д) Практическое вовлечение кустарей в местную индустрию

Индустриализация кустарных промыслов города шла по нескольким направлениям. Политически и экономически важнейшим было признано их кооперирование — производственное и кредитное. Только через кооперацию мог осуществиться, во-первых, идеологический контроль и социалистическое воспитание, необходимые для этих «полурабочих», во-вторых, экономический контроль и принудительная циркуляция товаров взамен свободного сбыта, в-третьих — повышающее производительность плановое снабжение сырьём (конечно, не всех подряд) и, по возможности, — механизация и кредитование (опять же по выбору).

В принципе кустари Крыма, измученные тяжкими условиями труда и быта, ничего против кооперирования не имели. Они и сами по себе, стихийно организовывались в товарищества и до революции, и в начале 20-х гг. Поэтому партийным кооператорам удалось довольно легко ввести городских кустарей в 22 крупные артели и несколько десятков мелких. Для привлечения кустарей-татар организовывались и чисто национальные артели — наиболее известной из них была «Къызыл Къырым», производившая высококачественные подошвы для обувной промышленности. Была учтена и психология крымскотатарских женщин с их традиционной скромностью, и возникли артели чисто женские, в Евпатории и Бахчисарае, причём с помощью государства.

Но так, по-доброму, относились только к тем, кто своевременно соглашался кооперироваться. Со строптивыми же мастерами, сохранившими неясные представления о крымских вольных художествах и мастерствах, поступали по-иному. В середине 1930-х, когда кооперирование в целом завершилось, уцелевших кустарей-частников стали переводить в лишенцы. Для этого была создана запутанная система правил и норм поражения в правах, связанная с патентными разрядами и стажем работы по патенту. Вместо подробного описания этой системы приведу два примера, как честный ремесленник мог угодить в худшую из социальных категорий довоенного Крыма — в лишенцы.

Протокол заседания Евпаторийского РИКа, январь 1935 г.: «Жителя г. Евпатории Абибулла Курт Мулла, лишённого избирательных прав по ст. 15 «б» Инструкции ВЦИКа как выбиравшего патент 3-го разряда на 29 г., оставить в списках лишённых избирательных прав, как не имеющего (пятилетнего) трудового стажа» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 7. Д. 325. Л. 10). То есть работа в ремесленных мастерских считалась в те годы как бы тунеядством, отдыхом, — во всяком случае, не трудом.

Этот вывод подтверждается вторым документом того же происхождения, но составленным через полмесяца: «Абляй Сеит Османа, проживающего в Евпатории, Средняя ул. № 57, оставить в списках лишённых избирательных прав, как не имеющего достаточно общественно полезного труда и не проявившего себя» (ГААРК. Ук. дело. Л. 32).

На кустарей и частников оказывалось и экономическое давление. Так, кожевенники, державшие коз (из козьих шкур получаются особо качественные сорта сафьяна); шорники, имевшие полдесятка овец, как любые крестьяне, облагались максимально высоким мясным налогом, который взимался независимо от того, режет кустарь своих овец или нет. Такой вид налога, как правило, вынуждал ремесленников расставаться со своим маленьким стадом (по сути — с источником сырья, необходимого для честного труда). Таких случаев были тысячи, но лишь крайне редко на них обращало внимание районное руководство, как это случилось с дерекойским шорником Эмир-Асаном Харакчи, вынужденно расставшимся с последними шестью овцами (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 715. Л. 23).

После такого решения бывшему кустарю-частнику оставался один путь — в артель или кооператив. Но любой такой коллектив, чаще всего новый, где объединялись средства и оборудование, требовалось закрепить — иначе при малейшей возможности он мог снова распасться на частные микропроизводства. Это достигалось совместными обязательствами перед кредитными организациями, предоставлявшими возможность закупить современное, более производительное оборудование — которое, естественно, также становилось общим.

После этого можно было делать следующий шаг к огосударствлению бывших свободных промыслов — начиналась постепенная централизация (укрупнение) артелей, подведение их под общее руководство, которым в конечном счёте стал единый промышленный и кредитный республиканский центр «Крымкредитпромсоюз».

Производственной единицей промкооперации становится артель. Это была универсальная, вполне соответствующая условиям Крыма форма организации труда, сохранившаяся на десятилетия — и в послевоенное время тоже. Число артелей быстро росло, идя в ногу с увеличением населения полуострова. И даже демографически «взрывные» периоды переселения в Крым не создавали безработицы. Требующие минимальных затрат для организованного труда, артели тут же увеличивались и поглощали избыток в рабочей силе. На это, кстати, не была способна типичная для Европейской части СССР индустрия, менее динамичная и не столь гибкая.

Крымские татары довольно активно входили в систему кооперации на протяжении всего довоенного периода, хотя число кооператоров, составившее в 1930 г. всего 11,8% от общего количества самодеятельного населения, выше ни разу не поднималось — всё же большая часть народа оставалась в сельском хозяйстве. Но из тех нескольких тысяч татар-горожан, которые трудились в крымских артелях, с годами сложился некий клан, сообщество, довольно заметно влиявшее и на сельских соотечественников (любой мастер артели имел родственников в деревне, а то и в нескольких), не говоря уже об облике населения города.

