2. Крымскотатарские большевики

Мы все лежали у стены — бойцы невидимой войны, — и были ружья всей страны на нас тогда наведены.

Ю. Домбровский

Инициатор государственного террора В.И. Ленин был, судя по всему, доволен его размахом, но не составом исполнителей. Нужно было сблизить их с массами, тем самым оправдав расправы. Для этого имелся один путь — вовлечь народ (точнее, «представителей народа») в погромы лишних людей, сделать массы соучастниками большевистских преступлений, вымазав их, наравне с чекистами, кровью невинных жертв. В этом смысле характерен ленинградский инцидент, имевший место после убийства в Ленинграде видного партийного деятеля В. Володарского. В ответ на эту расправу местные рабочие задумали масштабную акцию мести — общегородской погром всех «бывших». Ленинградские власти, справедливо опасаясь, что в ходе беспорядков могут пострадать и свои, приняли меры против намечавшейся варфоломеевской ночи. Но Ленин, узнав об этом, направил Г.Е. Зиновьеву, своему представителю в городе на Неве, следующее яростное послание:

«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не лично Вы, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но!» (Ленин. ПСС. Т. XXXVI. С. 106). Из этих строк становится понятным, среди прочего, не только согласие российского пролетариата принять участие в расправах с «классовым врагом», но и его готовность самому стать застрельщиком широких карательных кампаний.

В Прологе уже был затронут вопрос о том, что именно вызвало удивительную популярность этой и иных ленинских идей в недрах русского народа, какой фактор обеспечил безусловную победу большевизма в годы революции и Гражданской войны. С другой стороны, напомним, ни одна из идей Ильича не находила и не могла найти соответствующего отклика в крымско-татарской среде по причине глубокой несхожести в духовном опыте, традиционной морали, национальной психологии русского народа и крымских татар. Именно по этой причине в предреволюционный период, когда полуостров был буквально пронизан ростками ленинского учения, когда оно расползалось по беднейшим кварталам, слободкам и деревням среди русских рабочих и батраков, еврейских ремесленников, греческих портовиков и армянских приказчиков, по солдатским казармам и матросским экипажам, лишь крымские татары могли благодарить провидение, — они оказались к этой инфекции невосприимчивы.

Крымцы обладали мощным культурно-психологическим иммунитетом против гнусной болезни, — и она минула их, обошла татарские сёла стороной. Вдумаемся ещё раз в простой и бесспорный факт: в одной из самых большевизированных губерний России, среди многих сотен большевиков и десятков тысяч им сочувствующих не оказалось, за единственным исключением¹, представителей коренного народа Крыма!

Крымский партийный автор объясняет этот феномен, сохранявший своё значение в годы революции и Гражданской войны, социально-экономическими особенностями крестьянской или даже «мелкобуржуазной» психологии абсолютного большинства крымских татар: «Отсутствие татар [в партийных организациях] объясняется, кроме влияния националистов, характером хозяйства. Татарский крестьянин в своей массе был втянут в товарооборот — сады, табак, виноград, овцеводство, ремесло — всё это такие виды хозяйственной деятельности, которые делают хозяйство товарным. Мелкий буржуа поставлял кадры националистических организаций, он не мог восприять большевизма, это противоречило всему его хозяйственному укладу и созданной десятилетиями идеологии» (Бунегин, 1927а. С. 21). Кроме того, «деревню Крымские большевики определённо недооценивали, работы там не вели» (там же).

О более позднем периоде истории народа находим любопытное признание председателя Крымского ГПУ С.Ф. Реденса. В подписанном им в 1923 г. обзоре «О происхождении и развитии национально-освободительного движения в Крыму» есть такие строки:

«Для отношения крымских татар к коммунизму характерно, что из их среды почти никто не пошёл в партию. Татарские партийные работники в Крыму почти все казанские татары. Немногочисленных крымских татар коммунистов татарское население категорически не признаёт своими представителями. Татары активно пошли работать в национальные отряды Наробраза, Собес, поддерживая всячески культурные начинания, [в то же время они] воздерживаются от политической поддержки Соввласти». Далее С.Ф. Реденс утверждает, что крымской администрации тем не менее «импонировало большое гражданское мужество, какое Советская Власть не встречала в русской беспартийной среде. Такую стойкость эти люди черпали из своего неподдельного, большого политического темперамента и из истинного убеждения и единодушия татарского народа (которое отрицать нельзя)» (цит по: Ефимов, Белоглазов, 2002. С. 156, 158).

Но крымские татары были нужны ленинской партии. Она, свято придерживавшаяся империалистических программ царизма, не могла не понять важности продолжения сотрудничества Центра с локальными элитами на нерусских окраинах. И наиболее ярких, авторитетных представителей этих элит большевики стали вводить в новые, уже советские сферы руководства. Так, ещё в ноябре 1920 г. при областкоме было организовано Татарское партийное бюро (Татпарт-бюро). Это был национальный отдел в центре партийного руководства республики, имевшего секции в более мелких, подчинённых ему партийных комитетах. Целью этих секций было ведение агитационно-пропагандистской работы на татарском языке. Однако уже в 1921 г., когда Татарским партбюро руководили О. Дерен-Айерлы, К. Хамзин и И. Фирдевс, между ним и областным комитетом партии нередко возникали конфликты в связи со стремлением этой структуры к большей самостоятельности.

Тем не менее новая власть решительно отказалась от практики насаждения в органы управления, вообще в административные структуры, исключительно русских, как это практиковалось при позднем самодержавии. Но, забегая несколько вперёд, отметим, что такой уклон от магистральной линии российского колониализма имел недолгий срок жизни. Его апогей — так называемая Коренизация — сменился в 1930-х гг. возвратом к практике середины XIX в., то есть к вымыванию из аппарата всех нерусских, и прежде всего крымских татар).

Однако до этого было ещё далеко. А в первые послеоктябрьские годы нацменьшинства буквально затаскивались в партийные ряды. И вот в 1918 г. в партию вступает несколько крымских татар, а в 1921 г. их уже насчитываются десятки. Это — малая доля процента от всего народа, но тем более было бы крайне интересно выяснить, что именно отлучило каждого из них (или всех вместе) от основной массы соотечественников. Было ли это искреннее увлечение ленинской утопией, ради осуществления которой им пришлось если не ухватиться обеими руками, то хотя бы прикоснуться к мясницкому топору, которым российские большевики разделывали Крым на их глазах? Или им виделась обречённость народа и они пытались избежать общей судьбы, спастись хоть таким вот, для абсолютного большинства негодным способом? А может быть, перейдя в стан врага, они хотели отвести общую беду, по возможности помогая соотечественникам?

Тем более интересны личности тех, кто первым перешагнул через незримую черту, за которой уже не было народа. Этот шаг оказался роковым для всех без исключения первых крымскотатарских большевиков, хотя причины, которые заставили сделать его, были, очевидно, у каждого свои, глубоко личные. Поэтому, чтобы ответить на поставленные вопросы, не было бы лучшего метода, чем обращение к личному наследию интересующих нас людей. То есть к их дневникам, письмам, воспоминаниям. Но, к сожалению, кроме нескольких десятков писем (да и то в основном служебного содержания), в нашем распоряжении нет ничего из перечисленных видов источников. Впрочем, возможно, они существуют, но просто неизвестны автору.

