3. Крымскотатарские комсомольцы

Для объяснения малопонятного факта довольно широкой популярности комсомола среди крымскотатарской молодёжи в 1920—1930 гг. нужно обратиться к первоистокам этого движения.

Картина здесь вырисовывается достаточно сложная, причём не столько в социальном, сколько национальном аспекте. Первыми в Крыму, еще при старом режиме, возникли всевозможные детско-юношеские организации учащейся русской молодёжи, куда, впрочем, не был закрыт доступ и молодым чиновникам и даже рабочим или кустарям. Этих ребят туда даже привлекали. Имея чётко выраженную «культурническую» направленность, упомянутые союзы, кружки и т. д., давали своим членам то, что они не всегда находили в старой консервативной школе: возможность серьёзно заняться спортом, повысить свой общекультурный уровень, свободно дискутировать на различные актуальные для молодёжи темы. Примечательно, что ни к каким партиям эти группы и организации не примыкали, беря себе за образец такие независимые детские и юношеские союзы, как петербургские «Труд и Свет» и российские скаутские организации¹.

Февраль 1917 г. впервые открыл в Крыму дорогу и национальному молодёжному движению. Оно оформилось здесь в виде двух различно ориентированных и друг с другом не смешивавшихся потоков — крымско-татарского и еврейского. При этом молодёжь остальных этнических групп оставалась почти полностью пассивной.

Крымско-татарское молодёжное движение было, так же как и русское на севере, подчеркнуто аполитичным и независимым. Созданный в феврале 1917 г. в Бахчисарае «Кенджлер Джемиеты» («Союз молодёжи») ставил своей задачей культурное просвещение юношей и девушек, воспитание их в духе национальных традиционных мировоззрения и самосознания.

Сформировавшаяся через пять месяцев Милли Фирка сразу обратила серьёзное внимание на подрастающее поколение, создав в Симферополе «Союз учащихся татар» с программой, ненамного отличавшейся от бахчисарайской. Конечно, целиком уйти от политических или социальных проблем было невозможно, они и проявились на I съезде Союза в виде трений между делегатами из различных районов и городов. Но возникшая было конфронтация была сглажена благодаря исключительному политическому такту и человеческой мудрости Нумана Челеби Джихана, лично курировавшего молодёжное движение. Так что к своему II съезду, состоявшемуся в октябре 1917 г., Союз учащихся татар пришёл, внутренне солидаризовавшись ради общей цели национального возрождения под лозунгом Татарлык (букв. «Татаризм»).

Принятые на этом съезде решения об организационно-просвещенческой работе среди ещё не охваченной движением молодёжи осуществлялись не только в городах, но и особенно широко там, где это было наиболее необходимо — в крымско-татарской деревне, по уровню развития современного типа всё ещё заметно отстававшей от города. Здесь устраивались вечера с выступлениями городских артистов, лекторов и известных политиков, которые в популярной форме рассказывали деревенской молодёжи о путях возрождения народа и его культуры. Такие Милли ахшамлар (Вечера нации) за немногие месяцы существования этой новой традиции сыграли большую роль в пробуждении социально-политической активности крымско-татарской деревни.

В городах же тем временем возникали и быстро расширяли сферу своего влияния на молодёжь самых различных прослоек группы вроде «Зия» (Свет Евпатория). Уже не только учащиеся, но и неравнодушные к истории и культуре своего народа молодые рабочие и кустари втягивались в орбиту их деятельности. Всё чаще на собраниях таких групп звучали голоса о целесообразности объединения молодых национальных сил. Наконец в ноябре 1917 г. в Бахчисарае был собран I Всекрымский съезд татарской молодёжи. На нём был избран свой Центральный комитет, а старшие товарищи из Милли Фирка объявили о подарке партии молодым соотечественникам: открытии Художественной промышленной школы, Учительской гимназии имени И. Гаспринского и о преобразовании Зинджирлы-медресе в Менгли-Гиреевский институт с духовным и светским факультетами.

Таким образом, молодёжное крымско-татарское движение с самого своего зарождения совершенно естественно приняло национально-культурную, просвещенческую окраску. Влияние партийных программ на него пока было сведено до минимума. Это относится прежде всего к РКП(б): когда в первый период советской власти (три с половиной месяца в 1917—1918 гг.) на всем полуострове появились первые очажки молодёжной большевистской организации, то туда не записался ни один крымский татарин.

Явная аполитичность молодёжного крымско-татарского движения объясняется просто: если политизация общества в целом проводилась прежде всего путём массированной заброски в Крым большевиков, то соответствующего «десанта» комсомольских деятелей предусмотрено не было. А без их внедрения в юношескую массу она оставалась тем же, чем была до 1917 г. И дело здесь не в какой-то особой её инертности, пассивности, — та же картина наблюдалась и в молодёжном движении крымских евреев.

