2. Разработка плана коллективизации

Коллективизация, раскулачивание, даже структура советской империи, её форма и многие другие идеи, считающиеся находкой вождей революции, родились на самом деле не в головах конкретных исторических лиц, а были подсказаны им народом. Причём не какой-то абстрактной человеческой массой вне времени и пространства, а вполне конкретным народом, к которому эти лидеры были ближе всего — великороссами¹. Правда, методы воплощения этих идей пришлось создавать наново, но основа уже была. Более того, она далеко не всегда представляла собой отвлечённые идеи, теории или утопии, а была вполне конкретной. Например, коллективные формы организации труда уже существовали в народных массах, причём задолго до революции. Конечно, такая картина была характерна только для области закрытой крестьянской общины, то есть она не была всеобщей.

В Крыму стихийное стремление к совместному ведению хозяйства было характерно для коренного населения, исстари державшегося традиции открытой соседской общины. Поэтому в самом начале 1920-х гг. русских в коммунах оказалось всего 23%, а татар — втрое больше (Усов, 1925. С. 273), несмотря на абсолютное численное превосходство первых. Такое кооперирование было добровольным и внешне схожем с российским, но внутренне имело совершенно иную природу. Разница была в том, что крымских татар в артели и кооперации толкал не позыв к идеалу соборности, коллективной страды (действительно реальный и даже могущественный у русского народа — в нормальной обстановке, естественно), а ещё и обычная, прозаическая бедность.

Ведь было известно, что если в Крыму 1921—1926 гг. самыми сильными в среднем были хозяйства немцев, то в слабейший сектор входили почти полностью крымские татары (Ден, 1930. С. 40). Для них давно стало ясным, что держать пару рабочих лошадей, используя их лишь 6 месяцев в году, да и то не каждый день — непозволительная роскошь для бедняка. Поэтому эту пару крымские татары приобретали (часто вкупе с сельскохозяйственным оборудованием) не в одиночку, а скинувшись. Так в Крыму возникали и все остальные производственные общества, союзы, товарищества и т. п., группировавшиеся вокруг коллективной маслобойки, мельницы, парового винного пресса, локомобиля с молотилкой².

Повторяю, это движение не имело великорусской религиозной или идейной подкладки, тем более подсознательно социалистической основы, которую ему пытались приписать крымские историки, творившие в эпоху позднего сталинизма. Более точны авторы-современники первой кооперации: «Сельскохозяйственная кооперация в Крыму росла стихийно: гонимые голодом крестьяне шли в артели, кто бы их ни организовывал» (Израилович, 1922).

А зачастую здесь и более-менее подготовленных организаторов не требовалось: малограмотный крестьянин Люман Джемилев из захолустной деревушки Вакуф Беш-Куртка (Ичкинский район), собрал группу таких же как он сам бедняков, чтобы, соединив садовые участки в одно хозяйство, сообща покупать нужные материалы, инструменты и обрабатывать сад. Жить сразу стало легче, потом и земли перестало хватать, начали думать о расширении, а это — лучший признак экономического усиления артели (РиК. 14.06.1924). Такие товарищества могли быть, естественно, не только садовыми, а и машинными, животноводческими, семенными, по переработке и сбыту винограда, по птицеводству, по молочному скотоводству, по табаководству и т. д.

Кооперативы можно определить как наиболее чистую, сугубо экономическую форму объединения крымско-татарских крестьян для совместного труда³. Но и в колхозном движении (раньше всего в виде артелей), меньше всего было самоцели коллективного труда — колхозы были приняты беднотой и стали множиться на всей территории Крыма исключительно благодаря льготам и преимуществам, которые советская власть уже тогда, в начале 1920-х гг., предоставляла именно такому типу сельских объединений.

Прежде всего это касалось основы основ — земли. Безземельные бедняки-татары, видя, как ставшие ничейными бывшие частные, монастырские и пр. земли уплывают то ли в Госфонд, то ли сразу в совхозы, прибегали к единственному способу эти площади придержать — организовать колхоз. Этот шаг давал среди прочего и то преимущество, что можно было вместе с землёй получить и остальное добро бывших крупных хозяйств (сельхозтехнику, скот и пр.). Понятно, что вступавшие таким образом в колхоз с собой туда ничего или почти ничего не привносили.