Зато исследователь располагает источником другого рода, причём не только общедоступным, но и удивительно богатым многоплановой и объективной информацией. Это — сама живая деятельность интересующих нас личностей, отразившаяся в жизни народа и сама отразившая, как в зеркале, всю сложнейшую ситуацию, в которой нежданно очутились их соотечественники. Поэтому для ответа на поставленные вопросы именно этим источником придётся пользоваться. Итак, повторим первый из возникших вопросов: кем были первые крымско-татарские коммунисты?

Социальное происхождение большинства из этой группы крымских татар, вступивших в партию в 1920—1921 гг., в общих чертах известно: «коммунистов-татар из бедноты и батрачества в организации почти не было. Вместо татарских батраков и бедноты в организацию вовлекались представители национально-буржуазной интеллигенции, сыновья мулл, торговцев и так далее» (О групповщине // КК. 06.04.1929). Если это заключение соответствует действительности², то такая вот явная социальная отстранённость от основной массы своего народа — пока единственное и далеко не исчерпывающее объяснение их неординарной, нестандартной жизненной линии.

Собственно, это не было каким-то «крымским» исключением из общего правила. Партия к тому времени исподволь, но активно превращалась в закрытый орден меченосцев (сталинский термин), страшно далёкий от масс, что и должно было гарантировать его верность тоталитарному режиму. Впрочем, в Крыму изоляция от народа, элитарность этих «новых господ» не только не скрывалась от подвластного им населения, но и цинично подчеркивалась в открытой прессе. Одновременно (и через тот же канал) в сознание крымского народа внедрялся образ неприкасаемой партийной касты, чьи действия, их скрытый смысл — тайна. в которую беспартийным доступа нет и быть не может.

Возьмём в качестве примера партийное судилище над «группой» бахчисарайского председателя РИКа С. Арифова. Одним из самых тяжких проступков обвиняемых стало их простое общение с беспартийными бахчисарайцами, то, что «была даже установлена связь с беспартийными татарами в Симферополе» (КК. 25.10.1928). Другими словами, для большевиков собственный народ должен был представляться то ли просто чуждой, то ли заражённой враждебной идеологией, во всяком случае несоветской массой. Так и было на самом деле. Партийная работа была невозможна без собачьей преданности «полностью изолированной человеческой особи, которая при отсутствии всяких других социальных привязанностей... черпает чувство прочности своего места в мире единственно из своей принадлежности к движению, из своего членства в партии» (Арендт, 1996. С. 430). Поэтому в отношении этой массы была необходима и самоизоляция, без которой никак не сохранялась знаменитая «чистота рядов партии».

Крымско-татарские массы, ощущая эту отчуждённость зарождавшейся национальной партийной элиты, в лучшем случае игнорировали её. Как признавал С.Ф. Реденс в конце 1922 — начале 1923 гг., говоря о двух ведущих партийных деятелях-крымцах: «Фирдевс не пользуется среди татар никаким весом», а что касается С. Меметова, то «татары не доверяют ему совершенно» (цит. по: Ефимов, Белоглазов, 2002. С. 156, 158).

Но вернёмся к началу деятельности крымско-татарских большевиков, вернее, к вопросу, что привлекло политически активных крымских татар к большевизму? Часть левого крыла Милли Фирка и Курултая сблизилась с большевизмом задолго до того, как он проявил свою бесчеловечную и антикрымскую сущность, то есть до Красного террора. Ведь РКП(б) имела тогда лозунги и национальную программу, в значительной части приемлемые для левых и не только левых миллифирковцев. Впоследствии выяснилось, что лозунги большевиков — насквозь демагогичны и лживы, что их никто из ленинцев не собирается выполнять. Но это было позже, а пока большевиками стали Вели Ибраимов, Амет Озенбашлы, М.-И. Кубаев, О. Дерен-Айерлы, У. Балич и некоторые другие миллифирковцы. Их всех можно было бы назвать «крымско-татарскими большевиками первого призыва», хотя были случаи более раннего вступления в РКП(б).

«Вторым призывом» условно назовём «серийное» вступление в партию крымских татар, уяснивших себе возможность вести активную политическую деятельность, предоставлявшуюся исключительно для партийцев. Некоторым из них стало уже понятно (этого не видел только слепой), что с членством в партии связаны ещё и кое-какие права и выгоды, ранее с партийностью не имевшие ничего общего. Это выглядело привлекательно, хотя трудно сказать, для кого именно из этого потока упомянутые права стали более важны, чем обязанности. Неясно также, кто из них примирился с необходимостью участвовать в антинародной, антинациональной деятельности победившей партии, а кто только и стал в её ряды с единственной целью — по мере сил смягчать антитатарские акции РКП(б) в будущем. То есть участвовать в защите от московского режима всего, чем жил коренной народ, что позволяло ему пока уцелеть в качестве самостоятельного этноса — имеется в виду национальная материальная и духовная культура, вся совокупность дедовских традиций. В этой стратегии ничего необычного не было. Это не исключение, а скорее правило для этнических общностей, использующих для защиты от практически оккупационного режима и такое средство, как мнимое сотрудничество с победителями, фальшивый коллаборационизм, приходящий на смену открытому сопротивлению превосходящим силам противника.

Строго говоря, после того как развеялась кровавая муть Гражданской войны, Красного террора и искусственного голода 1921—23 гг., такой же выбор политических средств должны были сделать и ветераны «первого призыва», поскольку они в массе не выходили из партии, хотя она уже и обнаружила столь страшные свойства.

Впервые заявить о себе как о самостоятельной политической силе оба «призыва» получили возможность в 1921 г., в ходе подготовки к образованию КрымАССР. На Областном совещании татар-коммунистов 13 мая 1921 г. было принято постановление, где они высказали свою точку зрения на будущее Крыма как республики. В этом документе (опубл. в: КрымАССР. Вып. III. С. 249, 250) есть некоторые примечательные черты. С одной стороны, даётся правильная, в общем, оценка национальной политики советской власти: посредством создания национальных республик добиться «изжития национального движения покорённых Россией народов» (п. 5). Здесь же крымско-татарские коммунисты делают верный, даже пророческий анализ результатов этой политики, не ожидая от неё ни «счастья народов», ни «расцвета национальной культуры», ни реализации иных фальшивых штампов официальной пропаганды.

Но далее, в явном противоречии с собственными выводами, они признают «революционную целесообразность» лишения Крыма даже такой малости, как чисто внешний статус национальной республики крымских татар, рекомендуя «провозглашение его интернациональной республикой, входящей в Российскую Федерацию» (п. 6). Участники совещания отдавали себе отчёт в том, что несёт с собой этот безликий статус, лишающий коренной народ всех его прав. Они записали в Постановлении, что это будет «отказ применения в отношении Крыма установленной программой партии, декретами Совнаркома политики в национальном вопросе», что станет неизбежной даже «некоторая реакция в политике»! И тем не менее они первыми, по собственной инициативе, предложили такую государственную форму, что наилучшим образом могла вести к культурному и политическому размыванию крымско-татарского народа.