Особый характер крымской социально-экономической жизни (почти полное отсутствие индустриальных рабочих, широкое развитие кустарничества, ремесленничества, батрачества, мелкой торговли и пр.) обусловили любопытное явление: если крымско-татарское молодёжное движение было в социальном отношении самым пёстрым, а русское почти целиком состояло из учащейся молодёжи, то в юношеских союзах третьего рода, «пролетарских», оказались почти исключительно евреи-кустари и учащаяся еврейская молодёжь. Это наблюдалось в Евпатории, Ялте, Симферополе, других центрах молодёжного движения (за исключением Бахчисарая).

Плакат 1932 г. Худ. М.Ф. Бри-Бейн

Естественно, такой состав «пролетарских союзов молодёжи» не мог не влиять и на политический их облик. Эти союзы довольно быстро приняли «ярко националистический характер, являясь движением еврейской... молодёжи под лозунгом борьбы за национальное раскрепощение», то есть попав под сильное и абсолютно не маскируемое влияние сионистов (Ремпель, 1927. С. 12).

Сионизм тогда под запретом ещё не был, хотя большевики и осознавали достаточно хорошо опасность его конкуренции в борьбе за политическую поддержку масс. Поэтому, не обращая особого внимания на подобные «перекосы» в других национальных молодёжных движениях, РСДРП уже летом 1917 г. бросает своих эмиссаров целиком на еврейские организации, оставив пока крымско-татарские группы в покое. В этом особом внимании — одна из причин сильной большевизации еврейской молодёжи в столь ранний период. Но была и вторая причина — в среде евреев Крыма (как и в России и на Украине) семена ленинизма падали на хорошо взрыхленную почву. Именно поэтому уже в августе 1917 г. завершился весьма примечательный процесс превращения национальных еврейских молодёжных организаций в первые интернациональные, то есть по сути в большевизированные.

По той же причине в августе—сентябре, когда началось объединение крымских молодежных союзов, кружков, клубов и т. д. в единый пробольшевистский «Союз Социалистической Молодёжи» (позже — «Социалистический Союз рабочей молодёжи», или ССРМ), то львиную долю работы взяли на себя и добросовестно её исполнили именно молодые евреи-лидеры из бывших пролетарских молодёжных союзов (Пантофель, Золотонос, Фрей, Хайт, Шацкий, Шполянская и десятки других). Абсолютное большинство составляли евреи и среди рядовых членов Союза рабочей молодёжи.

Крымских татар в ССРМ не было ни тогда, ни позже, хотя, как указывалось, молодёжной организованной работы они не чурались. Причина была, конечно, в том, что их отталкивала именно большевистская политизированность ССРМ. Ведь это была пора репрессий периода «первой советской власти», восстаний против неё татар Феодосии, Бахчисарая, Бешуя, Коуша, большей части деревень Южного берега. Мало изменилось положение и при последовавшей германской оккупации, ведь ССРМ не был запрещен, а просто сменил большевистское на меньшевистское покровительство. Но осенью 1918 г. выяснилось, что основная часть членов этой организации склоняется всё же к большевизму. Уйдя в подполье, они продолжали всё ту же «революционную» работу под руководством старых и новых лидеров ленинского, то есть террористического направления (Хайт, Шолкин, Бухштейн, Гершуни, Белкин-Шацкий, Бернштам, Шейнберг, Шварц, Вихман, Шулензон, Шоломзин и др.); соответствующими были и методы их деятельности.

Когда германскую оккупацию Крыма сменила красноармейская (весна 1919 г.), местные Союзы СРМ приняли общероссийское наименование Коммунистического Союза молодежи; был выбран и собственный обком КСМ. Им была начата кампания подавления и поглощения всех пёстрых молодёжных групп и союзов полуострова. Сопротивляться было бесполезно — отказ «влиться» означал автоматическое запрещение или начало преследований членов любой такой организации. Крымско-татарские молодёжные союзы начали уступать этому давлению лишь в 1920 г. Отказываясь от поглощения комсомолом, они объединяются в новую, единую национальную организацию «Революционный союз молодёжи», хотя и принимают большую часть комсомольского устава.

Большевизация КСМ началась с первых дней его существования; результаты сказались довольно скоро. Методично проводимая среди юных и политически малоопытных крымских татар работа по «интернационализации» движения привела, как это нередко бывает в молодёжной среде, к «перебору». Молодёжь, которой упорно вдалбливали в голову идеи о порочности национального мышления, об ограниченности, узости любой отдельно взятой культуры, об отсталости любой народной, то есть небольшевистской традиции, скоро стала радикальней своих партийных учителей². И прежде всего это явление нашло выражение в гипертрофированном, преувеличенном отказе от национальных ценностей.