Но вскоре выяснилось, что земельная обеспеченность сама по себе проблем села не решает. Дела в большинстве новоиспеченных коммун, в колхозах и совхозах пошли — хуже некуда. Коммунары (а с ними — и хозяйства) хронически терпели неудачи, причём не только экономические, но и чисто технические. Их не спасала ни государственная поддержка семенным материалом, ни дотации земельных отделов местных РИКов. Главным пороком этих коллективов было массовое привлечение к их руководству чуждых крымскотатарской экономике (и деревне в целом) назначенцев; «отсутствие людей, знающих сельское хозяйство», в руководстве коммун и артелей. Назначенцы, получившие «с приходом Советской власти в своё пользование бывшие экономии с продовольственными запасами, живым и мёртвым инвентарём», довели коллективные (кооперативные и др.) хозяйства до того, что «окрестные крестьяне могли по ним учиться, как не нужно вести хозяйство» (Усов, 1925. С. 272).

Поэтому вторым шагом был самороспуск такого колхоза, его разделение на единоличные хозяйства. Но теперь бывшие бедняки выходили из него и с землёй, и со скотом, и с инвентарём. Так многие из 384-х возникших в 1921—22 гг. крымских колхозов, распались на частные дворы (КрымАССР. Вып. III. С. 68—69). На 1 января 1923 г. их осталось всего 84, причём этот взлёт и упадок колхозного движения вряд ли случайно полностью совпал с усилением голода и его преодолением.

Но некоторые незаурядные крестьянские «политэкономисты от земли» находили ещё более ловкий ход. В деревне Айсабай два таких бедняцких лидера, Абдураман Курт-Молла и Абдураман Мустафа, сохранили местную артель от самороспуска. Тем самым они оградили своих односельчан от неудобств, которые советская власть причиняла единоличникам. Но при этом обнаружилось, что «все ведут самостоятельные хозяйства, сеют каждый в отдельности, живой и мёртвый инвентарь имеет каждый в отдельности» — с возмущением сообщает в газету анонимный селькор. И с нескрываемой завистью заключает: «словом, устроились недурно» (КК. 17.04.1925). Теоретики же коллективного хозяйствования ставили в пример членов «доподлинной, то есть настоящей артели», которые вообще «личного хозяйства не имеют» и которые получают причитающийся им заработок не по результатам труда, а «за проработанное время» (Волковой, 1929. С. 9). Неизвестно, чего в подобных утверждениях было больше: городского идеализма или сознательной лжи...

Второй подъём колхозного движения в Крыму был затеян с весьма благородными целями: «повышение доходности хозяйства, улучшение быта [крестьян], повышение культурного уровня и вообще улучшение условий жизни своих членов и их семей» (Волковой, 1929. С. 5). Объяснение не вполне грамотное и внятное, но я сознательно привожу его, а не постановления ЦК партии, так как именно опусы Ф. Волкового распространялись среди крымцев, пострадавших от будущей катастрофы, именно эти маловразумительные фразы должны были разъяснять им скрытый смысл сухих требований разнарядок по коллективизации и малопонятных докладов по радио.

Фактически причиной довольно ранней и активной кампании коллективизации в Крыму стало почти полное разложение здесь совхозной системы. Это произошло в довольно краткий период 1923—1924 гг. Всего на сравнительно небольшой территории полуострова было поначалу организовано непомерное число — 1134 — совхоза, которым было передано 25% площади пахотной земли и 45% — виноградников (Халимов, 1923. С. 125), то есть наиболее ценных и доходных из спецкультурных плантаций. Крымских татар в совхозах не было вообще, что вскоре и привело к ожидаемым результатам.

Исключительно славяноязычные (в основном — русские) рабочие-совхозники, жившие, как правило, в тесном окружении крымско-татарских деревень, в контакт с местными жителями не вступали, сторонились их. Поэтому, в свою очередь, «татарские деревни не имели никакого общения с совхозами» (КК. 05.10.1924). В результате такой самоизоляции переселенцы-совхозники потеряли редчайшую возможность: воочию наблюдая жизнь Крыма и участвуя в ней, наиболее легким, естественным и действенным путём заимствовать у своих соседей-татар весь тот бесценный опыт, который здесь копился в течение тысячелетий. Плоды такого пренебрежительного отношения к «тёмным» крымским татарам стали очевидны уже через год—два советской власти. Современники отмечали, что уже осенью 1922 г. совхозные «сады и виноградники вследствие отсутствия необходимого для них тщательного ухода, на который были способны только специализировавшиеся на этих трудоёмких культурах местные татары, были приведены в самое плачевное состояние» (Халимов, 1923. С. 125).