Чем было вызвано столь странное их отношение к Крыму и его народу, татары-коммунисты объясняют со всей откровенностью малоопытных политиков. Подчёркивая, что «Крым имеет своё этнографическое продолжение в странах Ближнего Востока и Балканах», а также Татарстана и Средней Азии (то есть логично исключив из этнографического понятия «Крым» некоренное население), они подтвердили тот исторический факт, что полуостров по сути — земля крымских татар. Но тут же и обосновали свой отказ от статуса национального государства: единственно волей Москвы. Тем самым они демонстративно подчеркнули, напомнили, что именно такими были некогда решения Московского ЦК партии по поводу крымской государственности на протяжении «первых двух периодов Советской власти» (п. 4).

Очевидно, придётся снова выразить сожаление о невозможности выявить ни личные мотивы каждого, подписавшего этот первый (при новой власти) ярко антитатарский документ, ни степень искренности всех его составителей. Но кое-какие выводы всё же напрашиваются. Сам дух и буква Постановления настолько точно совпадают не с формальной, а глубинной, истинной сутью ленинской антинациональной политики, настолько безошибочно ломают все перспективы будущего развития крымско-татарского народа, настолько ёмко выражают и существенно поддерживают интересы вновь поднимающейся великодержавной России, что не нужно обладать особой догадливостью, чтобы заподозрить явное участие в составлении этого документа московских «консультантов» с их набором средств убеждения, — напомним, в Крыму далеко ещё не закончился погром Красного террора.

Ну а что касается так и не попавшего в официальное наименование республики термина «интернациональная», то здесь крымские большевики, что называется, перестарались. Случай не новый, явление это многократно описано и исследовано: националы с окраин постоянно перегибали палку в выражении «этнополитической объективности», антинационализма, а на деле — прямой враждебности по отношению к собственному народу (вспомним репрессии Ф.Э. Дзержинского против поляков, Г.К. Орджоникидзе — против грузин, сталинскую ненависть к тем же грузинам и пр.). Так что такой старательности вполне можно было ожидать и от крымских большевиков.

Как, кстати, и того, что некоторые участники Совещания татар-коммунистов в дальнейшем неоднократно проявляли себя как действительно достойные сыновья своего народа. А затем и пополнили собой бесчисленный скорбный список жертв Москвы, павших в Крыму и до, и после их недолгой, но яркой жизни. И они, и многие другие их соотечественники, не всегда занимавшие высокие посты, каждый по-своему пытался найти выход из крайне сложной и опасной ситуации, в которой очутились Крым и его народ с образованием автономной республики. Конечно, не все крымскотатарские коммунисты осмеливались поступать вопреки политике Ленина. Однако нам известны имена многих большевиков-крымцев, боровшихся, например, с голодом, больше думая об умирающих соотечественниках, чем о «родной партии», организовавшей это всенародное бедствие.

Но вот обстановка понемногу если не нормализуется, то по крайней мере становится терпимее, в ноябре 1921 г. отменяется чрезвычайное положение, как-то смягчается психологический климат, появляется возможность более самостоятельной работы, и крымско-татарские коммунисты готовят ряд документов, которые по их значению для судьбы народа можно назвать промежуточными. Здесь имеются в виду прежде всего решения КрымЦИК и СНК о коренизации (февраль 1922 г.; август 1923 г.), которые, несмотря на их несовершенство и всю неловкость (чтобы не сказать хуже) их воплощения, были нацелены на спасение крымско-татарской культуры. И многое в этом смысле в самом деле удалось.

Ещё более целенаправленным и смелым можно назвать выступление Амета Озенбашлы, который в 1922 г. обнародовал старый миллифирковский тезис о том, что для Крыма «должен быть принят принцип не классовой, а национальной власти» (ЕД. 11.02.1922).

В 1923—1924 гг. прослеживается вначале неочевидная, но со временем всё более явная, крепнущая деятельность групп крымско-татарских единомышленников с партбилетом в кармане, нацеленная на будущее, на решение перспективных задач. В сентябре 1924 г. состоялось очередное Всекрымское совещание татар-коммунистов. Центральное место в этом выражении коллективной мысли занимает стремление ослабить, по возможности уменьшить ту вредоносную для крымско-татарского народа и его культуры роль, что играла с 1921 г. вышеупомянутая «интернационализация» в виде безликой республики. Для создания национальных районов (как промежуточной ступени на пути к национальному самоопределению народа на всей территории Крыма) время пока не настало. Это стало возможным только в 1930 г., но первый, самый трудный шаг в этом направлении был сделан именно на упоминаемом совещании, когда председатель крымского совнаркома О. Дерен-Айерлы предложил план восстановления Бахчисарая и Карасубазара в качестве двух первых татарских городов и центров крымскотатарского кустарного творчества, искусства, национальной культуры в целом.

На этом же совещании делегатами были вскрыты многочисленные факты продолжающейся дискриминации коренного населения. Выяснилось, что только в крымско-татарском сельском секторе за четыре года не произошло никаких экономических сдвигов, отчего среднестатистическое татарское хозяйство располагает от 0,2 до 0,6 головы рабочего скота, что на их долю приходится половина всех маломощных хозяйств полуострова. Налоговая политика также носила дискриминационный характер — так, крымские татары платили одинаковый сбор с немецкими садоводами, у которых количество деревьев было в несколько раз больше. Говорилось и о том, что исконно крымско-татарские земли, некогда отнятые у них русскими помещиками, обратно получить было невозможно, так как все они передавались совхозам.

Подведя эти горькие итоги, татарские коммунисты выдвинули требование немедленной помощи слабейшим крестьянским хозяйствам (Меметов 71, Ялта), роспуска совхозов как инструмента новой эксплуатации трудящихся-татар и соответствующего распределения совхозных земель и сельскохозяйственного оборудования (Юнусов 71, Джанкой; КК. 28—29.10.1924).

Естественно, было бы наивным ждать немедленного выполнения властями подобных требований. Но уже одно то, что выдвигались они коммунистическим совещанием, создавало определённую общественную атмосферу, а также немаловажную опору для единомышленников из республиканской администрации. В частности, совещание облегчило первые шаги в осуществлении идей О. Дерен-Айерлы в сфере национально-культурного подъёма республики, и ему удалось провести разукрупнение множества сельских советов. В результате среди мелких сельсоветов появились национальные, то есть чисто крымско-татарские, причём число их превысило количество русских сельсоветов (соответственно 145 и 102 сельских советов).

Если суммировать основные выступления, то создаётся впечатление, что говоря о различных вещах, участники совещания выстраивали некую единую программу, по своей сути глубоко национальную. И что программа эта нацелена на нейтрализацию принятых ранее, в ситуации Красного террора, решений.

Через два года О. Дерен-Айерлы был снят с должности, но начатый им процесс татаризации советов административных территорий уже не останавливался, а напротив, расширился до масштаба целых национальных районов со своим, крымско-татарским руководством. Инициативы, которые О. Дерен-Айерлы не успел довести до конца, были подхвачены соотечественниками, пришедшими ему на смену. Здесь невозможно перечислить всех работников центрального и районных аппаратов республики, которые самоотверженно боролись за облегчение участи своего народа, используя для этого взаимную поддержку, свои служебные посты, а иногда — и личные связи с московскими руководителями. Трудно сказать, что заставляло этих неплохо обеспеченных людей идти на риск. Улучшения материального положения такая деятельность явно не сулила. И поэтому (но не только поэтому!) остаётся признать: ими двигали такие «идеалистические» мотивы, как любовь к родине, чувство единства с народом, забота о будущих крымско-татарских поколениях, о всех тех, кто придёт им на смену.