Такой максимализм, хотя впервые отмеченный лишь у части крымских татар, его установки были изложены в новой молодёжной газете «Яш Куввет» («Юная сила»), начавшей выходить с 14 июля 1921 г. Этот орган обрушился на крымско-татарские массы за «недостаточную» их политизированность, за приверженность к традициям, национальным обычаям и тому подобному. Причем с такой яростью, в таком оскорбительном для народа тоне, что это обеспокоило даже обком ВКП(б). После выхода первых трёх номеров партия была вынуждена газету закрыть.

Однако вскоре это решение было изменено. Большевики поняли, что крымско-татарский комсомол и его орган оказывают партии неоценимую услугу, раскалывая национальное движение, внося разлад в ещё уцелевшие и функционировавшие крымские молодежные организации, далеко не всегда сочувствовавшие коммунистам. Особенно ценно для партии было то, что «Яш Куввет» выступал в роли противовеса миллифирковской «Ени Дунья». Последняя представляла собой крайнюю опасность для национальной доктрины большевизма именно своей конкретной нацеленностью на защиту национальных ценностей, духовных интересов крымских татар, особенно убедительным в сравнении с явно фальшивыми заверениями большевиков в готовности поддерживать культурное развитие коренного народа республики.

Теперь воспрянувшая «Яш Куввет» с молодым задором снова ринулась в бой. А бой предстоял серьёзный; О. Дерен-Айерлы, редактор «Ени Дунья», выдвигал в своей газете квалифицированную, глубоко продуманную программу всестороннего возрождения крымско-татарского народа, основанную на широком участии в руководстве культурным развитии Крыма, в экономике же — на передаче в руки коренного населения механизмов ценообразования, управления промышленностью, внутренней и внешней торговлей и так далее (ЕД. 13.07.1922). А пятью месяцами раньше Амет Озенбашлы там же опубликовал свою знаменитую статью относительно того, что традиционным исламским обществам во всех тюркских республиках страны более характерен личностный, гуманистический, а не «классовый» подход к человеку (ЕД. 11.02.1922). Конечно, всё это был «буржуазный национализм», но тем нужнее становилась его критика именно силами «националов» из «Яш Куввета», тем более что газета выходила на крымско-татарском языке и объявляла себя единственным рупором молодых сил нации.

Применение военной подготовки на практике — плакат на тему захвата западных земель в 1939 г. Худ. В.Б. Корецкий

Точно так же обком комсомола и его организации на местах привлекали к себе крымско-татарскую молодежь того рода, что была более падка на политическую, а не на хозяйственную, вообще не на трудовую деятельность. И конечно, неслучайно производственные и потребительские кооперативы системы «Ширкет», ставшей действительно эффективным инструментом широкой экономической поддержки и культурного развития масс, вызывали ожесточённую критику прежде всего со стороны «Яш Куввета» (Бояджиев, 1930. С. 76, 77).

Упомянутый водораздел между группами, активными политически (и только политически), и молодёжью, склонной скорее к реальным, экономически конструктивным делам, чем к революционным переделам, был заметен не только в городах, но и на селе. И здесь деятельность политизированных комсомольцев по понятным причинам была у всех на виду и гораздо сильнее, чем в многолюдном городе, раздражала взрослых серьёзных хозяев-татар, на чьих плечах как-никак лежала вся ответственность за выживание старых и малых в те нелёгкие годы. Они просто не видели более важной задачи, чем возрождение своих хозяйств, чему всячески ставили палки в колёса коммунисты и их юные пособники.

Неудивительно поэтому, что в крымско-татарских деревнях отношение к комсомольцам было презрительным. Их оскорбляли и старики, и «несоюзные» сверстники, над ними издевались, зачастую били. Впрочем, примерно в 1923 г. крестьяне, прошедшие тяжкие испытания и ожидавшие не меньших бед в будущем, стали к сельским комсомольцам более равнодушны. Как объясняли эту перемену сами члены КСМ, старики не «перековались», а просто устали, «постепенно привыкли» (КК. 15.04.1923).

Число ячеек в этом году достигло 32, в них состояло около трёх сотен молодых крымских татар. Причём в некоторых районах русская прослойка в комсомольских рядах значительно уступала татарской. Например, в Бахчисарайском районе крымские татары составляли 95% общего количества членов союза молодежи (КК. 18.04.1923). Та же картина — в Алуште, где на курсах секретарей РКСМ преподавание велось с переводом, так как основная часть курсантов знала только крымско-татарский (КК. 07.06.1923).

Очевидно, секретарь Дуванкойской ячейки комсомола Шефердин Устафаев не слишком грешил против истины, когда утверждал, что тяга крымско-татарской молодёжи к комсомолу стала «очень большой», и что для роста ячейки не требуется ничего, кроме опытного инструктора для воспитания молодых коммунистов, приобщения их к делу партии (КК. 29.07.1923). В каких направлениях будет идти это «дело» в дальнейшем, было ясно уже тогда. Разгоралась травля местных жителей, отмеченных клеймом кулаков, отчего и потребен был «рост политического уровня», без которого передел деревни был бы попросту невозможен.

