994. Ч. 2. С. 516). Впрочем, для того чтобы посеять ужас среди и без того забитого старой властью, колонизованного крымско-татарского крестьянина, большого ума не надо было. Собственно, уже в Первый приход советской власти, к весне 1918 г., татары крымской степи находились, как писали московские (!) газеты, «под непрекращающимся страхом беспричинного и ничем не оправдываемого убийства» (газ. Вперёд. 20.03.1918).

Таким образом, судьба Крыма была предопределена. Но перед тем как приступить к осуществлению террора, нужно было решить формальный, но имевший практическое значение «административный» вопрос об особенностях массовых репрессий в условиях наступившей мирной обстановки. Дело было в том, что если зверства ЧК на соседней Украине оправдывались близостью Южного фронта и военной ситуацией в целом («Чекисты, революция в опасности!»), то теперь наступил долгожданный мир. И крымчане (в том числе предельно политизированные севастопольцы) на приветственных митингах в честь Красной армии-освободительницы наивно призывали не к новым рекам крови, а к тому, чтобы скорее «восстановить промышленность и поднять экономику социалистической республики» (Очерки истории Крыма. Ч. 3. С. 8, 9).

Впрочем, как они могли думать иначе, если и Ленин, говоря о победе над Врангелем, отметил со всей безоговорочностью: «Таким образом, война, навязанная нам белогвардейцами и империалистами, оказалась ликвидированной» (Ленин. ПСС. Т. 42. С. 130). Более точной, то есть предназначенной не для общественности, а для «внутреннего пользования», была оценка оперативной обстановки на Юге, сделанная вышеупомянутым Э. Склянский, тогда являвшимся заместителем Л. Троцкого: «Война продолжится, пока в Красном Крыму останется хоть один белый офицер (курсив мой. — В.В.)» (цит. по: Мельгунов, 1990. С. 66). Был ещё какой-то вполне формальный приказ, о нём неоднократно упоминали официальные лица, цитируя содержавшееся в нём не совсем обычное для таких документов указание — буквально «помести Крым железной метлой» (цит. по: Шмелёв, 1927).

В Крыму об этих планах и решениях пока знали лишь единицы, здесь всё говорило в пользу спокойного восстановления советской власти типа той, что уже работала на севере, в России — с республиканскими органами вроде авторитетного ЦИКа, рачительного СНК, заботливого Совпрофа и т. д. Короче, с аппаратом, годным для выполнения всего комплекса новых планов и задач. Лишь для одного он совершенно не подходил — для проведения уже готовившейся всекрымской бойни. Поэтому Москва создала на полуострове редчайшую ситуацию. Здесь через 3 года после революции и уже после полного окончания Гражданской войны был создан постоянный революционный комитет. То есть Крым становился опытным полем для испытания «перманентной революции», этой маниакальной идеи больного ленинского воображения.

Судя по тому что вся полнота власти на полуострове передавалась Крымревкому с сетью никому не подконтрольных, подотчётных только ему местных ревкомов, так оно и было. Практически же это выразилось в ситуации, когда на мирной территории, без какой-либо провокации со стороны местного населения, было введено почти на год чрезвычайное положение⁴. Впрочем, «мирной» эта территория оставалась недолго — мир здесь не предусматривался, он и был взорван акциями Крымревкома в считанные дни после полной, казалось бы, победы новой власти.

М.В. Фрунзе в красноармейской форме периода Гражданской войны

Обычно же последовательность событий излагается в обратном порядке, то есть таким образом, что Ревком был просто вынужден защищаться от «крупных бандитских шаек», состоявших «из белогвардейцев, кулаков, уголовных элементов(?), махновцев(?)» (Очерки истории Крыма. Ч. 3. С. 9). Современные авторы накаляют драматизм картины, примысливая к вышеназванным каких-то «агентов жандармерии, охранки» (чьих агентов, императорских?! — В.В.), «антисоветскую деятельность буржуазно-националистических организаций» (то есть Милли Фирка была далеко не одна? — В.В.) и т. д. (КрымАССР-89. С. 8), не приводя не то что документов, но и хотя бы неподтвержденных фактов. Имеющиеся же документальные материалы говорят об ином. Даже по большевистским оценкам, в разгар «бандитизма» 1920—1921 гг. в Крыму действовало всего около 15 вооружённых групп, общим числом менее пятисот человек (Документы II сессии КрымЦИК. 2—4.03.1922). И если даже (судя по нижеследующему материалу) эта цифра искусственно занижена, причём намного, то эти группы скрывались в горах, на ограниченной лесами территории, а террору подвергался весь Крым, в том числе и степная его часть, где тогда никаких групп сопротивления большевикам не существовало.

Итак, как же развивались события на самом деле? Ещё до поражения Белой армии и ухода Врангеля из Крыма командующий Южным фронтом М.В. Фрунзе (точнее Реввоенсовет Южфронта, в состав которого входил и будущий палач Крыма Бела Кун⁵, а также начальник Политуправления РВСР И.Т. Смилга) опубликовал 11 ноября 1920 г. обращение к противнику, в котором гарантировал своим офицерским словом амнистию (букв. «полное прощение») всем добровольно сдавшимся, а по отношению к мирному населению — «рыцарское обращение». История этого манифеста М.В. Фрунзе такова. Ещё весной 1920 г. Лениным было принято решение относительно переговоров с П.Н. Врангелем. Взамен «очищения белыми» Крыма, как считал Ильич, всем им должна быть предоставлена «общая амнистия» (Ленин. ПСС. Т. LI. С. 424). Затем в сентябре 1920 г., уже после того, как стала ясна вся беспочвенность идеи об этих переговорах, «Правда» опубликовала воззвание к офицерам армии П.Н. Врангеля, где по-прежнему фигурировало обещание «полной амнистии» всем, кто признает советскую власть. Это воззвание было подписано, можно сказать, первыми людьми государства: Лениным, Троцким, Каменевым, Брусиловым.

И уже после этого, основываясь на упомянутом проекте Ленина, 10 ноября Реввоенсовет Южного фронта направил непосредственно П.Н. Врангелю телеграмму с обещанием, в случае прекращения сопротивления, жизнь и неприкосновенность «всему высшему составу армии и всем положившим оружие» (цит. по: Врангель, 1992. Т. II. С. 422). Таким образом, упомянутое обращение никоим образом не являлось какой-то личной инициативой командующего Южным фронтом, которое могло быть лишено силы (дезавуировано) фактическим правительством страны. Это была правительственная гарантия сохранения жизни десяткам тысяч людей.

А затем эти простые условия прекращения бессмысленного кровопролития были усложнены Лениным. Он указывает, что даже в случае, если Белая армия примет предложение, содержащееся в телеграмме, то «надо реально обеспечить взятие флота и невыпуск ни одного судна; если же противник не примет это условие, то... нельзя больше повторять их и нужно расправиться беспощадно» (Ленин. ПСС. Т. LII. С. 6). Таким образом, готовилась дикая расправа над десятками тысяч людей, в случае если они поверят такому обещанию и сдадутся в плен. Об этом говорило нескрываемо мстительное стремление Ильича запереть всех белых в Крыму для их физической ликвидации, вместо того чтобы с миром отпустить разбитого противника за море. Это не умозрительные соображения, сравнительно недавно был опубликован документ, подтверждающий такой вывод.

Приведу цитаты из совершенно секретной шифрограммы Ф.Э. Дзержинского начальнику Особого отдела Юго-Западного и Южного фронтов В.Н. Манцеву от 16 ноября 1920 г. Она содержит следующий приказ, определивший судьбу не только потерпевшего поражение противника (в том числе и эскадронцев), но и мирных жителей крымских городов и деревень: «Примите все меры, чтобы из Крыма не прошли (так в тексте. — В.В.) ни один белогвардеец. Поступайте с ними согласно данным Вам мною в Москве инструкциям... Из Крыма не должен быть пропускаем никто из населения и красноармейцев. Все командировки должны быть сугубо контролированы...» (цит. по: Тополянский, 1996. С. 207). Забегая вперёд скажу, что во исполнение этого приказа в течение каких-то пяти дней после захвата Крыма туда были переброшены 2 кавалерийские дивизии, с помощью личного состава которых были созданы заградительные отряды на Перекопе, вдоль железных дорог и побережья полуострова.

Но пока, до перехода Красной армией Перекопа, обещание М.В. Фрунзе оставалось в силе. Понятно, что сдаваться солдаты и офицеры противника, находившиеся в Крыму, при всём желании могли начать только после вхождения красноармейских частей на полуостров (ведь речь в нём шла не только о капитуляции всей врангелевской группировки, но и о личной сдаче в плен военнослужащих).

И вот, едва красные части овладели первыми, степными уездами полуострова, вопреки букве и духу обращения М.В. Фрунзе на полуострове был развязан безудержный террор.