Их подвергали критике за идейную связь с миллифирковцами, «буржуазный национализм», левый и правый уклоны и т. д.³ Их снимали с работы, судили, ссылали, казнили, но эти люди, ощущавшие ответственность за все беды своего народа, обладали великим мужеством, так как были прежде всего крымскими татарами, и уже потом членами той или иной партии, уклона, течения и т. д. Повторяю, здесь невозможно назвать все их благородные имена — не только оттого, что не все они ещё извлечены из архивов, но и потому, что их было много. Поэтому мы будем касаться их судеб по мере неспешного движения истории Крыма и его народа.

Эти известные в Крыму и Москве политики и хозяйственные руководители представляли собой, так сказать, официальное лицо своего народа. Поэтому они в целом не всегда адекватно, в точности, отражали настроения и мысли не только всего народа, но и основной массы коммунистов-татар.

Такие отличия были заметны в самом начале, ещё в пути, которым рядовые коммунисты шли к партии. Мы вряд ли грубо ошибёмся, если предположим, что значительное увеличение числа татар-коммунистов (более чем вдвое) за период с 1921 по 1922 гг. было связано не столько с резким ростом популярности коммунистической идеологии, сколько, в разгар голода, с естественным стремлением спасти свою семью от смерти. А членство в партии повышало такую возможность, причём в деревне ещё больше, чем в городе. Были и карьерные соображения, и честолюбивые устремления, и другие позывы, далёкие от идеализма. Всё это было. Человек слаб и подвержен страстям, независимо от своей национальной принадлежности.

Разница проступает, когда мы начинаем интересоваться результатами уступок человека таким слабостям. Или даже не собственным слабостям, а, скажем, внешнему давлению в ходе кампании по «вербовке в партию татар и нацмен», — проводились в Крыму и такие акции. И когда на Первом съезде по социалистической реконструкции сельского хозяйства прозвучал доклад О. Пахмутова «Как выполняются указания ЦК о вербовке в партию татар и нацмен», то важен был не смысл этого вполне проходного отчёта. Суть ситуации выражал сам термин «вербовка», не оставлявшего места выбору: идти или не идти в партию, если указали, если партия вербует. В 1920-х гг., да и позже, отказ мог быть расценен как угодно, вплоть до подозрения в прямой враждебности делу ленинизма, — с неизбежными выводами и соответствующими случаю мерами.

Так вот, для крымских татар упомянутые результаты были специфическими. А для многих «завербованных» таким образом в ряды ленинцев — и вовсе роковыми. Здесь нет преувеличения, этого и стоило ожидать в судьбе людей, вступавших в поле другой культуры, где царила иная мораль и иные законы борьбы (интриги, подсиживания, доносы и т. п.). Попав в новую ситуацию, крымские татары долго (некоторые — до конца карьеры) не могли утвердить себя в сравнении с их русскими товарищами по партии, обладавшими и большим опытом, и большим презрением к моральным «предрассудкам».

Причина этого феномена легко объяснима: игра шла на чужом поле и по чужим правилам, что не оставляло крымскому татарину надежды на её более или менее благополучный результат вхождения в это поле. На него обрушивался всей своей мощью психологический шок, который принято называть «культурным». Ранее аборигены Крыма великолепно отвечали на культурный вызов со стороны переселенцев, превосходя их в любой сфере такого цивилизационного состязания-конкуренции (агрикультура, экологическое мышление, знание традиций, порожденных в сотрудничестве человека и Крыма и пр.). Теперь крымцы впервые никак не могли выйти из состояния постоянного стресса, который испытывают все побеждённые, униженные.

Трудолюбивые и, благодаря своему многовековому занятию, мудрые крестьяне, выброшенные из привычного круга хозяйственных забот, из кольца тесной связи с природным кругооборотом в бесчеловечную и внеприродную клоаку большевистских мерзостей, они страдали раздвоением личности, поскольку не были в состоянии полностью отрешиться от традиционных нравственных норм. А молчаливое презрение односельчан и родственников, барские окрики районных и городских гостей-уполномоченных и инспекторов и, главное, — ощущение самого себя как одного из носителей зла, также могли выдержать далеко не все.

Безусловно, массовый психологический разлад такого рода должен был ощущаться во всех регионах империи, очутившихся под большевиками. Но не все были в равной степени готовы к этому испытанию по чисто историческим причинам. Великорусский регион традиционной закрытой общины с её господством двойной морали и уравнительной экономики, всегда производил сравнительно высокое количество сельских тунеядцев, получивших в России особое определение «общинных захребетников». Сельский мир позволял этим трутням жить за счёт микросреды в целях сохранения внутриобщинной стабильности (Менталитет, 1996. С. 409). Из них-то и зарождались первые комбеды и первые большевистские ячейки на селе.

Заседание правления колхоза. Фото из коллекции издательства «Тезис»

Но крымско-татарская община была открытой, здесь, в атмосфере исламской эстетики труда, такого явления, как тунеядство, захребетничество, просто не могло быть, как не наблюдалось оно и в степных колониях крымских немцев. И по той же причине: из-за великого трудолюбия и высокого уважения к труду, которое в массе антропологических трудов почему-то принято именовать протестантским.

Далее, русская закрытая община нового времени обладала непрочной естественно-социальной организацией. Что и было доказано хотя бы добровольным тотальным её участием в бунте 1917 г., поманившем возможностью возврата к архаичной стабильности, якобы способной облегчить жизнь мужика. Напротив, в крымско-татарской открытой общине шариат и общинное право цементировали сложившуюся социальную структуру и радикально ограничивали потенциал развития внутридеревенских антагонизмов культурно-классового типа. Это повышало и сопротивляемость сельского общества воздействию внешних импульсов.

Когда же под сокрушающим давлением ревкомов и советской власти такое вмешательство всё же произошло, оно не могло не сломать тех, кто добровольно отринул и обычай предков, и их тысячелетнюю веру. То есть новых людей, взорвавших не просто «религиозную идеологию», а земной и небесный миры, всю космологию шариата и Корана. Следует оговориться — речь идёт не о сознательных борцах за спасение народа, надевших с этой целью маску коммунистов. Здесь имеются в виду те рядовые коммунисты-крымцы, которые не ставили себе задачей такую борьбу, хотя именно она, придав смысл их земному бытию, могла бы их спасти, — ведь это был единственный путь и к спасению души.

Становясь на путь сельского коммуниста, вынужденно задвигая своё личное хозяйство на задний план, многие из крымско-татарских активистов теряли интерес и к другим традиционным ценностям, включая семью. При этом они нередко морально опускались, спивались. Приведу в качестве примера результат обычной проверки рядовой партийной ячейки 1920-х гг. В селе Дуванкой в результате её проведения было принято решение: исключить из партии Аблаева Ягью (бездеятельность, пьянство, дискредитация партии), Ибраимова Исмаила (искривление партийной линии), Ахметжинова Газинзяла (пьянство, оторванность от партии), Меметова Абдурмана (балласт в партии), Умерова Ягью Бекира (связь со спекулянтами) и т. д. (КК. 17.10.1928). Сколько было среди этих исключённых искренних коммунистов?