Но и для оправдания рутинного, будничного несоответствия между словами и делами партии рост комсомола был уже совершенно необходим. Комсомольцы, вступая в борьбу против «кулацкой» эксплуатации, которая была на 90% вымышлена (это понимали все, в том числе и молодёжь), должны были научиться закрывать на политический вымысел глаза — как и на нещадную, действительную а не мнимую эксплуатацию крестьянина советским государством, которая, кстати, также была у всех на виду³.

Одно из важных отличий между крымско-татарскими комсомольцами и коммунистами заключалось в том, что первые были лишены защитной реакции на чуждое идеологическое вторжение, которую даёт знание традиций, многолетние уважение и привычка к ним. И то, что спасало многих взрослых коммунистов от морального разложения, а иногда и давало им силы в потаённой или открытой борьбе с ленинской заразой, ещё не было воспитано или не отвердело в молодых комсомольских душах. Доказательством может служить даже не логика, а бесспорные фактические данные об участии крымских татар в комсомольском и коммунистическом движениях: если в партии татар никогда не было более 10% (в 1924 г. — 5%) от общего числа большевиков Крыма, то в том же 1924 г. из 2417 комсомольцев республики крымских татар насчитывалось 1600 человек, то есть 66% (КК. 10.12.1924). Для сравнения напомним, что доля татар в общем числе населения Крыма составляла тогда лишь чуть более четверти (25,4%).

Именно в эти годы стало резко возрастать значение комсомола в СССР. Он становился помощником партии в повсеместном контроле за населением, в деле воспитания и организации масс в нужном для Москвы духе. РКСМ (с 1926 г. — ВЛКСМ) становится грандиозным политическим механизмом, ведь, в отличие от партии, впервые предполагается массовое вовлечение в него молодёжи. Также впервые комсомольцы начинают пользоваться и кое-какими социальными привилегиями: их, например, в первую очередь принимают в вузы. Имелся также ряд «комсомольских» должностей (таких как библиотекарь, милиционер, мелкий служащий административного или партийного органа), которые тогда были и выгодными и престижными, особенно в деревне. И на эти посты попасть «бессоюзному» парню или девушке становилось труднее с каждым годом количественного роста ВЛКСМ. Комсомольцы (и комсомолки!) становятся мощным резервом партии и в решении её перспективных внешнеполитических задач, отчего их заранее учат обращению с оружием.

Это положение молодёжь принимала, в отличие от зрелых своих соотечественников, как нечто естественное. И вот именно эту «естественность» происходивших процессов, нормальность такого порядка, такого образа жизни новой деревни не декларировали. Она выстраивалась снизу ощущением справедливости происходивших перемен. А потом в этот фундамент с той же естественностью пускала корни и новая идеология.

Уже первые шаги крымско-татарских комсомольцев показали, что они способны едва ли не превзойти своих духовных отцов-коммунистов в жёсткости и бессмысленной «твёрдокаменности», в неуважении к духовному миру своего народа. Эта новая напасть, грозящая народу изнутри, не то что стала очевидной, о ней не давали забыть сами комсомольцы. Упоённые групповой безответственностью и ощущением собственной силы, они научились нагло разговаривать со взрослыми, утратили почтительность по отношению к старикам.

Плакат на «комсомольскую» тему. Автор неизвестен, массовый тираж

Задолго, за десять с лишним лет до победы гитлеризма в Германии, в самом начале 1920-х, Крым узнал, что такое зловещие ночные факельные шествия. Эти мероприятия собирали сотни и тысячи юношей и девушек, которые под воздействием барабанного боя и пронзительных заклинаний вожаков доходили до экстаза, ощущая в себе готовность на любое преступление — если позовёт партия. И собирались эти ревущие толпы не где-нибудь на окраинах, а в центре Симферополя, на Пушкинской и Салгирной (КК. 04.09.1923).

Это был наш, советский гитлерюгенд: «Посмотрите на воинствующую молодёжь всех фашистских (и «коммунистических») народов. За яростью, искажающей человеческие лица, за жестами вызова, ненависти, борьбы — какое содержание заполняет их черепные коробки? Какова картина их нового мира? Не одна ли и та же для всех?» — задавал вопрос русский эмигрант, заранее зная на него ответ (Федотов, 1992. Т. 2. С. 54).

А какова была цель этих ночных сборищ? «Это, конечно, демонстрация мощи партии» — слышим в ответ. Но была и иная цель: «Факельные шествия помогали превратить человека в дикаря... К власти пришли полуграмотные люди... которым нужно было превратить человека в послушного дикаря» — этот текст читает за кадром диктор в великолепном по своей фактографической точности фильме Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм».