Вначале он был обращён против сдававшихся в плен крестьянских парней, насильно мобилизованных Добровольческой армией. Затем — против раненых, лежавших в захваченных Красной армией лазаретах и госпиталях. Причём он был, судя по всему, стихийным. Убивали и просто подвернувшихся под руку людей в форме или армейских больничных халатах — так, 16 ноября на феодосийском вокзале в первые часы после захвата города большевиками было расстреляно около 100 человек из команды выздоравливающих, находившихся в местном госпитале (Бобков, 2000. С. 357). Общее число этих первых жертв начинавшейся расправы за считанные недели выросло от нескольких сотен душ в первые часы и дни оккупации Крыма до 15 000 человек (Гессен, 1978; Литвин, 1995. С. 80; Петров, 1991. С. 91).

Поскольку основная часть раненых и больных находилась в госпиталях и зданиях санаториев на Южном берегу, то и наибольшее распространение этот вид большевистского зверства получил именно там. Причём в этой кровавой оргии участвовали и женщины, в том числе сёстры милосердия, но совершенно преобразившиеся под влиянием немилосердных ленинских идей. Приведу один пример такого рода. В ялтинский уездный ревком в эти дни прибыла группа арестованных из числа раненых, направленных инструктором городского отдела народного образования (!), который сопроводил её специальным уведомлением, по сути, приговором: «При сем препровождаю список контрреволюционеров, которые прячутся в укромных местечках г. Ялты и её окрестностях, спасая свою шкуру от кары твёрдой революционной руки трудового народа. Информация в списке со слов сестры милосердия из Санатория № 10 Красного креста в Ливадии тов. Сумцовой, жены красного командира Рабоче-Крестьянской Красной Армии Сумцова» (цит. по: Бикова, 2011. С. 121).

Эти репрессии против совершенно беспомощных, в основном русских людей, были столь же естественны для Красной армии, как и одновременно начавшееся и на протяжении многих дней никем не остановленное мародёрство и насилие солдатни над крымчанами и крымчанками. «Освободители Крыма», как их обычно называют в советских исторических работах, «набрасывались на жителей, раздевали их тут же на улице, напяливали на себя отнятую одежду, швыряли свою изодранную солдатскую несчастному раздетому...» (Очевидец, 1996. С. 59).

С.Ф. Реденс

Тот же источник свидетельствует, что нехитрая эта операция могла повторяться неоднократно, если следующий грабитель был ещё более оборванным, чем предыдущий, — и так до четырёх раз. «Кто только мог из жителей, попрятались по подвалам и укромным местам, боясь попадаться на глаза озверелым красноармейцам... На следующий день, во вторник, начался грабёж винных магазинов и повальное пьянство красных. Вина, разлитого в бутылки, не хватало, начали открывать бочки и пить прямо из них. Будучи уже пьяными, солдаты не могли удовлетвориться насосом и потому просто разбивали бочки. Вино лилось повсюду, заливало подвалы и выливалось на улицы. В одном подвале в вине утонули два красноармейца, а Феодосийской улицей, от дома виноторговца Христофорова тёк довольно широкий ручей смеси красного и белого вина, и красноармейцы, которые проходили улицей, черпали из него иногда прямо шапками и пили вино вместе с грязью. Командиры сами выпускали вино из бочек, чтобы прекратить пьянство и установить какой-то порядок в армии. Пьянство продолжалось целую неделю, а вместе с ним и невозможные, часто самые невероятные насилия над жителями. Как только пьянство закончилось, Фрунзе организовал власть (Крымревком), милицию и остановил грабежи» (Очевидец, 1996. С. 59, 60).

Что же касается упомянутых «невероятных насилий», то другой современник уточняет, что среди красноармейцев и революционных матросов «значительное распространение» получили изнасилования местных женщин, и это было самым ужасным. Каждый матрос держал при себе не одну, а 4—5 несчастных жертв, «главным образом из жён расстрелянных», а также из супруг эмигрантов, оставивших их в Крыму на время своего отсутствия, полагая вскоре вернуться. Если женщина отказывалась становиться игрушкой в лапах полусумасшедшего от вина матроса или солдата, её расстреливали: «Матросы, пьяные и осатаневшие от крови, по вечерам, во время оргий, в которых помимо воли принимали участие сёстры милосердия, жёны арестованных и супруги офицеров, которые выехали, а также заложницы — брали список и ставили крест против имён тех, кто им не понравился. «Крестики» ночью расстреливались» (цит. по: Быкова, 2011. С. 121). Того, что вытворяла прямо на улицах «ленинская гвардия», Крым не видел никогда, ни при одном завоевании...

Попытаемся представить себе всё происходившее глазами мирного жителя Крыма, то есть не эскадронца или любого солдата Белой армии, встречавшегося с красноармейцами лицом к лицу лишь на поле боя. В Судак в начале декабря 1920 г. прибыл какой-то карательный отряд⁶, тут же начались массовые аресты. Тюрьма была устроена в огромном винном подвале под домом графа Р.Р. Капниста-Паскевича. Там не имелось ни кроватей, ни даже нар, лишь брёвна, на которые раньше ставили бочки. Поэтому заключённые были вынуждены сидеть на этих брёвнах или лежать на земляном полу в течение недель и месяцев. Поскольку зима 1920 г. была на редкость морозной, многие заболевали и умирали. Отсюда уводили на расстрел к горе Алчак-Кая, на восточную окраину городка. Там, на одноименном мысу, находилась расселина, выходившая к морю; в неё и сбрасывали трупы. Впоследствии они были обнаружены (Квашнина-Самарина, 1990. С. 339, 350).

Допросы проводились в судакском большевистском штабе, под который приспособили дачу Жевержеевой, расположенную на морском берегу. Нередко прямо оттуда людей уводили на казнь. В феврале большую группу заключённых отправили по этапу (то есть частично пешком) в далёкую Рязань, в исправительно-трудовой лагерь. Однако до места назначения никто не дошёл — часть погибла от холода ещё во время десятидневного перехода до Джанкоя, остальных расстрелял уставший конвой, «объясняя расстрел якобы побегами арестованных» (ук. соч. С. 345). Что же касается тел казнённых на мысу Алчак, то похоронить их разрешили лишь ближе к весне: для их останков была вырыта братская могила в саду той же Жевержеевой. Согласно воспоминаниям современницы, изо всех крымцев, русских, немцев и т. д., побывавших в подвале Р.Р. Капниста-Паскевича, уцелели буквально считанные единицы⁷.

Как вспоминают другие свидетели тех далёких событий, беспощадное кровопролитие, мародёрство, изнасилования и пытки осуществлялись не какими-то бандитами, а людьми, одетыми в никогда не виданную крымчанами форму, хоть и «изодранную». Необычная одежда, в которую были облачены насильники и убийцы, становилась дополнительным источником ужаса, эта одежда всех их делала какими-то исчадиями ада. Ведь только немногие образованные люди могли узнать в этом переодевании для убийства в карнавальный наряд старый, страшный русский обычай (переодевание в особую униформу сопутствовало зверствам опричников садиста Ивана Грозного, кровавому скоморошеству Петра I и пр.).

В Судаке апреля 1921 г., то есть в условиях какого-то подобия установившегося порядка, жители боялись выйти на улицу, с ужасом «...вглядываясь в этих скоморохов в коже и звёздах, перебегавших от подъезда к подъезду, неприступных, может быть несущих в этих портфелях подмышкой решение нашей судьбы. И, несмотря на власть, данную им над нами, несравненно реальней чувство их призрачности, обречённости, того, что спадёт скомороший их наряд — и останется голая, трепетная, опустошённая человеческая душа. Или не останется ничего? Аминь, аминь, рассыпься!» (Герцык, 1992. С. 252).

Таким образом, цели террора, внушения ужаса мирному населению, новые оккупанты добились довольно быстро. Ещё не успев вникнуть в суть нечеловеческой веры большевизма, окружающие стали воспринимать их как нелюдей. Важное доказательство сказанному: даже смерть этих кровавых шутов не внушала почтения: «Скоморошьи похороны, что я видела: под музыку и пальбу несли из Ос[обого] От[дела] красный и с красной на нём звездой гроб» (там же).

Но это было чуть позже, а вначале, повторяем, эта вакханалия убийств могла и не быть специально санкционирована Центром. Затем с заданием организации террора систематического, то есть Красного, в Крым направляется московский аппаратчик Г.Л. Пятаков с личными инструкциями Ленина. Этим поручением общего руководства убийствами роль Пятакова и ограничивалась. Практическая же подготовка этой беспримерной акции легла на плечи председателя Крымревкома Белы Куна и первого секретаря Крымского обкома Р.С. Землячки⁸.

Не до конца выяснена роль, которую сыграл в этих кровавых событиях С.Ф. Реденс, близкий родственник Сталина (он стал свояком будущего вождя, женившись на сестре Н.С. Аллилуевой). Бывший секретарь президиума Всесоюзной чрезвычайной комиссии и лично Ф.Э. Дзержинского, он был в 1920 г. назначен председателем Крымской ЧК. Первое масштабное дело, ему порученное, — проведение зачистки Крыма после эвакуации Русской армии. Затем, с 1923 по 1926 гг., С.Ф. Реденс являлся председателем ГПУ Крымской АССР. В формальной части исполнения плана Ленина относительно Крыма участвовал и Д.И. Ульянов.