По убеждению (коммунистическому), возможно, какая-то часть в партию и шла, но это разве что в 1930-х, когда подросло поколение, уже воспитанное во вполне большевистских традициях. А в первое послереволюционное десятилетие, когда живы были и национальные традиции (по определению несовместимые с ленинизмом), и воспоминания о недавнем большевистском антитатарском терроре, — вряд ли число таких искренне обращённых в новую веру было значительным. Об этом говорит и картина партийных будней в крымскотатарской глубинке.

В большом селе Демирджи (Алуштинский район) в конце 20-х гг. было организовано сразу три колхоза. Но местные коммунисты-крестьяне дружно отказывались туда вступать; в том числе и председатель тамошнего сельскохозяйственного товарищества, коммунист Хайшев. Та же картина наблюдалась и в близлежащем Дегерменкое. Более того, местные коммунисты открыто вели и антисовхозную пропаганду: «Нам земельная реформа не нужна. Совхоз «Алушта» нужно ликвидировать, а землю передать крестьянам»; «Советская власть только тем и занимается, что обирает крестьян» — всё это говорили местные коммунисты, такие как Сеит Бекир и Халиль Кориков (КК. 30.06.1929)⁴. В ялтинских деревнях из 160 коммунистов только 53 были членами колхозов или сельскохозяйственной кооперации (КК. 21.12.1929). А вот ещё образец «коммунистической этики»: когда одного партийного татарина слишком уж прижали с коллективизацией, и не помогали никакие отговорки, этот большевик вступил в колхоз, но... предварительно передав всю свою землю отцу, оставшемуся единоличником (КК. 23.12.1930).

В Коккоз, где работа местных крымско-татарских коммунистов никак не могла быть налажена в духе, нужном райкому, в 1929 г. было решено направить русского коммуниста Павлова. Тот через несколько недель убедился в полной невозможности получить поддержку у местных крестьян и разогнал сельскую партячейку. То есть, по сути, единолично снял всё местное руководство, состоявшее из крымских татар. Разбив якобы имевшие место «кулацкие связи и антибедняцкие группировки, он вычистил из ячейки 9 человек», то есть председателя потребительского общества Кайбуллу Муждабу (бывший торговец), председателя сельсовета Амета Мемета (бывший «самосудчик и белобандит»), председателя водного комитета речки Бельбек Асана Бекира (бывший «белобандит»), зам. председателя сельсовета Мустафу Ремзи (зажиточный) и т. д. Коккозцы реагировали на эту чистку своеобразно: Павлова поколотили, отчего он бежал из села, остановившись только в Симферополе (Ч-в, 1929. С. 10).

И даже после окончания сплошной коллективизации, в 1933 г., секретарь обкома Б.А. Семёнов был вынужден поднять на одном из республиканских партийных пленумов вопрос о коммунистах-единоличниках — значит, таких в Крыму и тогда оставалось немало (КК. 26.06.1933). Все перечисленные примеры говорят о чисто формальном отношении крымских татар к членству в партии. Но не более того — уклонение от партийного долга здесь явно пассивное, и вызванное собственными интересами. Впрочем, достаточно мощным было и активное, осознанное сопротивление рядовых коммунистов-крымцев линии партии, которое не только не несло им каких-либо благ, но было попросту губительным. Очевидно, там, где в конфликт вступали человеческая мораль и партийные нормы, для этих вчерашних крестьян первая оказывалась важнее.

В этом смысле наиболее распространённой была самоотверженная защита деревенскими коммунистами своих односельчан, объявленных кулаками. В Ускуте, например, такие случаи повторялись неоднократно (КК. 11.03.1930), а в Отузах и Таракташе этим грешили не рядовые коммунисты, а секретари парторганизаций, за что, кстати, обоих в конце концов и сняли одного за другим (КК. 17.11.1929). В Алуште партийный заведующий Отделом коммунального хозяйства из естественного сочувствия к осужденному за «кулачество» Осману Куршуту выдал ему перед высылкой на Север ссуду, за что пострадал сам. В Улу-Узене коммунист-избач⁵ сознательно не дал ходу поступившему к нему ходатайству о лишении избирательных прав Халила Пателя, кулака, хотя знал, что рано или поздно его привлекут за это к ответу.

За аналогичное «преступное» сочувствие был снят председатель улу-узеньского сельсовета Гафар Сеит-Джамиль (КК. 23.12.1930). В Судаке просто за человечное отношение к кулакам района также сняли председателя РИКа Чолбаша, а в Вороне — председателя сельсовета Карабаша (КК. 26.02.1930). И даже сам нарком просвещения Мамут Недим, среди прочего курировавший журнал «Иллери», не только благосклонно позволял печатать в нём сочувственные материалы о кулачестве (в том числе и статьи крымских татар-эмигрантов), но и лично наладил регулярную доставку номеров журнала в Соловки, где бедствовало немало репрессированных соотечественников (КК. 12.12.1929).

Исключение из партии в те годы было непростым событием в жизни человека. Он терял не только работу и большую часть своего окружения, но часто и элементарные средства к существованию. Когда симеизский колхозник Ибраим Каракаш был лишён «за кулацкие вылазки и разложение колхоза» партбилета, то его не просто исключили из колхоза, но и лишили приусадебного сада и даже огорода (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 409. Л. 177 об.). В городе наблюдалось то же самое — любого партийца, от слесаря до председателя РИКа, лишали куска хлеба, любой возможности его заработать по простой формулировке: «как исключённого из рядов членов ВКПб» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 414. Л. 57).

А когда с Урала и других северных краёв, после отбытия пятилетнего срока, стали возвращаться сосланные по кулацкой статье крымские татары — заключённые «первого набора», то в Крыму стихийно родилось и стало неудержимо шириться движение по сбору средств для этих несчастных, голодавших вместе с семьями. Дошло до того, что на XVII областной партийной конференции с трибуны звучали гневные речи ответственных товарищей из Центра о том, что крымско-татарские коммунисты «поддерживают кулаков» (КК. 26.01.1934), — значит, таких коммунистов в республике было множество.

Естественно, они помогали не только осуждённым соотечественникам, но и тем, кто был на свободе, если можно назвать «свободой» жизнь в большевистском Крыму. О нищенской оплате колхозных трудодней будет сказано ниже. Здесь место лишь замечанию, что крымско-татарские коммунисты подтачивали и эту систему, бескорыстно искажая отчётность по урожайности, площади озимых и яровых клиньев и многие другие данные. В результате колхозники получали чуть больше продуктов при расчёте, ради этого председатели и шли на риск. Хотя понятно, что раскрытие этих действий грозило в лучшем случае утратой партбилета; так, в колхозе Кизил-Батыр (дер. Керлеут) за этот «классовый» проступок всё правление не только исключили из партии, но и сняли с работы и даже распустили колхозную ячейку ВКП(б) (Кп. 16.02.1933).