Причём нужно учесть и такой парадокс, что комсомольцы за десяток с лишним лет пребывания в рядах ВЛКСМ не взрослели. Почти тридцатилетние люди (по традиционным крымско-татарским меркам — возраст солидного отца семейства), они оставались какими-то недорослями. Этот инфантилизм вполне объясним. Взрослея биологически, они оставались в психологической зависимости от комсомольских собраний, где ценности не менялись, где характеристики их деятельности и образу жизни давали их товарищи по союзу, всё более молодевшие (по сравнению с ними самими) за счёт новых членов — вчерашних пионеров. И взрослым подсознательно приходилось подстраиваться под полудетское большинство таких собраний. С другой стороны, их взросление, рост самостоятельности и ответственности тормозился партией: о себе, о стране и людях комсомольцам как-то совсем не приходилось задумываться, — за них обо всём думали старшие товарищи-коммунисты.

Молодёжь не знает меры ни в чём — эта старая истина обернулась для многих крымско-татарских семей смертным приговором в голодные годы. Комсомольцы с великой охотой устремились в продотряды, стремясь стать вровень со старшими, с коммунистами, которым больше «повезло» в смысле участия в Гражданской войне, стараясь хоть в терроре наверстать упущенное не по их вине. Этот порыв, не всегда глубоко подготовленный идеологически, был неизменно ярко окрашен в цвета юношеского романтизма, был силён своей искренностью. Комсомольцы действительно презирали опасность, действительно не щадили себя — тем меньше щадили они голодных детей, тем меньше оставалось у них сочувствия к страданиям своих жертв. Недаром в голодные годы, в пору «голодных» мятежей, «крестьяне требовали роспуска комсомола, который они единодушно считали организацией шпионов и провокаторов» (Грациози, 2001. С. 52).

От них не было спасения нигде — начиная с полеводческой бригады и кончая студенческой аудиторией. Симеизский комсомолец Усеин Хабибуюк, прекрасно зная, что мать-одиночка Эфтаде Зедин не может отдавать себя целиком полевой работе, имея дома малолеток без присмотра, настоял на её исключении из колхоза и лишении приусадебного участка (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 409. Л. 177 об.). Что же касается студенчества, то здесь ключевую роль в выявлении среди вузовцев помещичьих и кулацких детей играла неугомонная «Яш Куввет». Она же готовила материалы для травли действительных или мнимых миллифирковцев-профессоров, для «выкорчёвывания корней Ибраимовщины», попросту — для чисток в вузах (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 4. Д. 25. Л. 163).

И в этой сфере комсомольской деятельности для подрастающей большевистской смены не существовало никаких нравственных преград. Молодые были готовы и шпионить за своими соседями-односельчанами, и доносить на них. Комсомолец из дер. Камышлы, Мемет Селедин, видя успех проповедей местного муллы среди бедняков, откровенно огорчался: «Плохо, что у нас нет таких ребят среди верующих, которые говорили [бы] о всём, что там [в мечети] происходит» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 1. Д. 1717. Л. 5 об.).

Конечно, сейчас невозможно даже приблизительно подсчитать, сколько голодных смертей среди крымских татар, сколько репрессированных и сгинувших в ссылке следует отнести на счёт большевиков, и сколько — на ВЛКСМ. Недостатка в общебытовых зарисовках и других свидетельствах современников нет, а вот цифр и иных обобщающих данных сохранилось немного. Но тем более каждая из них заслуживает упоминания. Комсомолец Чауш (дер. Кикинеиз Ялтинского района) лично конфисковал в своей округе 600 голов скота (Иорданский, 1929. С. 15). Он один оставил не десятки — сотни крымско-татарских детей без молока в годы, когда только корова была надеждой и спасительницей для детишек, которые не могли есть жмыхи, молотую лозу, кору и прочие суррогаты, которыми пробавлялись взрослые.

Допустим, что не все комсомольцы были такими «способными», но всё равно их участие в репрессиях не стоит преуменьшать хотя бы потому, что в отдельные годы число их вдесятеро превосходило количество крымско-татарских же коммунистов (ук. соч. С. 6). Это были краснознамённые орды, саранча, рассыпавшаяся по крымской глубинке, жадно ищущая добычу и уже в силу своей многочисленности едва ли менее опасная, чем скромная группа коммунистов коренной национальности.

С таким неожиданным выводом смыкается, и его отчасти объясняет, второй, — о большей, очевидно, чем у самих большевиков, верности комсомольцев стержневым идеям ленинизма. В самом деле, пресса довоенных лет буквально пестрит обвинениями крымско-татарских коммунистов в буржуазном национализме, правом и левом уклонизме, бездеятельности и тому подобном. Даже учитывая, что нередко эти грехи были высосаны из пальца, являясь инструментом внутрипартийной борьбы или ведомственного «подсиживанья», придётся признать: какая-то часть их была несомненно обоснованной. Что же касается крымско-татарских комсомольцев, то в тех же тысячах номеров республиканских и районных газет нами обнаружено всего два таких казуса: не названная по имени алуштинская комсомолка повторяла «кулацкий» тезис о том, что крестьян «в колхоз силком загоняют» (К.К. 14.01.1930); алупкинский комсомолец Джафар Комурджи выступил в защиту кулаков, приговорённых к выселению (КК. 16.02.1930).

