б) Языковая русификация

К. Маркс и его последователи утверждали, что формирование и поддержание тех или иных социальных отношений происходит на производственно-экономической платформе. При этом никак не объяснялся бесспорный факт существования, например, двух соседних общин, имеющих одинаковую экономику, но различные социальные отношения. В Крыму для иллюстрации такого примера подходили татарские, немецкие и болгарские сёла, где люди жили в аналогичных природных условиях, делали одно и то же дело, но во всех иных отношениях ничем не походили друг на друга.

Лишь в последние десятилетия сделаны выводы о факторе, чрезвычайно важном в процессе складывания этнического социального организма, этнических же культуры и языка: «Формирование и поддержание отношений, образующих тот или иной социальный ландшафт, происходит в языке, именно поэтому он осуществляет и основную координацию социальных действий» (Семёнов, 2001. С. 7). Теперь становится окончательно понятно, отчего для перестройки традиционного общества, крымско-татарского в частности, большевики не могли ограничиться лишь производственно-экономическими реформами, сколь радикальными они ни были. Именно поэтому «язык, дополняемый действием репрессий, был основным средством социальной мобилизации и конструирования советского народа» (ук. соч. С. 6).

Это средство использовалось в двух взаимодополняющих и друг друга обусловливающих функциях. Во-первых, наращивания культурного, социального и политического давления русского языка на крымско-татарский народ. И, во-вторых, русификации лексики, графики и даже грамматики крымско-татарского языка (см. ниже). При этом социально-политические цели языковой перестройки маскировались иными, чисто культурно-просветительскими задачами. В качестве такой задачи назывались и потребности научно-технической модернизации Крыма, которой язык коренного народа якобы более не удовлетворял (пример соседней Турции, где модернизация вполне сочеталась с бережным отношением к тюркским корням языка, естественно, игнорировался).

Поэтому уже в начале 1930-х гг. в Крыму стал заметен отход даже от того полузадушенного национально-культурного движения, которое в предыдущем десятилетии давало какую-то надежду на сохранение духовного и культурного облика крымских татар. В крымских отделах народного образования теперь всё громче звучали голоса коммунистов, заявлявших, что «в татшколах необходимо преподавание перевести минимум на 30% на русский язык как наиболее культурный» (КК. 05.05.1931). Директор Сельхозрабфака Исмаилов, подводя теоретическую основу под подобную точку зрения, напоминал крымчанам: «Сталин сказал, что после того, как весь мир станет коммунистическим, будет создан общий язык, который будет употребляться во всём мире, и на котором надо будет говорить, и что этим языком будет русский язык» (ЕД. 08.07.1931. Цит. по: Улькюсал, 1980. С. 366).

Собственно, это была программа развернутой языковой агрессии¹. Наступление на самое важное явление культуры коренного народа — его язык — шло на всех фронтах, в том числе и в быту. Статус немногих национальных (то есть крымскотатарских) районов в середине 1930-х гг. действовал только на бумаге. Работник торговли Измайлова (Бахчисарай), пытавшаяся в соответствии с буквой закона перейти на крымско-татарский язык, стала жертвой доноса и была сурова одёрнута областной газетой (КК. 15.01.1934), и это был далеко не единичный случай.

Естественно, такая целенаправленная политика усиливала не только презрение к родной культуре среди части крымско-татарских коммунистов и особенно комсомольцев, но и к реальному засорению родного языка русицизмами. И это происходило на фоне широкого наступления на довольно многочисленных энтузиастов совершенствования литературного крымско-татарского языка по направлениям, намеченным ещё Исмаилом Гаспринским.

В 1934 г., в ходе подготовки к III конференции по крымско-татарскому языку, была подвергнута критике принятая на I и II конференциях ориентация на орта ёлак шивеси, или диалект средней полосы, то есть бахчисарайское наречие, как наиболее перспективное направление развития литературного языка народа, поскольку в нём присутствуют «элементы из степных говоров и из южнобережных» (Эмирова, 1992. С. 2) — подробнее об этой дискуссии см. ниже. Предлог для критики был незамысловат, — наркомом Р. Александровичем бахчисарайское наречие целиком объявлялось «пережитком торгового капитализма», а доцент Педагогического института Я. Азизов заявил, что упомянутое наречие не может широко использоваться уже потому, что на нём говорили Озенбашлы и Одабаш (Урсу, 1996).