Но случались выступления коммунистов, которые действительно носили если не «классово-враждебный», как тогда принято было говорить, то политически бесспорно небольшевистский характер. Дела по таким выступлениям разбирались в те годы ещё не в соответствующих партийных комитетах (райкомах или горкомах партии), а в районных исполкомах, в довоенный период — основном звене партийной пирамиды. И этих бесспорно политических дел было не меньше, чем чисто экономических или административных, а в 1937 г. их разбирали чуть ли не на каждом исполкомском заседании.

Возьмём наугад три заседания Бахчисарайского районного исполнительного комитета (РИКа) за 8—10 декабря этого года. На них представлен почти полностью весь букет «политических преступлений», по которым могли обвинять городских или сельских татар-коммунистов: за связь с кулачеством, «разлагательскую работу среди женщин о восстановлении мечети в деревне», за ходатайство о возвращении в Крым высланных кулаков и восстановление их в колхозе, просто за общение с лишенцами. В эти дни жертвами партийного следствия стали заведующая азекскими яслями Зейнеб Мурадосилова, её коллега из Эски-Эля Аблязиз Шериф и тавбодракский председатель сельсовета Вели Абдурефиев (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 313, 317, 318).

Впрочем, партбилет был вообще «достоянием» очень зыбким. Его можно было лишиться и в ходе чисток (о них см. ниже), и просто так, по ошибке. Шёл, к примеру, разбор партийного дела уклониста Соколовского. Но исключили из партии не его, а некоего П.С. Соколова (по схожести фамилий), а потом и жену последнего, Севастьянову, с потрясающей формулировкой: «за связь с мужем-троцкистом» (К. 26.02.1938), правда, без уточнения, какого рода была эта связь...

Ну а за фактически «не тех» родственников гнать из партии и бог велел: евпаторийца Аблялима Ибраимова исключили в 1935 г. только за то, что его брат когда-то, чуть ли не 20 лет до того, был полицейским (К. 15.10.1935). Такое же несчастье случилось не только с партийным и комсомольским лидером Т.С. Бояджиевым, которого угораздило родиться в доме муллы, но и другим коммунистом, его коллегой Чешмеджи, который знал об этом позорном факте, но не донёс (КК. 22.03.1937).

Зато Павел Наумович Надинский, будущий основатель и главный автор четырёхтомных «Очерков истории Крыма», проявил себя в этом смысле с самой лучшей стороны. В том же 1937-м он неоднократно печатно высказывал озабоченность слабоватой, по его мнению, борьбой «с троцкистами, правыми отщепенцами и буржуазными националистами» (КК. Там же), но это уже персонаж иного, не чисто татарского сюжета. Хотя сравнение татарских коммунистов (помогавших и кулакам, и беднякам) с большевиками прибывшими из иных краёв и областей (об этом приводят массу сведений газеты тех лет), тоже даёт пищу для размышлений.

Не вдаваясь в моральную оценку вышеприведенных неоднозначных поступков (мы, люди иной эпохи, вряд ли имеем право на это), зададимся другим вопросом: а часто ли российские коммунисты помогали односельчанам-кулакам в те нелегкие годы, как это делали крымские татары? Ответ можно найти в правдивой «Поднятой целине» М. Шолохова. Имеется в виду, конечно, не железный большевик Нагульнов, готовый стрелять кулаков «вместе с бабами и детишками», а его антипод, полная противоположность, Размётнов. Человек, самый гуманный и мягкий из, пожалуй, всех персонажей романа, он и мысли не допускает о реальной помощи обречённым «кулакам», что была такой естественной для значительной части его крымско-татарских однопартийцев.

Впрочем, «значительная часть», конечно, не означает «все». Можно отыскать и противоположные примеры (в семье, говорят, не без урода). Некто И. Багиев не устыдился публично призвать своих соотечественников к доносительству на односельчан, направляя сигналы в партячейки. Он даже теорию сельского стукачества разработал: «Батрак, работающий у кулака, находящийся в его хозяйстве, живущий с кулаком под одной крышей, слышит и видит, что делает кулак», поэтому именно сельхозрабочие и батраки «должны сосредоточить своё внимание на борьбе с кулацкими элементами... сообщать о их действиях в органы» (Багиев, 1929. С. 13).

Встречались и такие коммунисты на местах, что своей властью практически обрекали «кулаков», давая им заведомо невыполнимые «твёрдые задания»⁶. Крестьянин Тохтар Амза из-под Алушты, получив твёрдое задание в размере полутонны табака, не смог сдать более 52,8 кг сухого листа, даже будучи предупреждён, что его ждёт суд и высылка. Впоследствии его худшие опасения оправдались (КК. 28.01.1931). Таких случаев, когда имело место то ли явное сведение личных счётов, то ли партийная карьера, также можно привести немало.

При ознакомлении с делами о противостоянии крымскотатарских коммунистов власти и о репрессиях против этих людей невольно возникают некоторые примечательные исторические параллели и соображения. Испанский мыслитель и писатель Хосе Ортега-и-Гассет заметил однажды: не в том дело, что инквизиция Средневековья сгубила тысячи и тысячи жертв, а в том, что среди этих тысяч не было ни одного действительного противника церкви, ни одного последовательного еретика.

То же самое он мог бы сказать и об истории сталинского террора в России, особенно о показательных процессах, где судьи и подсудимые стоили друг друга, были, что называется, из одного теста. И где сами эти публичные действа больше напоминали завершения современных разборок, где одна бандитская группировка хладнокровно расстреливает другую под одобрительный визг «шестёрок» из начинающих. Действительно, из тысяч жертв сталинских процессов — всё больше истинно верующие, а не «еретики», не противники чудовищной большевистской «церкви».

Другая картина — в Крыму. Здесь в крымско-татарской среде как у Ленина, так и у Сталина практически не было не то что фанатичных поклонников, но и просто сторонников.

Поэтому очень многие крымские татары шли в довоенный период под суд не из-за «клеветы», как принято писать в статьях о реабилитации невинных жертв режима. И гибли от чекистских пуль, обходясь без идиотских криков: «Да здравствует Сталин!» — как это бывало в российской части СССР. В Крыму на большинстве громких процессов над лидерами нации судебных ошибок как раз и не было. Люди знали, на что шли и за что умирали, — не за палача народа, а за свой народ.

Очевидно здесь, в самом начале раскрытия «сталинской» темы в её крымском преломлении, необходима весьма важная оговорка. В дальнейшем имя советского вождя будет неоднократно встречаться в связи с политическим, культурным, экономическим давлением или прямыми репрессиями кремлёвского режима по отношению к коренному народу Крыма. При этом у читателя может возникнуть впечатление, что автор винит во всех трагических событиях такого рода исключительно Сталина. На самом же деле я глубоко убеждён в том, что фигура вождя обрела в истории столь гигантский масштаб едва ли по недоразумению. Безусловно, именно он являлся инициатором чудовищных, никогда ранее неслыханных преступлений, и лично стоял во главе сотен тысяч их исполнителей. Но, признавая этот факт, необходимо отдавать себе отчёт в том, что сталинский террор был прямым и непосредственным продолжением революции, которой, начиная с Октябрьского переворота, руководил Ленин. И первые акты массового террора (ликвидация офицеров, предпринимателей, священников и т. д.) были задуманы и осуществлены Лениным, а Сталин лишь продолжил и расширил дело вождя революции.