Плакат 1931 г. Худ. В.И. Сварог

Конечно, это исключение из правила. Но если большевики проводили в Крыму действительно тотальные акции, страшные по результатам и общим масштабам, то комсомольцы, безусловно идя лишь вслед за партийцами, придавали своим акциям характер мелочно-въедливый и оттого особенно мерзкий. Если, к примеру, татарин-коммунист закрывал мечеть, то этим дело и кончалось — что сделано, то сделано. Молодёжи такая суровая простота была неинтересна: они считали своим долгом вдоволь наиздеваться над муллой, до полусмерти задёргать старика-мазина, до хрипоты наораться в мечети во время молитвы, и уж после этого прихлопнуть и храм и его служителей (дер. Кизилташ, секретарь комсомольской ячейки Чалаев).

Бывали и более дикие случаи жестокости, которую иначе чем полудетской не назовёшь, — она вызывалась нечем иным, как разве что безнаказанностью. Ведь даже при раскрытии таких случаев юным садистам ничего не грозило — партия могла лишь по-матерински мягко пожурить их: «приёмы командования превращались в ряде мест у комсомольцев в командное озорство» (Яковлев, 1925. С. 7). Впрочем, не исключались и «простые», без тени садизма захваты мечетей, где равнодушно выбрасывались священные книги, а старинные ковры затаптывались грязными башмаками культработников, которые тут же открывали молодёжные клубы, призванные повышать культурный уровень народа, его политическую просвещённость и так далее (дер. Лимены, секретарь ячейки ВЛКСМ Ила Самединов, заведующий местной школы А. Маметказинов) (Песин, 1929. С. 28, 29).

Не менее гнусна была кампания, которую комсомольцы раздули против своих соотечественников-актеров из Государственного татарского театра. Уже упоминавшийся «Яш Куввет» предъявил на своих страницах «тяжёлое обвинение в половой распущенности и антиобщественном поведении 10 широко известным и популярным актерам» (КК. 24.07.1935). Гнетущее впечатление оставляло даже не то, что «разоблачение» незаконных связей было целиком основано на слухах и сплетнях в околотеатральных кругах. Крымско-татарские юнцы осмелились возвысить голос на зрелых и даже пожилых мужчин и женщин, которые годились им в родители — вот что поразило читателя газеты. Это было далеко не единственное и не самое яркое свидетельство разложения мусульманской молодёжи идеологами и практиками коммунизма.

Впрочем, это было явлением, известным не только в Крыму. «Впервые в истории возникла противоестественная для жизни ситуация, когда новые поколения, не прошедшие школу жизни, начали учить истине тех, кто был старше их, своих отцов и дедов...» А позднее «молодые сыграли значительную роль в проведении насильственной коллективизации, они учили своих отцов и дедов, как им жить, как сеять и убирать хлеб. Не зная жизни, учили их, что есть добро и что есть зло» (Ципко, 1990. С. 159, 161).

Известно, что пустоты не терпит ни природа, ни человеческое сознание. И если у крымских комсомольцев большевики отняли традиции народа, его веру, исламскую мораль и грамотность, органичную потребность в труде, то есть лишили прежнего содержания соответствующие ниши в сознании, то чем-то эти пустоты должны были заполниться. После ознакомления с комсомольскими газетами Крыма 1920-х приходится признать, что это что-то представляло собой что угодно, кроме нового знания. Используемого в добро или во зло, это вопрос другой, но именно систематичного знания. Так вот, его-то и не было, а было массовое отупение «союзной» молодёжи. Судя по статьям в упомянутых газетах, даже головы её вожаков или журналистов были забиты дикой мешаниной из обрывков случайной информации и трескучих лозунгов, комплексов полудетских страхов и железной убеждённости в собственной правоте, надеждами на счастье и большевистскими представлениями об этом самом счастье.

В Прологе был упомянут один из источников такого большевистского познания себя и мира (имеется в виду концептуальный труд проф. А. Залкинда). Здесь имеет смысл коснуться этого произведения в ином аспекте: как барьера, мешавшего комсомольцу найти выход из той атмосферы духовного и физического разбоя, в которой он очутился, возможно, случайно. А. Залкинд как старший товарищ авторитетно оправдывал тот моральный беспредел (в частности неуважение к старшим), которое скорее всего могло стать предметом самокритичных размышлений самой молодёжи. Профессор же поучал, что если отец «стоит на революционно-пролетарской точке зрения, сознательно и энергично защищает классовые интересы пролетариата, воспитывает детей своих в духе верности пролетарской борьбе» и т. д., то его можно чтить.