Но окончательно все точки над i были расставлены в этой антитатарской кампании на XVII областной партийной конференции, созванной в том же 1934 г. Это сделал секретарь областного комитета партии Чагар и его содокладчики. Главный коммунист республики подверг уничтожающей критике целый ряд опасных «ошибок» работников культуры и просвещения Крыма, а именно:

1. Наблюдались попытки использовать отдельные слова из родственных или культурно близких восточных языков в случае отсутствия этих слов или терминов в крымско-татарском (например, понятие «средства передвижения»), тогда как их следует брать исключительно из русского языка.

2. Имелось некое «течение, ориентированное на Турцию и старающееся оторвать [Крым] от влияния Советского Союза, а также от влияния русского языка». В качестве такого отрицательного примера был упомянут Асан Сабри Айвазов, бывший председатель Курултая: «недавно выпущенный ГПУ, он снова пытается появиться на культурном фронте. Это течение формально ориентирует татарский язык на наречие Южного берега, язык которого близок к турецкому, то есть, прикрываясь южнобережным наречием, ориентировать на Турцию».

3. «Мы имеем другое течение, с ориентацией на пантуранизм². Миллифирковцы Одабаш, Б. Сидхи и другие липа, которые оставили литературное наследство и ещё не вполне разоблачены... формально ориентируют на степное наречие, имеющее сходство с языками народов Центральной Азии, причём стараются найти общие корни этих языков, отыскивают древние слова, феодальные и дофеодальные архаизмы». Это, по мнению докладчика, — «ориентирование на установки Султан-Галиевщины, установка миллифирковцев, пантуранизм».

4. Но и среднее, бахчисарайское наречие, пропагандистом которого является Мамут Недим, также порочно. Оказывается, его сторонники, прикрываясь борьбой с пантюркизмом и пантуранизмом, пытаются «замкнуть живой татарский язык в пределах Бахчисарайской околицы. Это не что иное, как противодействие новым словообразованиям, живому языку, рождённому на наших социалистических предприятиях, в совхозах и колхозах, забвение того, что слова «кулак», «ударник», «Советы» родились не в Бахчисарае. В самом же деле ничего страшного не будет, если русские слова, которые уже стали родными... войдут в татарский лексикон как татарские» (К.К, 26.01.1934).

Как легко увидеть, из четырёх перечисленных путей действительно неизбежного развития (или вдумчивого обогащения) крымско-татарского языка, сознательно избирался тот вариант, который предусматривал не арабские и не тюркские корни, ни один из многих коренных, крымских диалектов языка, но однозначно нацеливал это развитие на ускоренную русификацию.

Билял Чагар. Фото из коллекции издательства «Тезис»

Схватка вокруг перспектив дальнейшего совершенствования (унификации и развития) родного языка длилась несколько месяцев первой половины 1934 г. Наконец, летом ей подвёл итоги заведующий культурно-пропагандистским отделом обкома партии Б. Ольховой³. Он охарактеризовал ситуацию ни много ни мало, как повторяющиеся «классово-враждебные вылазки в вопросах татарского языка», включив в их число и обе предыдущие крымские языковые конференции. Первая из них, по словам Б. Ольхового, характеризовалась повальным увлечением, пропагандой пантюркизма и пантуранизма, причём ставка делалась на политику отгораживания языка от народа, на создание такого наречия, которое было бы понятным для всех тюркоязычных народов. А это сближение — недопустимо, это — влияние идей Милли Фирка.

Вторая конференция также заслуживала порицания, так как на ней Бекиру Чобан-Заде, «уже разоблачённому буржуазному националисту, удалось совместно с Мамутом Недимом протащить среднее, бахчисарайское наречие, которое ориентирует на замыкание языка в определённые рамки. Это означало — отгородиться в первую очередь от русского языка, во вторую — от крымско-татарского литературного языка». Ставя на повестку дня борьбу с арабизмами, Вторая конференция поднимала вопрос о борьбе с... татаризмами. Ну а то, что названия химических элементов (водород, кислород) было на ней рекомендовано заимствовать из родственного турецкого, а не русского языка, естественно, означало одно — «стремление оторвать Крым от СССР» (КК. 06.07.1934).