Хозяйственный хаос стал первой причиной распада совхозов. Вторая причина была, как ни странно, идеологического плана. Совхозная система создавалась большевиками среди прочего с целью «пролетаризовать» крымскую деревню рабочими кадрами изнутри, из неё самой, впрыскивая в крымско-татарские массы российско-коммунистическую идеологию через вселение в глубинку совхозников. Но произошло непредвиденное — когда эти две силы встретились, то крымскотатарская легко одержала «победу на своём поле». Как панически сообщали в 1923 г. из Токмакской группы совхозов, «рабочие теряют облик пролетария, заинтересованность в развитии советского хозяйства испаряется». Вместо распропагандированных через газеты «соцгородков» светлого будущего, совхозные посёлки всё больше становятся похожими на старые крымские сёла, что неудивительно, так как рабочие с возрастающим интересом занялись «заведением индивидуальных хозяйств» (КК. 01.08.1923).

Ещё более внятно о быстром и повсеместном распаде крымских совхозов говорили уже упоминавшиеся цифры уменьшения их численности. Поэтому когда в 1924 г. из более чем тысячи совхозов их осталось 34, то решено было поставить крест и на них (Четыре года. С. 204).

Крым остался без совхозов. Зато освободились огромные площади хозяйственных земель. Они-то и вызвали вторую волну колхозного движения (1924—1927 гг.). Достаточно сказать, что к концу этого периода из 62700 га общеколхозного поля, 50 000 га были бывшие совхозные (госфондовские). Общее число крымских колхозов после сильных колебаний установилось в числе примерно 500 (в 1924 г. — 516 хозяйств такого типа).

Большинство коллективных хозяйств были многонациональными. Крымских татар в них было очень мало; эта форма труда и жизни, как и раньше, их не слишком привлекала. Крайне немногочисленные чисто крымско-татарские колхозы находились почти исключительно в малоземельных районах гор и предгорий, где без получения под плуг госфондовских (а ранее арендовавшихся частным образом) земель прожить было бы просто невозможно. Но несколько крымско-татарских колхозов появилось и в степной части полуострова.

Более сложным было деление колхозов по социальному признаку — как, собственно, и в России, где идея такого расчленения зародилась. Различие между «бедняцкими», «середняцкими», и «кулацкими» колхозами было, конечно, во многом искусственным. Оно и проводилось-то большевиками с целью подавления возможного неповиновения, но не единичных семей, а целых коллективов. В таком случае их достаточно было объявить «кулацкими» и поступать соответственно.

В Старой Бурульче (Аланчикский сельсовет Карасубазарского района) «кулацкий» ярлык наклеили на артель «Батырь» только потому, что при вступлении в неё люди приводили с собой по паре лошадей или волов, а это был нечастый для Крыма случай. Да и вообще бурульчинцы жили не то чтобы богато, но и не бедно: одинокий старик Абжелиль мог нанять батрака себе в помощь, а Саид Кенжели и в артель сдал барашек, и себе смог на развод оставить. Таких фактов было достаточно, чтобы всячески преследовать всю «кулацкую» артель (КК. 25.06.1925).

Был ещё один чёткий признак «кулацкого» колхоза. Им становилось любое крестьянское сообщество, которое, выбрав в соответствии с Примерным уставом своего председателя колхоза, упорно не соглашалось заменить его на присланного из района большевика-назначенца (вроде Давыдова из «Поднятой целины»). Но такая практика была тогда правилом не только в Крыму (Круглый стол, 1989). Иногда (крайне редко) утверждалось, что в колхоз объединилось село, где все до единого являлись кулаками. В Евпаторийском районе таким был объявлен Учкуй-Кипчак (великая тайна: кого же они эксплуатировали, если там все были кулаками? Неужели соседние деревушки Ак-Баш или Мусали?). Вскоре удалось обнаружить, что председатель их, Абибулла Мустафаев, «вёл кулацкую политику». Пришлось колхоз разогнать (Кол. 02.06.1931).

Более трагичной была судьба «кулацкого» колхоза «Чолпан» Кудайгальского сельсовета того же района. Из-за нехватки добротных складских помещений, большая часть семян была по весу роздана на хранение колхозникам до весны. После этого руководство колхоза обвинили в плане — «используя вывеску колхоза... получить от государства семена, средства и скот и злостно их разбазаривать среди своих членов». Хотя разбиралось это дело задолго до сева, то есть до того как могла бы быть обнаружена нехватка семян, голословное обвинение сработало, «лжеколхоз» (такой термин был пущен прокурором) распустили, а председателя колхоза Усеинова расстреляли (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 300. Л. 80).