А что же, если отец не пролетарий, а крестьянин, да ещё и единоличник (которых на протяжении 1920-х было множество)? Тогда «сами дети должны их перевоспитывать (что и делают сейчас комсомольцы, пионеры)»; в случае же неудачи такого перевоспитания они должны без колебаний бросать таких родителей, отказываться от них, так как «интересы революционного класса важнее блага отца» (Залкинд, 1989. С. 64).

Хуже было с детьми, родившимися у родителей традиционного, то есть «буржуазного» облика. Их коммунист Залкинд относил к потерянному поколению. Эти дети вряд ли поддавались исправлению, так как с детства впитали идеалы своего класса, в частности родителей, для которых характерны «бессильная и кокетливо-лживая женственность матери и широкоплечая мускулистость отца вместо взаимного классового чувства — ведь физиологически женщина современного пролетариата должна приближаться и всё больше приближается к мужчине» (ук. соч. С. 66).

Встречаются у Залкинда и утверждения, прямо-таки списанные с будней крымских комсомольцев (в их конфликте с артистами Таттеатра), хотя на деле, скорее всего, имела место обратная связь: «Кое-где отдельные, смелые группки... пытаются обратить внимание и прочих товарищей на половые непорядки, творящиеся вокруг. Иногда в контакте с бытовыми и НОТовскими⁴ местными ячейками... они пробуют нащупать и метод практического воздействия на слишком грубо нарушающих классовую равнодействующую в вопросах пола» (ук. соч. С. 68). И смущаться здесь особенно нечего, так как именно «пролетариат имеет все основания для того, чтобы вмешаться в хаотическое развёртывание половой жизни современного человека» (ук. соч. С. 64).

Эта книга и ей подобные воспринимались молодёжью как новое откровение марксизма (то есть «единственно верного учения»), как учебники жизни, которым они свято верили. Поэтому комсомольцы тех лет чисто по-человечески заслуживают прежде всего не осуждения, а сострадания — их совесть и сама жизнь были исковерканы глубоко порочными наставниками, а не собственными больными склонностями. Но история судит людей и целые поколения не по возможностям, в них заложенным, а по совершённым поступкам и проявленным качествам.

Плакат 1932 г. Худ. Г.Г. Клуцис

Можно сколько угодно сокрушаться о свойственных любой молодёжи импульсивности, неуправляемости, духовном экстремизме и т. д., но эти качества значительно умеряются, смягчаются (если не исчезают совсем) при одном несложном условии: если за поступками, хорошими или дурными, неотвратимо следует воздаяние. Крымский же комсомол, повторяем, буквально не знал удержу по причине полной ненаказуемости, в том числе и судебной. За 20 лет своего довоенного существования, более чем достаточно запятнав себя грязью и кровью, крымская комсомолия потеряла не более десятка своих членов.

В подробностях нам известно лишь два случая такого рода. В деревне Чурбаш Керченского района был убит комсомолец Аджи-Умеров; при этом не удалось обнаружить ни убийцу, ни даже мотив преступления (возможно, бытовой). Тем не менее прокурором было вынесено два определения: первое, что это дело рук кулаков, второе — что преступления не случилось бы, если бы все дружно вступили в колхоз (КК. 18.03.1930).

Второй случай, к счастью, обошелся без смертельного исхода и даже имел несколько анекдотичный характер. Двое русских рабочих, раздражённых политической активностью своего коллеги, комсомольца-татарина Кудякова, подстерегли его после работы, связали и вымазали его причинное место краской. Это издевательство разбиралось гласно на общем собрании, где было признано опять-таки не бытовым хулиганством, а «великодержавным шовинизмом — главной опасностью в национальном вопросе» (КК. 30.10.1930). Не самое страшное решение, так как дело вполне тянуло на политическую статью — краска-то при совершении «преступления» использовалась красного цвета...

Понятно, что эти и подобные инциденты могли иметь место только в «низах» организации. Вообще, разрыв между нижним и верхним эшелонами в крымском комсомоле был еще более чёток, чем в ВКП(б). Рядовые, как правило, малообразованные комсомольцы, нечасто получали возможность проникнуться тонкостями политики, которую вёл обком ВЛКСМ. Это касается, например, взрывов так называемого «стихийного возмущения» комсомольцев не только «кулацкой» активностью, но искривлениями курса партийной организации Крыма. Да, бывало и такое, хотя объяснить природу этой «стихии» мог, пожалуй, только один комсомолец — секретарь обкома ВЛКСМ, получавший соответствующие указания сверху.