Опережая события, скажу, что, в отличие от первых трёх палачей, брат вождя больше пил в Ливадийских подвалах коньяки и коллекционные вина царской семьи, чем «работал». Тем не менее, являясь с декабря 1917 г. членом Таврического комитета РСДРП(б), он стал соучастником преступлений, совершённых главными инициаторами бессудных убийств всех, кто не относился к пролетариям Крыма. В декабре 1919 г. Д.И. Ульянов стал членом Евпаторийского комитета РКП(б), одновременно занимая пост заместителя председателя крымского Совнаркома. В самые страшные годы Красного террора (1920—1921) он узаконивал массовые казни, будучи членом Крымского обкома РКП(б) и ревкома (Волков, 2008. С. 23).

Е.Г. Евдокимов

Менее известно имя непосредственного исполнителя и руководителя большинства карательных акций тех месяцев, начальника Особого отдела 4-го фронта Е.Г. Евдокимова. Между тем он единственный из выдающихся деятелей Красного террора, удостоившийся упоминания (в наградных документах) о размере его непосредственного вклада в казни тех месяцев. На его личном счету было около 12 000 замученных до смерти или казнённых (Литвин, 1995. С. 81).

Такую важную сферу Красного террора, как ограбление жертв, обеспечивал комиссар обысков и арестов Морведа⁹ Курносенко. Его подчинённые как частым гребнем проходили село за селом, посёлок за посёлком, конфискуя абсолютно всё, что имело какую-то ценность. Оправданием этого мародёрства для него было всего одно, но универсальное: местные жители сами виноваты в конфискациях, вызванных необходимостью борьбы с зелёными, которые в противном случае смогут снабжаться в этих населённых пунктах (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 32. Л. 57). Приведём краткую схему, согласно которой Красный террор осуществлялся большевистскими карательными органами. Самым многочисленным, низовым звеном этого механизма были ревкомы. Они создавались не только в городах, но и в сёлах Крыма с населением от 1000 (в отдельных случаях — от 900) человек и выше (ГААРК. Ф. Р-1260. Оп. 1. Д. 38. Л. 93). Центральных же репрессивных органов было всего три: Особый отдел 4-й армии, Крымская чрезвычайная комиссия и упоминавшийся Морвед.

Крымско-татарское население попадало под «юрисдикцию» всех трёх. Так, Морвед бесчинствовал в пределах всей береговой полосы с её городами и сёлами, которые коренной народ заселял куда гуще, чем степную часть. Но, кроме того, имелись так называемые уездные политотделы, которые вели ту же «работу» параллельно. Поскольку жёсткого разделения по территориальному или социальному принципу не существовало, а все эти отделы, комитеты и штабы действовали, подчиняясь инструкциям только своих ведомств (а то и по собственной, революционной инициативе), то, как правило, многие населённые пункты подвергались целым сериям облав, обысков, конфискаций и арестов, следовавших друг за другом. Такая же картина наблюдалось «между прочим, в деревнях, особенно татарских (выделено мной. — В.В.)» (Султан Галиев, 1921. С. 87).

Репрессивный конвейер работал без сбоев, однако через некоторое время явилась необходимость как-то систематизировать его деятельность. И в самом начале зимы, 17 ноября 1920 г., Б. Кун издал Приказ № 4 о регистрации врангелевцев, которые считались как бы военнопленными, хоть и жили на свободе: кто в частном секторе, кто (в основном местные, в том числе офицеры-крымцы) — в собственных домах. В регистрационных пунктах явившиеся могли получить спешно отпечатанную «Анкету для регистрации бывших участников белых армий».

Этот уникальный для истории Крыма документ заслуживает особого внимания. Он состоял из 15 пунктов, один из которых, 13-й, касался «политических убеждений», на который большинство солдат просто не знало, как отвечать. Часть этих документов, заполненных крымскими татарами, рисует объективную картину службы коренного народа «на белых» уже потому, что сами заполняющие знали о том, что поданные ими сведения будут проверены следственной службой и в случае каких-то несоответствий действительности неизбежно последует понятно какое наказание (тюремные «сроки» тогда ещё не давали)¹⁰.

Из анализа этих анкет следует, что, во-первых, многие крымско-татарские парни были мобилизованы врангелевцами насильно, многие при этом дезертировали, кое-кто — неоднократно. Этих беглецов довольно быстро ловили и, наказав (как правило — от 5 до 15 шомполов), вновь ставили в строй. Иногда такие «добровольцы» прослужили всего несколько недель, в основном в комендантских взводах (заметим в скобках, что эта небоевая служба не избавляла от большевистских репрессий — больной туберкулёзом и оттого служивший в таком взводе Сергей Шмелёв, сын замечательного русского писателя, был расстрелян наравне с другими). Но большая часть крымско-татарских добровольцев, конечно, сражалась на фронтах Гражданской войны. Общее число татар-врангелевцев неизвестно; только в Первом Крымском мусульманском полку их осталось к концу войны 800 человек (Русская эмиграция. С. 102), хотя, конечно, основная их масса служила не здесь, а в других, в основном кавалерийских частях.

В декабре по городам и сёлам Крыма прокатился новый вал регистрации. Теперь ей подлежали и вполне мирные, коренные жители: бывшие чиновники, местные полицейские, домовладельцы любого уровня зажиточности и, в отличие от мужчин, — абсолютно все женщины половозрелого, цветущего возраста от 18 до 40 лет (КК. 12.12.1920; 18.12.1920; 28.12.1920). Последнее особенно поражает. Что это было? Неужели осуществление социальных идей большевистских теоретиков насчёт того, что в светлом будущем женщина, наравне с пищей и жильём, должна стать совершенно доступной ранее угнетённому (и, в целом, сексуально малопривлекательному) пролетариату? И поэтому, как и любое иное народное достояние, она подлежала учёту и контролю?

Но вернёмся к упомянутым анкетам крымско-татарских солдат и офицеров. В Государственном республиканском архиве Крыма их сохранилось столько, что можно даже сделать кое-какие статистические выводы. По делам Алуштинского райвоенкомата видно, что из числа бежавших из Белой армии (дезертиров, чаще всего пополнявших ряды зелёных) крымские татары составляли ровно половину (35 человек, из других было 34 русских и 1 крымский немец). Причём большинство составляли местные: из одного только Корбека в руки белых попались Курбединов Сеит-Амет, Ибраим Исмаил, Мустафа Абдурман, Бекир Асан. Некоторые почему-то избежали наказания: алуштинец Незиров Джелил, попав в мобилизационную облаву в конце 1919 г., был зачислен во 2-й конный Татарский полк, бежал, был пойман и отправлен в боевую дружину Алушты же.

Остальные, число которых многократно превышало группу не желавших воевать, служили у Врангеля беспорочно. Чтобы избежать голословности, назову их (для сравнения — тоже только алуштинских): из пригородного Корбека это были Якуб Зиядин, Сеит-Умер Сеитнафе, Исмаил Абдул, Аппаз Абляким, Сеит-Халил Велиша, Аслан Арслан-гази, Бекир Курти; из самой Алушты — Исмаил Байрам, Аджи Вели Усеин, Мемет Эннан, Осман Куркчи, Мустафа Абдулла Марту, Осман Ибришев, Рамазан Канаров, Ибраим Амедов, Усеин Мустафа Арабаджи, Дервиш Челык и другие.

В этом длинном списке выделяются крымско-татарские офицеры: поручик Аблаев и подпрапорщик Джефер Али, а также крымско-татарские большевики (такие тоже встречались у Врангеля!) Абдурахман Бирнам Хазы и упоминавшийся Джалил Незиров. И, наконец, бывший председатель Алуштинского волостного ревкома, «анархист-индивидуалист» Сеит-Бекир Бекиров (ГААРК. Ф. Р-1260. Оп. 1. Д. 25. Л. 5—68).

Розалия Землячка

О дальнейшей судьбе всех этих зарегистрировавшихся в родной Алуште бывших белых солдатах и офицерах пока в точности мало что известно. Впрочем, какой-то свет здесь проливает сохранившееся единичное свидетельство современника: «Я видел... как большевики гнали их зимой за горы (то есть за Чатырдаг, по дороге на Симферополь. — В.В.), раздев до подштанников, босых, голодных. Народ, глядя на это, плакал. Они кутались в мешки, в рваные одеяла, подавали добрые люди. Многих из них убили, прочих послали в шахты» (Шмелёв, 1927).