Что же касается отдельных «кулацких» семей, то их отношения с колхозами были сложными. Официального запрета их приёма в артели или колхозы пока не было. Но деревенские активисты, опасавшиеся за свои авторитет и безнаказанность, а также попавшая под их влияние беднота, всячески препятствовали появлению в общей массе колхозников действительно опытных и толковых, а нередко и образованных хозяев. Не имея возможности опереться на какой-либо документ, активисты прибегали при этом к обычной наглости, зная, что никто их за неё не накажет. В селе Карагёз Феодосийского района распропагандированное бедняцкое большинство заявило своим зажиточным односельчанам, имевшим, как и все остальные, право на участие в деревенском сходе: «Это не ваше собрание. Потрудитесь с него уйти» (КК. 28.01.1926).

Случались конфликты и межколхозного масштаба, впрочем бескровные. Они были практически неизбежны, если в одном сельсовете соседствовали колхозы «бедняцкий» и «середняцкий» (не говоря уже о «кулацком»). В них часто всё было одинаковым — от почвы до условий труда. Но разным было отношение районной администрации, и именно этот фактор, а не крестьянское трудолюбие, решал многое, если не всё. Как-то столкнулись весьма важные (владельческие) интересы бедняцко-середняцкой артели «Бирлик» («Единство») и кулацкой «Универсаль», причём обе входили в Бельбекский сельсовет. «Универсаль», как и следовало ожидать, проиграл. Казалось бы, дело житейское, мало ли что между соседями бывает, — но мстительные «бирликцы», которых количественно было больше, на выборах в правление сельсовета не пропустили ни одного «универ-сальца», хотя там наверняка было немало достойных людей, готовых поработать для общей пользы (Кр. 14.02.1926).

Не о крестьянской пользе думали и в более высоких собраниях. Сейчас трудно сказать, было ли принято в Симферополе в первой половине 1920-х гг. какое-то устное или негласное соглашение (среди опубликованных материалов его обнаружить не удалось) о росте колхозного движения в Крыму, опережающем среднесоюзное. Но действительность выглядела так, как будто такое решение существовало. Явно искусственное углубление раскола в крымской деревне шло ускоренными темпами. Именно этим, да ещё удушением кулака, а потом и середняка можно объяснить странный исторический факт: Крым, позже всех в России «освобождённый» от добольшевистского прозябания, уже в 1927 г. обогнал все другие регионы страны по уровню коллективизации (7,9% против жалких 0,8% коллективизированных крестьян по СССР). Коммунисты Крыма явно делали из республики телегу перед лошадью.

И нужно отдать им должное, они умели угадывать, чего ждёт от них непроницаемая кремлёвская «лошадь». Упомянутое наступление на кулака с применением фактически чрезвычайных мер началось здесь ещё при нэпе (обычные же «антикулацкие» акции вообще не прекращались). То есть ещё до того, как разразился знаменитый хлебный кризис 1927—1928 хозяйственного года, ставший для Сталина сигналом: он начал принимать меры, аналогичные крымским (и уже проверенным на крымско-татарском крестьянине), но уже в масштабах всего Союза.

Примечания

1. К этому выводу пришло немало историков, причём независимо друг от друга. Сравнительно недавно к ним присоединились и российские духовные лица, признавшие преемственность колхозно-совхозного строя от православной соборности, а также СССР — от апостольских общин (Всемирный русский народный собор 04—07.11.1995). Следует отметить и такое любопытное явление, как стихийное объединение крестьян в профессиональные союзы — крестсоюзы, о которых уже говорилось. И неважно, что эта инициатива возникла не как стремление вернуться к дореволюционной общине, но с целью оградить крестьянскую массу от беззаконных поборов. Здесь интересен сам позыв, его стихийная направленность именно к объединению в ту или иную общность.

2. Здесь речь идёт почти обо всех сельскохозяйственных районах Крыма, кроме узкой полоски прибрежного (так называемого «спецкультурного») района, где в силу местных земельных условий кооперативное движение было гораздо слабее.

3. Коллективные сельские хозяйства были, в теории, трёх типов: 1) Товарищества по совместной обработке земли, или ТОЗы, — наиболее простая форма коллективного хозяйственного объединения с частичным обобществлением имущества; 2) сельскохозяйственная артель — более сложная форма коллективного хозяйства, здесь обобществлён труд, живой и мёртвый инвентарь, а также сбыт продукции; 3) сельскохозяйственная коммуна или колхоз — «высшая» ступень коллективного хозяйства с максимально полным объединением средств производства (Волковой, 1929. С. 4).