Комсомол был весьма практичным инструментом. Мощным силам, незримо направлявшим курс партийной жизни республики извне, не всегда было пристойно вмешиваться в эту жизнь открыто, оказывать явное давление сверху. Поэтому иногда (чаще всего, когда время не ждало) в игру вводили «юных застрельщиков Революции», бросавшихся на любую из указанных жертв с восторженной беззаветностью и цепкостью бульдогов. К примеру, такой длительный, глубокий и принципиальный раскол крымской парторганизации на «правую» и «левую» линии подвергся, когда приспело время, уничтожающей критике прежде всего снизу, со стороны собственных комсомольцев, и лишь после этого на крымский конфликт «обратил внимание» ЦК ВКП(б). Последовали дела Вели Ибраимова и других крымских лидеров, затем чистки, массовые репрессии и дальнейшее разворачивание огромной спирали, первые витки которой были закручены скромными корреспондентами комсомольских районных листков.

Та же практика продолжалась и в 1930-х.

Общий результат её был горек прежде всего для крымско-татарского народа. Многие коммунисты, проводившие осторожную, предельно взвешенную, единственно возможную при Сталине линию компромиссов и двойной политики, имевшей целью тайную поддержку своего народа, ходившие буквально по лезвию ножа, были загублены не обладавшими и долей их мудрости, оголтелыми комсомольцами. Естественно, ни одна партийная или профсоюзная чистка не обходилась без участия члена ВЛКСМ, начиная от Симферополя и кончая районами — к чему их прямо призывали через прессу (Дк. 12.06.1934).

Критическая эта активность комсомола, понятное дело, не мешала ему быть надёжным резервом партии, непрерывно хирургическим путём очищавшей свои ряды и поэтому постоянно нуждавшейся в проверенном пополнении. Это был какой-то безостановочный конвейер, принцип работы которого проще понять на конкретном примере.

Смышлёного парнишку из Корбека Ильяса Тархана судьба занесла в начале века на заработки в Турцию. Через год после победы Советов в Крыму он вернулся домой и тут же включился в комсомольскую работу, где сделал быструю карьеру, смело и без излишней щепетильности критикуя тех партийцев, которых надо было «развенчать», как тогда выражались. Затем, став уже членом партии, он также не ударил в грязь лицом — активно участвовал в процессе Вели Ибраимова (естественно, не в роли защитника), через 2 года — в травле наркома просвещения Мамута Недима и т. д. По заслугам оцененный, И. Тархан был назначен в 1931 г. председателем Крым ЦИКа, пользовался всеми благами жизни. Самый видный крымско-татарский писатель Умер Ипчи верноподданно сочинил за него пьесу «Наступление», которая, естественно, не сходила со сцен больших и малых крымских театров, неся председателю дополнительные лавры. Его именем называли колхозы (Старокрымский район), но конец был банален — в 1937-м судьба столь многих видных партийных деятелей не минула и Ильяса Тархана, бывшего комсомольца. Мир праху его.

А за комсомольцами шагала пионерия.

Примечания

1. Скауты — участники детско-юношеского движения в Европе, России и Америке начала XX в., где основное внимание уделялось физическому, умственному и духовному совершенствованию молодёжи. В скаутских клубах и летних лагерях устраивались занятия по ориентированию, закалке, выживанию на дикой природе и т. п. После революции аполитичное ранее скаутское движение раскалывается надвое. Часть юношей начинает поддерживать белых (в Крыму в годы Гражданской войны командиры скаутов были расстреляны). Другая часть принимает сторону большевиков, что не помешало их разгону в начале 1920-х гг. комсомольцами, видевших с скаутах своих конкурентов. Пионерское движение, начавшись в 1922 г., целиком переняло организационные формы скаутского движения и ряд его внешних отличительных признаков (лозунг «Будь готов!», галстуки, салютование правой рукой и даже песню «Картошка»).

2. Согласно метафорическому анализу большевизма и заразительности его духа, сделанному Г.П. Федотовым в 1933 г., нестойкая уже в силу своего возраста молодёжь была особенно беззащитна перед вирусом большевизма и особенно к нему восприимчива: «Большевизм можно мыслить как демона-мстителя, выпущенного из подпольных недр старой России для её казни. Ужас в том, что палач России... превратился в её воспитателя. Вампирически питаясь кровью её страстей, он прильнул к её телу и к её душе, заражая её своим гнилостным, смертным дыханием. Распад живых тканей, произведённый им, огромен» (Федотов, 1991. Т. 2. С. 39, 40).

3. Например, крестьянам Дуванкоя на строительстве дороги в камышловском направлении устанавливали буквально каторжную норму выемки тяжелого скального грунта — 2 куб. сажени (не кубометра!) в день, за что платили 50 руб. посуточно (КК. 29.07.1923).

4. НОТ (Научная организация труда) — отрасль исследований и практического осуществления улучшенных организационных форм живого труда на основе достижений науки и техники, физиологии и гигиены труда. Возникла в начале 1920-х гг.