Совершенно не задавленные умственно и психически отупляющей конвейерной работой, как фабрично-заводской пролетариат, не скованные железной дисциплиной крупного индустриального производства или ограниченным кругом односельчан, они пользовались бесценной роскошью человеческого общения — и не только во внерабочее время. Промартель не знала контрольно-пропускных пунктов, проходных и тому подобных прелестей современной цивилизации. И уж конечно за чашкой кофе в ближайшей кофейне (их было немало в каждом квартале) никто себя ни во времени, ни в теме беседы не ограничивал. Все были давно знакомы, здесь была полная воля и острому слову по любому адресу, и щедрому крымскому юмору, здесь по-прежнему ценились записные говоруны, их прихода ждали, на их рассказы собирались, невзирая на время — рабочее оно или свободное... Кто мог, например, помешать «дамскому мастеру»¹ выйти в разгар рабочего дня на полчаса в кофейню для интересной беседы?

Крымские татары-кустари стали национальным явлением. Именно они, а не изначально искусственная идиотическая большевистская «смычка» оказались живым стволом, соединившим сельские корни нации с её широколиственной кроной городских мастеров, живописцев, самодеятельных и профессиональных танцоров, певцов, поэтов. А сколько предметов древнего народного быта возродилось в их умелых руках и разошлось по городским и сельским семьям, сколько видов традиционного искусства вообще стало возможным поддержать какое-то время благодаря исключительно мастерам артелей!

Достаточно упомянуть о бахчисарайской промкооперации «Иллери» («Вперёд»), чьи крымско-татарские (то есть традиционной формы и техники изготовления) джезве, вазы, кумганы и масса других изделий щедро покрывались национальным орнаментом, по крупицам воссозданным художниками артели, искавшими и находившими чудом уцелевшие древние образцы или их фрагменты (КК. 17.04.1939).

Конечно, эту сторону дела, эти результаты производственной деятельности артелей наши «русификаторы» легко могли предугадать и по возможности предотвратить, как подрывавшие их многолетние старания. Но иначе чем через артели индустриализация в Крыму (даже в своём скромном объёме) вообще не получалась. Тем более с таким полным (90% уже в 1932 г.) охватом бывших частников промкооперацией, целиком подконтрольной государству (Крым многонац. Вып. I. С. 47).

Но вот кооперация, эта форма нормального труда, привлекательная для тысяч крымских татар, перестала устраивать саму администрацию Крыма. Артели уже в начале 1930-х стали рассматриваться строгими партийцами как недопустимо свободные, либеральные «шарашки». Поэтому вскоре под лозунгом «ускорения темпов социалистической реконструкции», в ногу с закрепощением крестьянства колхозами, а горожан — паспортной системой, начался период закручивания гаек в кооперации. Декретом СНК КрымАССР от 23.06.1933 г. её реорганизовали в стопроцентно государственные отраслевые «союзы» (Древпромсоюз, Кожвалсоюз, Металлпромсоюз, Пищепромсоюз, Промстройсоюз, Промторг, Промтранссоюз, Разнопромсоюз, Силикатсоюз, Текстильшвейсоюз и т. д.), где предусматривались вполне индустриальные порядки.

На такое закабаление в фабрично-заводскую принудиловку крымские кустари ответили массовым увольнением с производства: только за три месяца после опубликования декрета число их снизилось на четверть, и уход продолжался (КрымАССР. Вып. III. С. 101). Но и от оставшихся на своих рабочих местах было мало толку: резко стало ухудшаться качество продукции, что вызвало (впервые!) её массовое затоваривание на складах. Эти и иные результаты декрета говорили об одном: перевод артелей в государственную систему немедленно и весьма болезненно сказался на психологическом климате в среде крымско-татарских кустарей, впервые в истории испытавших особенности труда не в радость, а из-под палки. То, что давно стало нормой в российских рабочих центрах, обрушилось на Крым как катастрофа, было воспринято народной массой как внезапная утрата свободы, чувства хозяина, удовольствия от творческого труда.

Вот тогда-то, с середины 1930-х гг., и стал заметен тот быстрый и всеобщий упадок крымско-татарских старинных ремёсел, о котором говорилось выше. Это и был главный результат «индустриализации Крыма», которую пытались провести за счёт крымского человека и направленной против человека и его естественных прав.

Примечания

1. Именно так именовал свою профессию покойный Батал Челебиев, классный сапожник ещё довоенной поры. Тогда это был небогатый, весёлый парень, за его спиной не осталось ни ФЗУ, ни ШУМПа, ни совхозуча. Он вырос в Симферополе среди кустарей — и этим почти всё сказано. Когда на его квартире в начале 1990-х гг. собирались члены Меджлиса (помещение на ул. Красных Партизан прослушивалось), то после 2—3 чашек кофе Батал-агъа сам себе закрывал ладонью рот и уходил на цыпочках в задние комнаты. Объяснение простое — пока он говорил, то мы раскрывали рты и не могли работать!