Очевидно, это были отказавшиеся вновь надеть форму Красной армии. И это решение люди принимали не только из-за ставших им известными фактов зверств, творимых красноармейцами. Быстро распространились слухи (впоследствии подтвердившиеся) о том, что бывших «красно-белых» (то есть успевших повоевать по обе стороны фронта), согласившихся вновь вступить в ряды РККА, отправляли не в обычные части, а в так называемые полевые лагеря особых отделов 4-й и 6-й армий, расположенные под Симферополем, Бахчисараем, Джанкоем и Керчью. Там же, поскольку для них не хватало ни продовольствия, ни солдат в лагерной охране, этих заключённых сразу же расстреливали (Бобков, 2000. С. 358). Так что алуштинские татары, наотрез отказавшиеся служить большевикам, возможно, оказались в выигрыше, — всё-таки кое-кто из посланных в шахты мог и уцелеть...

Как неоднократно бывало в истории массовых репрессий, эти и иные будущие жертвы террора послушно потянулись на регистрационные пункты (впрочем, может быть, поверив в святость слова офицера Фрунзе насчёт сохранения жизни). Регистрационные пункты имелись в каждом городе, но их катастрофически не хватало, поэтому очереди выстраивались многотысячные. Причём дело было всё-таки не в том, что будущие жертвы не догадывались, зачем их регистрируют. Ведь регистрация проводилась дважды, в ноябре и декабре, уже в ходе начавшихся казней. Но если в Феодосии в первый раз в гостиницу «Астория» (там помещался штаб Иркутской дивизии) явилось с заполненными анкетами 4000 человек, то в декабре, когда уже вовсю шли расстрелы, всё равно пришло «своим ходом» ещё 2000 обречённых (Купченко, 1994. С. 58). Та же картина наблюдалась и на втором пункте регистрации, который находился в городской комендатуре, на даче Месаксуди (Бобков, 2000. С. 358).

Всего по Крыму только за три дня первой регистрации явилось 25 000 человек, затем наступил резкий спад численности. Тогда начались облавы, бывших военнослужащих стали арестовывать в ходе сплошной проверки жилищ крымчан, многие из которых укрывали этих безоружных людей. Облавы приносили большой улов. Так, в Севастополе только за один заход задерживалось до 6000 человек (Литвин, 1995. С. 80). Затем, когда началась вторичная регистрация, кое-где (например в Феодосии) явившихся с заполненными анкетами людей на волю уже не отпускали.

Когда же регистрационные списки были заполнены, то именно по ним начались расстрелы. При этом и на расстрел жертвы являлись самостоятельно, подчиняясь приказам городских военных комиссариатов, которые также имели стандартное содержание. Вот, к примеру, приказ по Алуште, городу и уезду:

«Всем военнопленным офицерам и солдатам, служившим в армии Врангеля и зарегистрировавшимся у Военного Следователя Морского Особого отдела, всем без исключения явиться 15 декабря сего года в 10 час утра к зданию Ревкома (дача Дивная)¹¹. Не явившиеся к указанному времени будут преданы суду по законам военного времени...» (ГААРК. Ф. Р-1260. Оп. 1. Д. 25. Л. 70). Расстреливали практически всех подчинившихся этому приказу, как и всех задержанных. То есть невиновных как бы не предполагалось, об этом сохранилось свидетельство современника и очевидца тех событий.

Им был профессор Таврического университета, физик-теоретик Я.И. Френкель. В январе 1921 г. он составил меморандум, предназначенный для Ленина, в котором описал крымские ужасы, очевидцем которых ему пришлось стать. Профессор, проживавший в Ялте, писал, что в этом городе «чины особых отделов и чрезвычайных троек купаются в вине, которого так много на южном берегу Крыма, и под пьяную руку расстреливают, не читая даже анкет...» Причём расстрелу подлежали офицеры и другие враги революции «наряду с обывателями, совершенно безобидными в политическом отношении... Всего в Крыму расстреляли около 30 тысяч человек, причём эта цифра продолжает ежедневно расти. Благодаря тому, что Крымревком и в особенности обком ничего не приняли для обуздания особых отделов (так, например, Бела Кун заявил, что не должно быть пощады ни одному офицеру и не одному буржую), а центр не обращал достаточного внимания на Крым, — террор, или, вернее, разбой, ареной которого является последний, не обнаруживал до сих пор никаких признаков ослабления. Лишь в самое последнее время в Симферополе появилась Крымчека, которая, однако, не заменила особый отдел Крыма, а лишь дополнила его» (цит. по: Тополянский, 1996. С. 205).

Соотношение между жертвами арестов и казней было примерно таким: из упомянутых выше 6000 арестованных в Севастополе отпустили всего 700 человек, 2000 расстреляли сразу, а около 3000 получили отсрочку, их отправили на какое-то время в концлагеря¹², которые росли в Крыму как грибы (Литвин, 1995. С. 81). Не подлежали помилованию, то есть были «расстреляны без суда все служившие в милиции Крыма (после февраля 1917 г., при революционном Временном правительстве. — В.В.) и все бывшие полицейские чины бывших правительств» (Шмелёв, 1927). Но чаще всего расстреливали всех подряд, заполнивших злосчастные анкеты.

М.В. Фрунзе, надо отдать ему должное, пытался если не прекратить это бессудное и бессмысленное кровопролитие, то хотя бы как-то ограничить его. Он даже обратился для этого в большевистский Центр. В ответ он получил редкое по подлости даже для коммуниста послание Л. Троцкого от 22.11.1920 г.: «Необходимо всё внимание сосредоточить на той задаче, для которой создана «тройка». Попробуйте ввести в заблуждение противника (то есть уже разоружившихся, бывших добровольцев на территории мирного Крыма. — В.В.), сообщив ту («такую», если говорить по-русски. — В.В.) переписку, из которой выглядело бы, что ликвидация отменена или переносится на другой срок» (цит. по: Русская эмиграция. С. 214—215). После чего экзекуция была продолжена.

Общее число жертв расстрелов было никогда в Крыму ранее неслыханным. За одну ночь в Симферополе расстреливали по 1800 человек, в Керчи — по 1300, в Феодосии — по 420 и т. д. (Мельгунов, 1990. С. 67). Этим данным, в общем, отвечают цифры, публиковавшиеся официальными большевистскими изданиями: в конце ноября 1920 г. в Севастополе за одни сутки было расстреляно 1634 человек, из которых — 278 женщин; после двухдневного перерыва — ещё 1202 человека, из них 88 женщин и т. д. (Известия Временного севастопольского ревкома. 28.11.1920).

Лев Троцкий гонит рабочих на принудработы, где их ожидает смерть. Рис. неизвестного художника 1920-х гг.

Эта кровавая баня длилась несколько месяцев, после чего Крым получил в мировой прессе жутковатое имя «Всероссийского кладбища». Общее число загубленных жизней нуждается в уточнении, сделать которое невозможно, пока архив Крым ЧК недоступен ни автору этих строк, ни даже его более именитым московским коллегам, — этот факт вызвал печатное возмущение известного специалиста по истории Гражданской войны профессора А.Л. Литвина (1993. С. 55). Впрочем, некоторые подсчёты могут дать об этом общее представление, хотя и приблизительное.

Таких вычислений было сделано несколько и в разное время. Они принадлежат разным авторам, но от всех этих выкладок, более или менее приблизительных, выгодно отличаются опубликованные упоминавшимся выше писателем И.С. Шмелёвым. Собранные им сведения были основаны на материалах бывшего Союзов врачей Крыма, а также на информации знакомого И.С. Шмелёву доктора, «служившего у большевиков и бежавшего от них за границу». Итак, «за время террора за два-три месяца — с конца 1920 до начала 1922 г. в городах Крыма: Севастополе, Евпатории, Алупке, Алуште, Судаке, Старом Крыме и прочих местах, было убито, без суда и следствия, до ста двадцати тысяч человек мужчин и женщин, от стариков до детей» (Шмелёв, 1927)¹³.

Запомним это свидетельство о факте, небывалом в Крыму всех прошедших и последующих времён — это если не считать геноцид 1944—1945 гг.

В том, что названная цифра близка к истинной, сомневаться не приходится. Собственно, и сами большевики в своё время признавали количество казнённых ими «всего лишь» вдвое меньшее (Мельгунов, 1990. С. 67). К тому же в него, согласно более поздним исследованиям, не входят 30 000 солдат Белой армии, тогда же этапированных на Север (Петров, 1991. С. 92); это, конечно, не значит, что они выжили на Соловках или в других удалённых концлагерях¹⁴.

Что же касается отдельных групп крымского населения, то автор приведённых выше подсчётов особо подчёркивает, что «было много расстреляно татар». Причём убийства эти нередко совершались с особой жестокостью, предварялись, как правило, пытками, издевательствами и т. д. — «одного учителя-татарина, бывшего офицера, забили насмерть шомполами и [после этого] отдали его тело татарам» (Шмелёв, 1927). Некоторый свет на проблему численности замученных до смерти или казнённых крымцев даёт сравнительное количество жителей в таких преимущественно крымско-татарских городах, как Бахчисарай и Старый Крым. Если в первом из них на 1917 г. численность населения равнялась 21231 человеку, то в 1921 г. она уменьшилась до 12 361 человека, тогда как во втором городе от 11583 человек осталось всего 5750, то есть около половины (Быкова, 2011. С. 130, 131). Всего же городское население Крыма за указанный срок упало с 433 286 до 327 088 человек, то есть ушло в небытие около 106 200 человек крымчан, ранее проживавших на полуострове (там же). Что же касается сельской местности, то пока данными такого рода мы не располагаем. Во всяком случае, нужно признать, что ближе всех к действительности относится цифра, названная И.С. Шмелёвым.