Таким образом не Сталин запустил механизм большевистских репрессий, но революция. Отнюдь не снимая с него ответственности за все преступления созданного им режима, отмечу, что основная роль в них принадлежала самой советской системе, то есть структуре, кристаллизовавшейся в мутном растворе ленинской революции и из него поднявшейся. Сталин занял в этой структуре ведущую позицию, но она могла уже функционировать и без него — главное было сделано. Заработал, набирая обороты, механизм самоубийства народа (этносуицида) — одни советские граждане мучили и убивали миллионы других, не нуждаясь при этом в помощи внешних сил. Другими словами, отечественная история могла бы обойтись без Сталина, шествуя абсолютно тем же, начертанным ленинской партией, путём.

Как будет видно из текста этой работы, автор её далёк от мысли снимать со Сталина даже долю его тяжкой вины, его ответственности за геноцид на одной шестой части света. И тем не менее, когда на последующих страницах будут фигурировать обвинения вождя Страны Советов, будут раскрываться факты его личного участия в наиболее тяжких преступлениях против человечности, то следует помнить, что имя «Сталин» означает не только конкретного человека, но и стоявшую за ним коммунистическую партию. А также многомиллионную армию его единомышленников — беспартийных, но искренних сторонников Системы, добровольно принимавших участие в её карательных акциях и кампаниях. Без такой воистину всенародной поддержки и любви (исключения составляли единицы) он не смог бы совершить и сотой доли отпущенной ему роком меры злодейства... Но вернёмся к нашей основной теме.

Особо стоит остановиться на смешанном типе крымско-татарского коммуниста, то есть на функционере, оставшемся верным своему народу, но видевшим счастливое будущее соотечественников исключительно в полностью большевизированном коллективистском обществе. Это были действительно преданные земле своих предков люди, но, родившись при советской власти, впитав яд московской пропаганды, они просто не могли думать иначе. Но они сохранили здоровое этнопсихологическое ядро и, разочаровавшись в кремлёвской политике, впоследствии целиком вернулись к своему народу. Что же касается их реальных дел и внутреннего мира, то приведу мнение неплохо знавшего эту немногочисленную когорту крымско-татарских большевиков, известного активиста национального движения Руслана Эминова.

Он рассказывает, что в 1920-х гг. это были ещё совсем молодые люди, в среднем ровесники века, не слишком образованные — за спиной «у некоторых [было] Зинджирлы-медресе, у остальных мектебы при мечетях. Они пылко, увлечённо строили новую (здесь и далее курсив Р. Эминова. — В.В.) жизнь для все. Отметали всё старое. Были непримиримы к отступникам, даже своим товарищам. Максималисты во всём. Трудились день и ночь. Потом у них были рабфаки, комвузы, их вытаскивали за уши на должности, отчитывались о численности национальных кадров в управлении и др. отраслях. Самых способных, отличившихся убирали, как пенку с молока, навсегда в неизвестность. После многих, сменявшихся правительств, оккупантов немецких, антантовских и т. д. крымское хозяйство, если так можно [его] назвать, было полностью разрушено. Им удалось не только восстановить, но и увеличить довоенный уровень производства. Они преданы были идее облагоденствовать себя и других. Подражая своему вождю, ночью надевали фуражку, днём их осмеивали [за это] земляки. Правда, когда в мае 1968 г. в Москве (то есть в ходе «антисоветских» демонстраций за возвращение в Крым. — В.В.) вылавливали крымских татар по характерным фуражкам, наши герои там в это время носили уже шляпы. Все они, оставшиеся в живых, впоследствии были самыми активными участниками национального движения, заботясь не о своём благе, а о народе. Большую часть жизни я провёл вместе с ними. Таким же был и Алексей Евграфович Костерин — диссидент вечный, он до последнего вздоха остался приверженцем, как он выражался, «ленинской партии»... И как бы бог смилостивился над ними, никто из них не дожил до крушения Союза и их неосуществившейся идеи-мечты» (АМ ФВ. Д. 257. Л. 2).

Кроме двух упомянутых типов коммунистов (проявивших себя последовательно «хорошими» или столь же упрямо «плохими»), и последней, более сложной группы, был ещё один тип партийного крымского татарина — имеются в виду так называемые перерожденцы. Здесь необходимо признать, что годы умелой и даже отчасти творческой пропаганды, проникавшей во все поры предельно ослабленного голодом и насилием Крыма, делали своё дело. Торжествовал принцип зоны: «Привыкнешь — не подохнешь, а не подохнешь — привыкнешь!» И не только неопытные юнцы часто не могли устоять перед всё более привычным развращающим влиянием власти, но и зрелые мужчины, с честью прошедшие вместе со своим народом гибельные испытания войной и партийным террором.

Горький пример: Амет Озенбашлы, бывший лидер Милли Фирка, не побоявшийся и в 1922 г. публично заявить, что для Крыма «должен быть принят принцип не классовой, а национальной власти» (ЕД. 12.02.1922), в 1936 г. уже славословил «партийного поэта № 1» Умера Ипчи, а через год бросил с трибуны партактива Симферополя в лицо тогдашнему наркомздраву Чешмеджи упрек в недоносительстве (КК. 18.06.1936; 22.03.1937). Понятно, что это заявление было жёстко вынужденным — в дальнейшем Амет-бей неоднократно доказывал свою глубокую преданность народу, самоотверженно боролся за спасение земляков не только в Крыму, но и в годы Второй мировой, находясь в Румынии.

В специальной литературе (см., напр.: Вишневский, 1998. С. 299—300) сделана интересная попытка определить позиции национальных партийных элит СССР по отношению к ЦК и к собственному народу, его культуре. В этом списке один из крайних полюсов занимают руководители компартий прибалтийских республик. Их позиция (она не изменилась и в послевоенное время) была довольно своеобразной. С одной стороны, эти люди были явно несовместимы с центральной номенклатурой, здесь не образовалось «партийного товарищества», поскольку становление многих лидеров Прибалтики произошло внутри своих стран. Далее, они сами, как и их страны, были гораздо более современны, чем коллеги из других республик, не испытавших столь сильного и долгого влияния Европы, они ушли весьма далеко от культурной архаики бывшей империи. С другой стороны, эти партийцы не отказывали себе в удовольствии участвовать (в пику Москве) в истинно народных, полуязыческих видах самодеятельности вроде Лидо или певческих праздников.

Среднеазиатские лидеры занимали в этом смысле противоположный полюс. Внешне «европеизированная» элита стремилась к сближению с Москвой, не без основания рассчитывая повысить посредством такой интеграции не столько свой уровень жизни (он и без того был высок), сколько качество быта. Национальная культура их не интересовала, её сохранение не входило в их задачи (кроме разве что традиционного восточного уважения к более высоко стоявшим руководителям-раисам). Здесь партийцы свято хранили верность заветам феодализма, по сути, сами будучи феодалами худшего разбора, усугубившими былое внеэкономическое, полицейское насилие власти политико-идеологическим диктатом, не смягчаемым никакими исламскими канонами.