Споры вокруг этой темы, действительно важнейшей в культурной проблематике, так и не завершились принятием окончательного, нормативного решения по причине теоретической путаницы и «классовой» направленности научных (и псевдонаучных, как оба вышеприведённых) выступлений. Менее всего была способна внести ясность и упоминавшаяся Третья языковая конференция, хотя в её работе участвовали специалисты четырёх отрядов Московско-ленинградской экспедиции, не первый год глубоко изучавшей состав и проблемы развития современного разговорного и литературного крымско-татарского языка, собиравшей образцы фольклора, народного материального и духовного творчества и т. д.

Какова же истинная причина незначительной практической отдачи от квалифицированного труда этого крупного научного коллектива, имевшего возможность реально помочь крымско-татарской культуре в момент явного обострения основной угрозы её существованию, то есть угрозы русификации? Эта причина весьма далека от чистой науки.

Московско-ленинградским учёным просто не дали сказать своё квалифицированное слово в противовес малограмотным рассуждениям местных и приезжих партийных «языковедов». И этот запрет прозвучал, конечно же, из уст не крымских партократов, а самого начальника экспедиции, московского профессора И.Х. Иманкулова, соответственно подготовленного. Согласно его теоретическим выкладкам, «при собирании, изучении и характеристике языкового материала, главное внимание следует обращать на классовую природу каждого языкового факта. Необходимо выделять классовые различия в формах и значениях (курсив мой. — В.В.), а также эмоциональных оттенках слов и терминов». Поэтому и установки крымского журнала «Большевик иолы» по сплошному «собиранию лексических материалов крымско-татарского языка» профессор расценил «как политически вредные».

После такого сужения исследовательского поля, годом спустя уже вполне логично прозвучал призыв этого учёного... вообще отказаться от сохранения сокровищ крымско-татарского языка, отказаться от попыток обогатить ими современную живую речь и литературные тексты. Это, по его мнению, значило бы «идти по пути нацдемовщины, по пути узкого национализма в языковой политике, изолировав национальные языки от общего потока социалистического развития, вопреки линии партии, вопреки ленинско-сталинской национальной политике» (КК. 08.09.1935).

Конечно, эти и иные, не менее конкретные рекомендации, были чутко уловлены теми, для кого их публиковал республиканский «Красный Крым». Повсюду стали, как грибы после дождя, появляться уродливые вставки русских слов даже тогда, когда имелись старинные крымско-татарские соответствия. Вот пример из акмечетской газеты: «Propolka isini pitirdik...», как будто и не существовало никогда коренного крымско-татарского слова отав (отама). Далее, в переводе на крымско-татарский язык знаменитого «Краткого курса истории ВКП(б)» редакционные сотрудники, перепуганные размахом борьбы с арабизмами и фарсизмами, заменили русскими терминами перелом, отклик, указатель, обстановка такие издавна родные для крымско-татарского языка слова как къырыкълыкъ, сесленюв, костергич, вазиет (КК. 05.01.1941).

Через широкий канал официальных постановлений, решений, приказов и протоколов в языковый обиход буквально вдавливались такие абсолютно некрымские слова, как изба (так именовали национализированные дома крымских татар в 1927 г. — ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 1. Д. 1142. Л. 122) или хата («хата-родильня») (ЗВУ. 03.10.1935). Явно для удобства российских переселенцев стали переименовывать даже чисто крымские фрукты и другие плоды, который дарил людям сад и лес: так, фундук предлагалось называть лещиной или лесным орехом и пр. (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 187).

Наконец, в середине 1930-х крымско-татарскому языку впервые стали искусственно навязывать иные грамматические формы — дело неслыханное при любом культурном давлении. Речь о них пошла уже через 2—3 года после завершения упоминавшейся III языковой конференции, где задавал тон главный идеолог областкома Б. Чагар. Теперь, в 1936 г., он был уже арестован, и некоторые решения, принятые под его руководством, стали подвергаться пересмотру и исправлению. «Филологи» из НКВД пришли к выводу, что именно Б. Чагар, «стоя на буржуазно-националистических позициях, воспринял пантюркистскую теорию в вопросах языкового строительства... протащил правило о введении в татарский язык французских окончаний в именах прилагательных, происходящих от иностранных слов. Например: социалистический, революционный, коммунистический, интернациональный по-татарски, согласно этой теории, должны произноситься в следующей форме: «социалистик», «коммунистик», «революцион», «интернациональ»... Только в 1936 г. обком вынес решение о замене французского окончания «тик» арабским окончанием «тий»... Тем самым ориентация на зарубежный Восток (Турция) нисколько не изменилась, а наоборот, была подкреплена дополнительной ориентацией на арабизм» (цит. по: Урсу, 2001. С. 12, 13).