Что же касается некоренного населения, то кроме военных, солдат и офицеров, репрессиям подвергались члены их семей, а также совершенно случайные в Крыму люди, бежавшие сюда от голода в Москве и Петрограде. По отношению к ним применялись репрессии в полном соответствии с вышеупомянутой шифрограммой Дзержинского от 16 ноября 1920 г., согласно которой все, прибывшие на полуостров после 1918 г., автоматически становились объектом преследований, а Крым превращался в огромный концлагерь под бдительной охраной. Кто же оказался в числе заключённых в нём?

Это был не сумевший эвакуироваться «буржуазный элемент» (в том числе множество интеллигентов, известных деятелей российской культуры, науки, просвещения и т. д.), и даже «застрявшие в Крыму дачники». То есть не сумевшие из-за революционной сумятицы вернуться домой простые учителя, инженеры, священнослужители, земские чиновники, журналисты, врачи и прочие. А также сёстры милосердия, прошедшие Первую мировую и Гражданскую войны — на Южном берегу Крыма, например, была засвидетельствована групповая казнь сразу 17 медсестёр (Мельгунов, 1990. С. 69), а в Алупке расстреляли 275 медсестёр, докторов и санитарок. Такая жестокость по отношению к женщинам объяснялась просто — они лечили врагов революции.

В первой половине 1921 г., уже после того как Кун и Землячка были отозваны в центр, а Крымскую ЧК возглавил С.Ф. Реденс¹⁵, поднялась вторая волна репрессий. Уже 10 апреля 1921 г. все уезды Крыма были объявлены на военном положении, несмотря на то что Гражданская воина уже закончилась! Это позволяло не устраивать более комедии расследования или даже трибунала (как правило, расстрельного), а просто убивать любого подозреваемого на месте. Многократно возросло и число этапируемых за Перекоп. Высылались поголовно члены семей расстрелянных (всего их вывезли около 100 000 человек), а также все, зарегистрированные осенью 1920 г., но уцелевшие от массовых казней. Их набралось тоже около 30 000 человек. Основную часть этапированных направили на восстановление шахт Донбасса, на мостодорожное строительство, где они жили и умирали в условиях концлагерей. Но та же система использовалась и в Крыму (Управление концлагерями находилось в Симферополе на Пушкинской, эвакоприёмник — на ул. Вокзальной, в здании бывшего Епархиального училища). Для заключения в концлагерь также был необязателен судебный приговор, достаточно было решения любого из упоминавшихся карательных органов (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. З. Д. 220. Л. 148).

Но для того, чтобы испытать на себе, что такое рабский труд, необязательно было попадать в концлагерь. На принудительные работы в Крыму осуждался любой, кого можно было счесть «паразитическим элементом», в основном из крымчан. Какое-то подобие внешней законности здесь с 1 января 1921 г. должны были осуществлять учреждённые тогда же Подотделы принудительных работ при уездных ревкомах. Такой Подотдел «производил проверку всего населения по спискам, представленным кварткомами», в сёлах — по спискам малле, имевшимся в волостных ревкомах. Затем приглашались «представители от всех Профессиональных Союзов», которые и «выбирали из всего числа лиц наиболее подходящих к отправке... После этого материал обрабатывался в заседании Уревкома, причём принималось во внимание как материальное и имущественное положение каждого гражданина, так и его политическая физиономия». Это типовое положение отражено, например, в «Протоколе от 31.01.1921 заседания ревкомов Евпатории и уезда» (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 220. Л. 11).

Все таким образом отобранные попадали в «лагеря принудработ», практически ничем не отличавшиеся от концентрационных. Здесь их держали за колючей проволокой впроголодь, естественно, без отпусков домой. Причём на тесной территории скапливалось значительное число людей. Так, в не самом большом Симферопольском лагере (на его территории позже находился совхоз «Красный») количество заключённых было в среднем 226 человек (ГААРК. Ук. дело. Л. 145—146 об.), а голодали они так, что Крымревком был вынуждаем при всплесках смертности распоряжаться о возвращении на лагерную кухню части продукта, производимого этими рабами XX в. (то есть собранных овощей, сена и т. п.). Так было и в Карасубазарском районе, в лагере близ Новой Бурульчи и других центрах принудительных работ (ГААРК. Ук. дело. Л. 411).

Бахчисарай накануне Гражданской войны. Открытка из коллекции музея Ларишес

Сравнительно недавно стало известно (подтвердилось документальными источниками), что принудработы не были лишь средством наказания, а в большей своей части вызывались нехваткой рабочей силы на особо тяжёлых видах производства. То есть Кремль уже тогда заранее заказывал определённое количество рабов, а суды с трибуналами старались эти заявки выполнять. Любые попытки молодых, работоспособных крымцев избежать участи рабов, куда-нибудь скрыться оказывались тщетными: спасти их могла лишь эмиграция, но она давно уже была запрещена. А тех, кто в отчаянии пытался скрыться в лесах и горах, вылавливали и, в лучшем случае, отправляли в концлагеря, в худшем — расстреливали на месте. Свидетелей новой крымской работорговли, часто оборачивавшейся бойней, сумевших её пережить, вырваться в свободный мир и опубликовать воспоминания о виденном, насчитываются буквально единицы. Среди них — генерал И. Данилов, служивший именно в эти месяцы у красных и поэтому располагавший наиболее точной информацией как специалист, наблюдавший работу репрессивного аппарата «изнутри». Он пишет: «Ноябрь 1920 г. Весёлый и шумный когда-то Симферополь, известный своими стильными постройками, начинал переживать все ужасы террора большевиков. Здесь был, помимо местного Ревкома, Областной Крымский Ревком, председателем которого был знаменитый зверь и палач Бела Кун. Слухи о наводимом им ужасе смутили даже центральную власть в Москве, и она была принуждена через несколько времени его отозвать¹⁶. То, что творилось в Симферополе и в остальном Крыму, не поддаётся описанию. Органами Чека и Особыми Отделами армий и дивизий совершенно произвольно, без предъявления какого-либо обвинения, арестовывались и сейчас же расстреливались не только бывшие Врангелевские офицеры, но и их жены и дети, юристы, бывшие служащие гражданских учреждений, кооператоры, банковские служащие. Достаточно было быть прилично одетым на улице, чтобы быть арестованным встречным чекистом и отведенным в тюрьму или застенок Особого отдела, из которого выхода уже не было...

Окраины Симферополя были полны зловония от разлагавшихся трупов расстрелянных, которых даже не закапывали в землю. Ямы в долине за Воронцовским садом, а в имении Крымтаева — оранжереи были полны трупами расстрелянных, слегка присыпанных землёй¹⁷. Курсанты кавалерийской школы (будущие красные командиры) ездили за полторы версты от своих казарм (здания бывшего Крымского Конного полка) выбивать камнями золотые зубы изо рта казнённых, причём эта охота давала всегда большую добычу. Общая цифра расстрелянных в Симферополе со дня вступления красных в Крым до 1 апреля 1921 доходила до 20 000, а всё число расстрелянных во всём Крыму — до чудовищных размеров: 80 000 человек. Правда это или нет, сказать не могу, так как, ужасаясь этой цифре, сам не хочешь в неё верить, но её называли коммунисты, причастные к этим расстрелам и хвастались ею в разговорах между собой, ставя это в заслугу деятельности Чека и Особого Отдела» (Данилов, 1993. С. 164—166).

Заслуживает внимания более поздний факт несколько иного плана. Когда в конце 2000 — начале 2001 гг. в крымском радио и телевидении была развязана грязная кампания, направленная против крымско-татарского народа, то останки жертв Красного террора, захороненные на территории совхоза «Красный», были выкопаны. Затем их сняли на плёнку и продемонстрировали крымским телезрителям по программе «Грани». Её ведущий, Игорь Азаров, сопровождал показ комментарием, из которого следовало, что перед потрясённым Крымом — кости жертв, казнённых «крымско-татарскими добровольцами», служившими при оккупации 1941—1944 гг. немцам! При этом никаких доказательств «авторства» былой расправы предъявлено, естественно, не было (Шерфединов Р. В сегодняшней нашей слабости — завтрашняя сила // БК. 2006. С. 280).

Свидетель тех давних событий, независимый от большевистской цензуры, сообщал в январском номере 1921 г. нелегальной газеты «Свободный Крым» о бахчисарайских буднях: «Не проходит ни одного дня, чтобы в городе не было обысков и арестов. Обыски производятся по приходам (имеются в виду кварталы-малле. — В.В.), причём забирают весь хлеб (оставляя только 30 ф. на месяц), все крупы, всю материю, нитки. Забирают даже посуду, печки, войлоки, забирают одеяла, подушки, простыни, полотенца, бельё... Жизнь в Бахчисарае кошмарная. Торговли — никакой — всё реквизировано, весь скот режется. Жители получают 1/4 ф. хлеба в день, да и то не все. Иных татар считают буржуями и не выдают ничего. Татарок заставляют мести улицы и убирать отхожие места».