Что касается Крыма, то его, как это ни парадоксально звучит, приходится поместить на «прибалтийский» полюс. С одной стороны, партийные лидеры выполняли все распоряжения Кремля, которые нельзя было не выполнять (здесь их позиция как колониальных выдвиженцев Центра была слабее прибалтийской, являясь более этнически укоренённой). С другой стороны, практическое осуществление любого мероприятия подвергалось ими коррекции в сторону не то что приспособления к национальным условиям и традициям, а попросту блага основной части населения (см. очерк о Вели Ибраимове). При этом крымско-татарские партийные секретари не имели от этого никакой выгоды кроме внутреннего удовлетворения, зато рисковали они не только благополучием, но часто и жизнью. Что же касается национальной культуры, то здесь её представители-партийцы умело использовали любую уступку Центра мировому мнению, простодушно-досконально исполняя постановления партии, «заботившейся» о сохранении и развитии этнических культур.

И ещё одно отличие крымско-татарских лидеров от среднеазиатских, возможно, самое главное. Если в советской Азии партийные беи, обладая совершенно феодальной психологией, были заинтересованы в рабском труде своих соотечественников (наступала позорная «эпоха хлопковых полей»), то в Крыму их политические единомышленники исповедовали совершенно иную мораль. Вполне осознавая сравнительную отсталость своего народа, национальные партийные лидеры сознательно и неотступно повышали общую квалификацию трудящегося крымского татарина. Для подтверждения этого сравнения можно взять любую отрасль народного хозяйства — хотя бы виноделия. Узбекистан издавна славился прекрасными условиями для виноградарства. Не менее горячо восхваляли средневековые поэты и мераннахварские вина, которые услаждали их досуг. В новое время этот центр мировой винодельческой культуры пришёл в полный упадок. Но что поразительно — никто из руководителей среднеазиатских республик не озаботился о его возрождении! Деньги и слава буквально шли в руки — однако среднеазиатские партийцы были вполне довольны своим положением, главенствующей хлопковой отраслью сырьевого хозяйства, обеспеченной рабским трудом и не требовавшей особых забот.

Но стоило прибыть в Узбекистан депортированным крымско-татарским виноделам, как они, увидев заброшенные виноградники, приложили все усилия для возрождения узбекистанского виноделия (подр. см. в очерке III четвёртого тома). Причём в годы ссылки, в период тяжелейшего кризиса за всю историю крымцев! Кто угодно мог упасть духом в такой ситуации, но не мусульмане Крыма. Довоенные крымско-татарские коммунисты, плоть от плоти своего народа, нашли в себе силы вырваться из национал-большевистского, то есть архаичного безвременья.

Конечно, сказанное относится исключительно к истинным лидерам нации, волей судеб оказавшимся членами ВКП(б). На среднем же и низшем уровне советский режим постоянно готовил человеческий материал, безупречно соответствующий ленинской идеологии. В том числе и из крымско-татарской массы, по большей части не представлявшей из себя какого-то исключения. Результат этой работы был вполне предсказуем — как говорилось ранее, люди портились. Где быстрее — в «верхах» или «низах», — этот вопрос требует дополнительного исследования.

Вот пример случая, имевшего место в нижнем эшелоне власти и немыслимого в республиканском центре. Слабосильный совхоз «Кирк-Ишунь» Джанкойского района был беден настолько, что единственным транспортным средством для разъездов совхозного начальства по полям была бедарка⁷ с лошадью. Её-то и не могли поделить между собой заместитель директора и секретарь партийной ячейки. В этом единоборстве победили в конце концов производственные интересы. Но и оскорбленная партийная совесть смогла сказать своё слово: в районной газете появилась заметка со зловещим заголовком «Ему место на Соловках». Здесь утверждалось, что такое отношение замдиректора «к политотделу характеризует его, как типичного представителя организации, руководимой Гитлером», а также выражалась надежда, «что соответствующие органы примут меры...» и т. д., всё, что говорится в подобных публичных доносах. Естественно, исход этого дела был также обычным (Зву. 11.12.33).

А с отцов брали пример дети.

Примечания

1. Довоенные исследователи утверждали, что до 1917 г. среди крымских татар не было даже марксистов: «Мы видим только одного активного работника-татарина, принимавшего участие в Октябрьской революции» (КК. 05.04.1923). Очевидно, имелся в виду уже упоминавшийся выше И. Фирдевс. Это исключение, понятно, лишь подтверждает общую закономерность.

2. То, что «бедноты и батрачества почти не было», означает, что исключения всё-таки встречались. Назовём одно из них, нам известное. В Корбеке (Алуштинский район) уже в 1918 г. возникла «группа борцов за установление советской власти», позднее преобразовавшаяся в ячейку РКП(б). Её зачинателями стали известные впоследствии партийные политики Умер Тархан, Осман Измайлов и Мемет Кубаев (последний — председатель КрымЦИКа и член бюро Областкома партии в 1928—1931 гг.). Показательно, что эти неграмотные крестьяне вступили на путь поддержки советской власти самостоятельно. Но, повторяем, это — исключение.

3. Измышления о «шпионской деятельности», о связях с Германией и Турцией, о вредительстве «татарских националистов» в целом на промышленных предприятиях и в сельском хозяйстве были в ходу не только в те репрессивные годы. Коммунисты сохранили свою ненависть к лучшим людям коренной нации буквально до наших дней. Ещё недавно историки партии, формально признавшие решения XX съезда и другие якобы антитоталитаристские документы, на деле повторяли год за годом буквально те же фальшивые обвинения против самых выдающихся сынов и дочерей крымско-татарского народа, по которым в 1920-х гг. их подводили под «расстрельные» статьи (пример таких измышлений см.: Очерки истории КрымОПО. С. 123, 124).

4. Любопытно, что несколько ранее, в 1925 г., большевики того же села Демирджи вполне исправно проводили в жизнь партийные указания, направленные против местного крестьянства. Поэтому на одной из неофициальных крестьянских сходок наряду с другими текущими темами (несогласие с земельной реформой, предоставление равноправия лишенцам) вполне серьёзно обсуждался вопрос «о принятии мер к уничтожению членов РКП(б) местной ячейки» (цит. по: Сов. секретно. Т. 3. С. 261). Очевидно, позднее крымско-татарская политика партии настолько повлияла на воззрения этих коммунистов, что они решительно стали на сторону большинства своих односельчан.

5. Избач — заведующий «избой-читальней». Это был своего рода центр сельского просвещения, появившийся в России ещё до революции. При советской власти избы-читальни стали органами политической пропаганды и ликвидации безграмотности. Избы-читальни просуществовали в СССР с 1920-х до 1960-х гг., когда их сменили сельские клубы, библиотеки и дома культуры.

6. «Твёрдое задание» — административно спускаемый план посева с обязательной сдачей государству планового же количества собранного продукта. В применении к кулакам твёрдые задания превращались в репрессивное средство, позволявшее почти автоматически запускать обычный конвейер: штраф — лишение избирательных прав — исключение из колхоза — высылка за пределы Крыма. С этой целью твёрдые задания непомерно раздувались, включая в себя не только план сдачи сельскохозяйственного продукта, но и сбор семян дикорастущих, отлов сусликов и многое другое.

7. Бедарка — лёгкая одноосная деревянная повозка, как правило, двухместная.