Между тем упоминавшиеся и большая часть всех остальных арабо-иранских заимствований, произошедших на протяжении столетий, стали вполне естественными, приобретя крымско-татарскую грамматическую форму, прочно укоренившись в живой ткани литературной и разговорной форм языка. Как было верно замечено, грубое вмешательство в этот естественный процесс развития и обогащения языка в довоенный период привело крымско-татарский язык к «обеднению, потере некоторых специфических особенностей, резкому возрастанию удельного веса русских, интернациональных и искусственных терминов» (Изидинова, 1993. С. 202).

Что же касается бесценных материалов, собранных диалектно-этнографическими экспедициями, то после этой критики они, естественно, не были ни опубликованы, ни просто изучены. Их даже не успели ввести в научный оборот в виде архивных материалов для осмысления и использования в будущем (исключения имелись, но они были совершенно ничтожны). Сравнительно недавно предпринятые поиски их ни к чему не привели, они исчезли бесследно, скорее всего навсегда. Есть обоснованное предположение, что их попросту уничтожили (Изидинова, 1993. С. 204).

В процессе общекультурного развития крымско-татарского народа русский язык получал статус единственного посредника, с помощью которого должно было происходить приобщение к прогрессу и ценностям мировой цивилизации, а также к сомнительным достижениям советской идеологии. В масштабах СССР «приобщение к русскому языку предполагало создание единого геополитического пространства на основе формирования единого языкового коллектива... Так же как Россия приобрела статус «старшего брата», также русский язык приобрел статус «старшего/главного языка» в отношении других языков» (Брагина, 2002. С. 218, 219). В Крыму, где с каждым годом советской власти чисто механически, за счет переселения, увеличивалось количество людей, владеющих только русским языком, языковая агрессия шла особенно быстрыми темпами. В ситуации же исторической многонациональности населения полуострова к русскому языку перешла и традиционная функция татарского языка как средства межнационального общения.

Так, при советской власти продолжилось и даже пошло ускорившимися темпами размывание языкового фундамента народной культуры. Крымско-татарский язык на глазах умирал как выразитель «души народа». Его место уверенно занимал русский как показатель «духовного единства семьи советских народов». Этот процесс поощрялся, поддерживался на всех уровнях, поскольку вне его «полноценное развитие советского человека рассматривалось как немыслимое» (Брагина, 2002. С. 517).

Примечания

1. Основным «признаком внутренней языковой агрессии является искусственное созданная (часто политическими методами) ситуация, при которой определённый язык занимает доминирующее положение» (Брагина, 2002. С. 511).

2. Напомню, что о смысле пантуранизма как этнокультурной интеграционной теории уже говорилось в первом томе (очерк XVIII, § 2).

3. Занимая этот высокий пост (по сути, контролируя развитие культуры в республике), Б. Ольховой оставался глубоко невежественным выдвиженцем социальных низов. Так, ведя совещание по вопросам языковой политики, он мог грубо оборвать директора Педагогического института М. Бекирова: «Нельзя ли более ясно объяснять, без этих слов — фонетика, морфология?», так что учёный был вынужден, прервав своё выступление, пуститься в объяснения: «Фонетика изучает, как выговариваются слова, а морфология — как они строятся» (цит по: Урсу, 1966). Да и средства массовой информации, то есть основной проводник русского языка в Крыму тех лет, пользовались чудовищным бюрократическим жаргоном, канцеляритом, не имевшим ничего общего с высокой русской культурой. Так, модное в начале 1930-х гг. уродливое новообразование обезличка повсеместно использовалось вне его первоначального значения (неправильный распорядок работы, при котором отсутствует личная ответственность работника за порученное дело). Например, в одном лишь номере «Красного Крыма» можно было встретить несколько выражений такого рода: «Каменоломни на волнах обезлички», «Обезличенный промывной барабан на Кожзаводе» и т. д. (КК. 29.07.1936). Судя по снимку, барабан был, в самом деле, неважный, но какому русскому языку могли научиться крымско-татарские читатели таких заметок?