Та же газета — о Евпаторийском уезде: «В одну из татарских деревень приехал большой отряд коммунистов. Ограбив имущество татар, уведя около 50 голов рогатого скота, пьяные коммунисты стали стрелять в мирных жителей, к счастью, никого не убили. Ночью пьяные коммунисты ворвались в три татарских дома и взяли с собою 5 татарских женщин. Хотели взять ещё одну, но она бросилась бежать от них... её поймали и убили. Пятерых татарок увели с собой. До сих пор в деревне нет никаких сведений о том, где находятся несчастные женщины» (Свободный Крым. № 8. 29.01.1921. Хранится в: ГААРК. Ф. Р-1202. Оп. 2. Д. 16. Л. 112—113).

В городах Восточного Крыма тысячи расстрелянных были брошены в шахты каменоломен и в колодцы, выкопанные еще генуэзцами. «Когда же они были заполнены, выводили днем партию приговоренных, якобы для отправления в копи, засветло заставляли рыть общие могилы, запирали часа на два в сарай... и с наступлением темноты расстреливали. Складывали рядами. На расстрелянных через минуту ложился новый ряд живых «под равнение» и так продолжалось, пока яма не наполнялась до краёв. Ещё утром приканчивали некоторых разможживанием головы камнями. Сколько похоронено полуживых! В Керчи устраивали «десант на Кубань»: вывозили в море и топили» (Мельгунов, 1990. С. 68).

Там же, в Феодосии, в декабре 1920 г. Иркутскую дивизию сменила 9-я Ударная, пришедшая из Севастополя, то есть с особым, «севастопольским» отношением к будущим жертвам, а также стрелковая 46-я, на 70% состоявшая из эстонцев. Командир дивизии И.Ф. Федько, избравший под свой штаб и Особый отдел дом-галерею И.К. Айвазовского, лично руководил особотдельскими карателями, батальоном ОСНАЗа и расстрельной комендантской командой (Бобков, 2000. С. 360). Явившихся на регистрацию забирали сразу же в накопители, устроенные в Виленских, Рожновских и Крымских казармах, а также на фабрике Соломона Крыма, «откуда по 200 человек каждую ночь выводились на мыс Св. Ильи и расстреливались. Трупы свалены в глубокий овраг и сверху прикрыты обвалившейся землёй... Весь путь к оврагу был усеян лоскутками платья мучеников» (Купченко, 1994. С. 58).

Эти обрывки одежды оставляли те, у кого были в городе семьи (то есть в основном местные жители), это была единственная возможность подать о себе последнюю весть. С этой же целью на дороге к месту казни люди бросали носовые платки, гайтаны с зашитыми в кожу сурами Корана, крестики и т. д. Та же картина наблюдалась на подходах ко второму месту расстрелов тех лет у феодосийского городского кладбища. Иногда перед казнью людей связывали проволокой и топили в море близ Чумной горки, у Карантина (Бобков, 2000. С. 359).

В доме И.К. Айвазовского какое-то время жил и М. Волошин, который стал невольным свидетелем происходившего в самом здании и вокруг него, в городе (Купченко, 1998. С. 38). Потрясённый всем увиденным, а ещё более тем, что ему рассказывали жители Феодосии, поэт составит 3—4 месяца спустя своё свидетельское показание, написанное белым стихом (что, в общем, для него было не слишком характерно) и названное им Террор:

Собирались на работу ночью. Читали
Донесения, справки, дела.
Торопливо подписывали приговоры.
Зевали, пили вино.
С утра раздавали солдатам водку,
Вечером, при свече,
Выкликали по спискам: мужчин, женщин,
Сгоняли на тёмный двор.
Снимали с них обувь, бельё, платья.
Связывали в тюки. Грузили на подводу. Увозили.
Делили кольца, часы...
Ночью гнали разутых, голых
По оледенелым камням,
Под северовосточным ветром
За город, на пустыри.
Загоняли прикладом на край обрыва,
Освещали ручным фонарём.
Полминуты работали пулемёты,
Доканчивали штыком.
Ещё недобитых валили в яму.
Торопливо забрасывали землёй.
А потом с широкой русской песней
Возвращались в город домой.
А к рассвету пробирались к тем же оврагам
Жёны, матери, псы.
Разрывали землю. Грызлись за кости.
Целовали милую плоть.

После того как были расстреляны те тысячи, что добровольно явились на регистрацию, здесь стали обычными облавы, в которые попадали и местные, феодосийские крымцы. Многие из них, в основном зажиточные, становились жертвами доносов от соседей — явление также общекрымское. Теперь увеличилось и число мест казни (по сравнению с ноябрём 1920-го). Людей стали гнать на Лысую гору и снова к оврагам горы Алчак-Кая, шедшие по направлению к морю — очевидно, в расчёте, что паводки смоют следы преступления (Квашнина-Самарина М.Н. В красном Крыму // Минувшее. 1990, № 1. С. 350). В течение полутора месяцев, сообщает очевидец, ежедневно расстреливались из пулемётов и ружейными залпами по 300—400 человек.

«Несчастных раздевали догола на 20-градусном морозе. Многие лишались рассудка. Единицам удалось бежать и укрыться на чердаках, в норах, сараях... Трупы казнённых зарывались небрежно и утром собаки растаскивали куски мяса». Очевидец, которому принадлежат эти воспоминания, считал, что всего в Феодосии было только расстреляно 7—8 тыс. человек. Но иногда обречённых не стреляли, а выстраивали для обезглавливания: они «зверски умерщвлялись будённовцами, практиковавшимися в рубке... На месте страшных расправ, чинимых при свете факелов, торопливо делили содранное со своих жертв обмундирование». Бывало, что людей не только в море топили, но и распинали (Купченко, 1994. С. 59—61).

В Ялте в декабре 1920 г. расстрелы свершались прямо в госпитале, в ту пору расположенном во дворце Ливадия. Там, кроме раненых, были казнены врачи и медсёстры. Расстрелы производились не только в пригородах, но в самом центре города. Например, во дворце эмира Бухарского (Урсу, 1999. С. 13). Для захоронения своих жертв здесь использовали обширный и глубокий бассейн коттеджа А.Ф. Фролова-Багреева, представителя крымского губернатора в Ялте (Омельчук, 2003. С. 13). Расстреляли и хозяина дачи... В 2006 г. потомками ялтинцев-эмигрантов на этом месте была возведена часовня.

В целом, историю превращения Крыма в огромное Лобное место поразительно напоминает практика фашистов по отношению к евреям — неизвестно, переняли ли гитлеровцы и этот советский опыт массовых репрессий, или же ограничились лишь изучением первых, ещё ленинской постройки, концлагерей? Ведь совпадение поразительное до тонкостей — от первоначальной тщательной регистрации будущих жертв до захоронения их в многотысячных, многоярусных, специально вырытых рвах — раньше такого не было ни в России, ни в Германии.

Причём в обоих случаях копать братские могилы заставляли самих казнимых по очереди, группа за группой, — об этом рассказывали крымские татары из уцелевших, видевших всё, что происходило в том же имении Крымтаева. Они вспоминали и о пытках, которым осуждённых на смерть подвергали на протяжении многих часов перед казнью (Очевидец, 1996. С. 60—61). Естественно, никаких военных тайн от истязаемых не добивались — война уже кончилась, это, как и в 1918-м, были проявления массового («народного») садизма. Точнее, подсознательные всплески всё того же первобытного обрядового мучительства «не наших», что свойственны древнему племенному обществу, характерному шизоидной психикой. Единственный нормальный человек, случайно оказавшийся свидетелем этих пыток, сошёл с ума — это был татарин-сторож имения Крымтаева, которого заставили присутствовать на одной из кошмарных первобытных оргий, которые устраивались там ежедневно (ук. соч. С. 61). Впрочем, изощрённые пытки применялись и в подвалах центральной, Симферопольской ЧК: там, к примеру, людям ставили клизмы с битым стеклом, жгли свечами половые органы и так далее (Стецковский, 1997. Т. I. С. 157).

По социальной принадлежности крымские жертвы большевизма были неодинаковы; причём разница эта явно «привязывается» к различным этапам Красного террора. Здесь можно произвести приблизительное разделение на две части: вначале арестовывали почти исключительно военнослужащих, и лишь когда все или почти все они были мертвы, подошла очередь гражданского, в том числе и крымского, в том числе и татарского населения. В технике исполнения казней разница была та, что солдат и офицеров почему-то старались умерщвлять по ночам, скрытно, тогда как жителей крымских городов и сёл нередко вешали прямо на фонарях, деревьях скверов, даже на памятниках. Севастополь добавил к своей «русской славе» ещё одну, поистине несмываемую страницу: здесь большевики впервые проявили своё беспристрастие по отношению к классу-гегемону, специально рыская по слободкам в поисках рабочих порта. Их расстреливали сотнями, без разбора, так как некоторые из них помогали при погрузке врангелевских войск и беженцев; за ту же вину казнили многих крымских татар-рыбаков¹⁸.

Известны и конкретные имена палачей, давших команду к казням севастопольских татар, совершенно безвинных как перед белыми, так и перед красными; это местный предревкома С.Н. Крылов, его заместитель Селицкий и члены ревкома Салтыков и Хаттат (последний — член партии с 1919 г., крымский татарин) (ГААРК. Ф. Р-1188. Оп. 3. Д. 45. Л. 1). Впрочем, одновременно с этой целенаправленной бойней хватали и случайных прохожих на Историческом бульваре, которых казнили просто «для назидания» (Мельгунов, 1990. С. 69).

Некоторые из пока немногочисленных крымско-татарских коммунистов, опираясь на поддержку крымских же товарищей по партии из местных русских, пытались как-то снизить уровень Красного террора, спасти хотя бы часть крымских интеллигентов, политических лидеров, просто лично им известных честных людей. В декабре 1920 г. против этих попыток резко выступила Р. Землячка, составившая документ, примечательный даже для тех лет:

«Путём регистрации, облав и т. п. было произведено изъятие служивших в войсках Врангеля офицеров и солдат. Большое количество врангелевцев и буржуазии было расстреляно (напр., в Севастополе из задержанных при обыске 6000 чел. Было отпущено 700, расстреляно 2000), остальные находятся в концентрационных лагерях. Действия Особых Отделов вызвали массу ходатайств со стороны местных коммунистов — благодаря «связи их с мелкой буржуазией» — за тех или иных арестованных. Но областкомом тут же было категорически указано на недопустимость самого факта массовых ходатайств. И тут же предложено партийным бюро ни в коем случае не давать своей санкции подобным ходатайствам, а наоборот, оказать действительную помощь Особым Отделам в их работе по окончательному искоренению контрреволюции» (цит. по: Зарубины, 1994. С. 33).

Другими словами, местным, низовым партбюро и ячейкам было предложено фактически стать звеном в особотдельской карательной системе с тем, чтобы ещё более повысить эффективность умерщвления жителей Крыма. А также доведения оставленных в живых до вышеупомянутого состояния постоянного смертельного страха. Последняя задача удалась ещё до завершения Красного террора. Посетивший Крым в 1921 г. М. Султан-Галиев отмечал в своём докладе «О положении в Крыму», предназначенном для кремлёвской элиты, что «жестокий красный террор оставил неизгладимую тяжкую реакцию в сознании крымского населения. У всех чувствуется какой-то сильный, чисто животный страх перед советскими работниками» (Султан-Галиев, 1921. С. 86). Такое заключение в официальном докладе Кремлю многого стоит.

Часовня на месте массовых расстрелов в Ялте. Современное фото

Далее докладчик отметил и вторичный результат террора — крымцы уже испытывают к советской власти абсолютное недоверие и глубоко затаённую ненависть. И всё сказанное относится в первую очередь к крымским татарам, которые воспринимают всё происходящее с ними как проявление организованной, но не афишируемой «колониальной политики Советской власти», преследующей цель полной экономической и политической деморализации крымско-татарского народа (там же).

Но этот доклад был едва ли не единственной информацией о Красном терроре в Крыму, озвученной официально и перед аудиторией, умевшей домыслить невысказанное. За рубежом о том же, но с куда большими подробностями писали русские беженцы и европейцы, побывавшие в России. Но публика верила этим рассказам с трудом, так как гораздо более громкой была советская пропаганда, уже в 1920-х гг. разворачивавшая свою деятельность в Европе и США. Кроме того, иностранцы, которых приглашала советская администрация, нередко оправдывали деньги, затраченные на их приём. Приведу несколько примеров.

Американский олигарх У. Буллит, посетивший Россию в феврале 1919 г., по возвращении доложил в Конгрессе, что слухи о большевистских репрессиях явно преувеличены, и что общее количество жертв полностью завершившегося Красного террора не превышает 5000 чел. А его земляк Л. Стеффене в том же году заверил слушателей, что большевики, принужденные к репрессиям жёсткими обстоятельствами, теперь глубоко раскаиваются в содеянном. В начале 1920 г. в Петрограде вышла книжка, которую написал молодой француз, ставший в России коммунистом.

В ней он поведал миру, что ещё в феврале 1919 г. «Красный террор закончился. Но по правде сказать, его никогда и не было. Когда я слышал здесь это слово «террор», которое для француза обозначает вполне определённую вещь, меня разбирал смех, потому что я видел сдержанность, любезность и благонамеренность этой ужасной Чрезвычайной комиссии, уполномоченной его осуществлять» (Pascal P. En Russie Rouge. Petrograd, 1920. P. 6. Цит по: Пайпс, 1994. Ч. 2. С. 536). Этим и многим другим уверениям того же рода западная общественность давала гораздо больше веры, чем словам русских, чудом вырвавшихся за рубеж из кровавой российской мясорубки. И публику можно понять — действительность, о которой рассказывали эмигранты первой волны, была слишком чудовищной, она не укладывалась в представления о человеке, свойственные цивилизованному миру.

Иногда впоследствии Дзержинскому задавали вопрос, чем был вызван Красный террор и почему он вылился в столь чудовищную бойню? Тот отвечал, явно снимая с себя ответственность за преступление, к которому приложил и свою руку: «Видите, тут совершена большая ошибка. Крым был основным гнездом белогвардейщины, и чтобы разорить это гнездо, мы послали туда товарищей с абсолютно чрезвычайными полномочиями. Но мы никак не могли подумать, что они ТАК используют эти полномочия» (цит. по: Ишин А.В. В Крыму после Врангеля (по архивным материалам КрымЧК за 1921 год) // Революция и гражданская война 1917—1920 годов: новое осмысление. Тезисы докладов международной научной конференции. Ялта. 10—18 ноября 1995 г. Симферополь, 1995. С. 46). При этом Дзержинский исказил действительность: никакого «гнезда белогвардейщины» в Крыму близко не было. А были лишь не сумевшие эмигрировать офицеры и солдаты разбитой армии, которые и не мыслили о создании какого-то нового «гнезда», а послушно шли и шли в пункты регистрации, как того требовала новая власть. И если Советы так уж опасались этой горстки (по сравнению с миллионами красноармейцев) духовно и физически разоружённых людей, то их можно было тогда же изолировать от общества. Так, очевидно, и был бы до конца развязан крымский политический узел — но это если большевиками руководил бы здравый смысл и человеческие чувства. Однако они всецело отдались во власть другого чувства — всепоглощающей ненависти, звавшей к мести, вот в чём никогда не признавались ни Дзержинский, ни его коллеги в Москве и Крыму.

Красный террор полностью завершился (по крайней мере официально) поздней осенью 1921 г.

Всё было кончено, его участники разошлись по домам. «Лили дожди — зимние дожди с дремуче-чёрного Бабугана. Покинутые кони по холмам стояли, качались. Белеют теперь их кости... А над ними шли и шли те, что убивать ходят» (Шмелёв, 1992. С. 40, 41). И 19 декабря на митинге «трудящихся армян города Карасубазара» сидевшие в президиуме уже могли со спокойной совестью предложить совершенно уникальную, саморазоблачительную резолюцию: «Мы приветствуем Красную армию с уничтожением последнего оплота мирового империализма — солнечного Крыма» (Цит. по: КрымАССР, 1990. С. 263).

Собрание резолюцию приняло без прений — что тут возразишь?

Солнечного Крыма больше не было...

Примечания

1. Кажется, приоритет и здесь принадлежит Ленину (ПСС. Т. 39. С. 113, 114, 405), но, возможно, существует и более ранняя теоретическая разработка этого рода душегубства.

2. «Не ищите в деле обвинительных улик, восстал ли он (то есть арестованный. — В.В.) против Советов оружием или словом. Первым делом вы должны спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какого он образования и какая у него профессия. Все эти вопросы должны разрешить судьбу обвиняемого. В этом смысл красного террора» (Красный террор [Казань]. 1918, № 3).

3. Именно накануне окончательной оккупации Красной армией Крыма, в августе 1920-го, Ленин в записке Э. Склянскому (зам. Председателя Реввоенсовета республики) указал: «Под видом «зелёных» (мы потом на них свалим) пройдём на 10—20 вёрст (в обе стороны от железных и шоссейных дорог. — В.В.) и перевешаем кулаков, попов, помещиков» (Известия. 22.04.1992).

4. Его необходимость обосновал Л. Троцкий: «...так как Крым отстал на три года в своём революционном движении, то мы быстро (курсив мой. — В.В.) продвинем его к общему революционному уровню России» (цит. по: Мельгунов, 1990. С. 66).

5. Кун (Кон) Бела (1886—1938), недоучившийся студент Будапештского университета, во время Первой мировой войны был призван в армию и попал в русский плен. В Томске сблизился с большевиками, в 1917 г. вступил в партию. Активный участник Октябрьского переворота. В 1918 г. сотрудник отдела пропаганды наркомата иностранных дел, пользовавшийся особым расположением Ленина. Участник Гражданской войны. Проявив себя в подавлении восстания левых эсеров, был отправлен на фронты Урала и Сибири. В 1919 г. организовал Венгерскую коммунистическую группу в составе РКП(б), которая захватила власть в Будапеште и объявила о создании Венгерской советской республики. Фактически оказавшись во главе правительства, «стал организатором захлестнувшего страну Красного террора, который привёл в ужас Европу» (Волков, 2008. С. 16). После восстановления в Венгрии конституционного порядка вернулся в Россию, где получил должность секретаря Исполкома Коминтерна. В октябре 1920 г. назначен членом Военного совета Южного фронта, затем председателем Крымского Ревкома. В течение двух месяцев осуществил в Крыму основную часть программы Красного террора, после чего в январе 1921 г. вернулся в Москву. В 1936—1938 гг. в составе коммунистического руководства Испании участвовал в создании спецгрупп, ликвидировавших тысячи испанцев. Впоследствии занимал видные посты в СССР. Расстрелян в 1938. Ныне полностью реабилитирован (по крайней мере, в России).

6. Более точное его название или имя командира остались неизвестными. В городке говорили лишь, что у последнего имелись «полномочия арестовывать и расстреливать жителей» (Квашнина-Самарина, 1990. С. 336).

7. Сам граф пользовался особой любовью судакских татар, поэтому, когда его арестовали той же зимой 1920—1921 г., они обратились в штаб с просьбой освободить его. «Соберёте две тысячи подписей — выпустим», услышали они в ответ. Но когда крымцы собрали эти подписи, то требуемая большевиками цифра была увеличена. В конце концов подписалось 4500 татар из Судака и ближайших деревень. Тем не менее «граф Р.Р. Капнист был расстрелян на Алчаке вместе с другими арестованными. Через несколько лет, когда против «бывших» был вновь развязан террор, и вдове Капниста, Анастасии, пришлось ночью бежать из Судака, татары дали ей и её дочери свои национальные костюмы, позволявшие скрыть лицо» (ук. соч. С. 337, 338).

8. Землячка Розалия Самойловна (1876—1947 гг. — урожд. Залкинд, партийная кличка «Демон»). Старая большевичка, подпольщица. После 1917 г. — начальник политотделов 8-й и 13-й армий. С ноября 1920 г. секретарь Крымского Областкома. Возглавляла карательные акции, в основном против офицеров — ветеранов Первой мировой. Известно её решение: «Жалко на них тратить пули, топить их в море» (Волков, 2008. С. 41), что и осуществлялось. Сторонница массового террора как непременного условия военного коммунизма. Уже в «крымский период» биографии Землячки окружающие замечали у неё явные психические отклонения (об этом среди прочего свидетельствует и взятый ею псевдоним). Патологически жестокая, она распространяла принципы террора и на собственный аппарат. В январе 1921 г. отозвана в Москву, причём её место занял бывший член Реввоенсовета 4-й армии некий А.М. Лиде, также психически больной. Вскоре и его сменили И. Акуловым, проработавшим на этом посту до ноября 1921 г., то есть до конца Красного террора. Р. Землячка дожила до глубокой старости, не понеся никакого наказания за свои страшные деяния в Крыму. Более того, её прах доныне покоится в одной из ниш кремлёвской стены.

9. Морвед — Особый отдел Морских сил Черноморского и Азовского морей.

10. В некоторых работах (см., напр., Зарубин А., 1999) всячески подчёркивается, что Красный террор практически не задел крымских татар, обрушившись прежде всего на русское офицерство. Как будет видно из приводимых ниже архивных документов, в мясорубку 1920—1921 гг. кое-где (в частности в Алуште) попадало примерно одинаковое количество крымско-татарских и русских военнослужащих из «бывших». Поэтому, если учесть, что крымско-татарские офицеры и солдаты численно уступали в Белой армии иным национальностям, то неизбежен вывод (пока предварительный, здесь необходимо специальное исследование): в пропорциональном отношении террор ударил больнее всего именно по коренному народу Крыма.

11. Дача Дивная находилась в Алуште на ул. Виноградной в комплексе бывших меблированных комнат Файнберга.

12. Концентрационные лагеря появились в России ещё при Ленине, который и был инициатором этого невиданного ранее на европейском континенте средства тоталитарного насилия. В настоящее время сам факт существования концлагерей в советской России начиная с 1918 г. (например, в Муроме, Арзамасе, Свияжске, далее — повсюду) освещается даже в обычных школьных учебниках (см. в: Данилов А.А., Косулина Л.Г., Брандт М.Ю. История России XX — начала XXI века. Учебник для 9 класса. М., 2006. С. 113). Правда, концлагеря за рубежом существовали ещё в XIX в., но европейские державы устраивали их лишь в колониях во время восстаний. Они предназначались исключительно для иностранцев, с целью не ликвидации заключённых или принуждения их к рабскому труду, но только для изоляции мятежников, отчего и закрывались после окончания военных действий (при этом пленников распускали). В России же концлагеря, во-первых, были постоянными, а после окончания Гражданской войны разрослись как численно, так и по количеству запертых в них жертв. Во-вторых, заключённых нещадно там эксплуатировали, так что система ГУЛАГа стала играть важную роль в экономике страны. В-третьих, задачей лагерей была не просто изоляция военных противников, а медленное умерщвление классово чуждого или просто бесполезного (с точки зрения большевиков) элемента.

13. Из документов Канцелярии правительства Юга России следует, что в Крыму на произвол красных осталось около 60 000 добровольно сложивших оружие врангелевцев, кроме того 15 000 раненых и 200 000 беженцев из России, не успевших или не пожелавших эмигрировать (Петров, 1991. С. 90, 91). Если учесть и беженцев с Кавказа и Украины, то общее число некрымчан достигнет названной выше цифры в 100 000 человек.

14. Немецкий исследователь этого вопроса Фалькенхорст указывает, что всего «жертвами Белы Куна в Крыму пало 60—70 000 мужчин и женщин, стариков и детей. Весенняя чистка (die Säuberung) того года увенчалась заявлением, сделанным для всего местного населения, в котором сообщалось, что при новом сопротивлении советской власти карательные акции будут повторены, причём в гораздо большем объёме» (цит. по: Kırımal, 1952. S. 286). Что, в общем-то, и имело место, если принять во внимание террор по отношению к совершенно безвинным его жертвам, а также к инакомыслящим и членам их семей в последующий период, чуть ли не до конца XX в.

15. Реденс Станислав Францевич (1892—1940) работал следователем, затем секретарём Президиума ВЧК и личным секретарём Ф.Э. Дзержинского (1918). Сотрудник Одесской, Киевской и Харьковской губернских чрезвычайных комиссий (1919—1920). Председатель Крымской губчека, председатель ГПУ Крымской АССР, начальник Особого отдела Черноморского флота (1920—1924). Автор воспоминаний о крымских событиях во время его деятельности в республике.

16. Между прочим, память о первом Предревкома Крыма жива не только в исторической литературе или мемуарах свидетелей его зверств. В 1985 г., накануне столетия со дня его рождения, симферопольская ул. Опорная (район Новосергеевка) была переименована в ул. Белы Куна — не иначе как по инициативе благодарных наследников идеи Красного террора. Имя самого знаменитого палача в тысячелетней истории Крыма носят улицы и многих других городов. Причём не только крымских — есть такая и в Петербурге (одна из крупнейших магистралей в районе Купчино), и, естественно, в российской столице. До сих пор так же увековечена память Р. Землячки — в Перми, по крайней мере (см. в: Кириллов Н. Привет Путину от Розалии Землячки // АиФ. 08.01.2012).

17. Теперь эти братские могилы в большинстве своём скрыты водами Симферопольского водохранилища (Филимонов, 2000. С. 71). Имение Крымтаева было расположено в Эски-Орде (совр. Лозовое), на правом берегу Салгира. Оно было одним из главных мест казней — сюда из Симферополя привозили и за несколько ночей расстреливали из пулеметов до 5500 человек (Общее дело, 10.07.1921). Второе лобное место устроили на противоположной окраине города, за вокзалом, там, где позже стали строить основные производственные здания совхоза «Красный». В обоих местах массовые казни производились пулемётным огнём. При этом за пулемётами чаще всего лежали китайские добровольцы, — говорят, русские не выдерживали... Впрочем, это было не только крымским, скорее всеобщим явлением: роль палачей и за Перекопом, и на Урале тоже часто поручалась «братьям-китайцам» (Саран, 1994. С. 135).

18. Из имён севастопольских татар, помогавших людям достичь спасительного трапа парохода, пока обнаружено только одно: И. Шмелёв называет какого-то Османа, татарина-удальца, продолжавшего доставлять беженцев в порт до последней возможности (Шмелёв, 2000. С. 9).