4. Активисты крымского села

Итак, рынки по всему Крыму были снова закрыты, а больше съестного лишенцам купить было негде — облава на них шла по всем правилам. Из помещений партийных ячеек, которые теперь были при каждом сельсовете, ежедневно на деревенские улицы выходили группы решительных людей с суровыми лицами, в основном местных, но в сопровождении 2—3 красноармейцев. Это были свои, сельские исполнители решений партии, и не было в те месяцы для крестьянина человека ненавистнее, чем активист.

Это полузабытое слово невольно приводит на память размышления А.И. Солженицына: «...когда железным частым гребнем так очистили крестьянство от бессердечных мироедов, пятнадцати миллионов на это не пожалели, — откуда же в сегодняшней колхозной деревне эти злые, пузатые, краснорожие, возглавляющие её (и райком)? Эти безжалостные притеснители одиноких старух и всех беззащитных? Как же их хищный корень пропустили при «раскулачивании»? Батюшки, да не из активистов ли они?» (Солженицын, 1991. Т. VII. С. 239). Это были те самые морально ущербные «25% населения, которые при любом режиме у нас никогда не работали и работать не будут, и при этом хватательный рефлекс у них доведён до совершенства» (Яковлев, 1997. С. 5).

Были и такие случаи, что активисты-селькоры, превращаясь в подлинное наказание для односельчан и опасаясь заслуженного от них возмездия (например, за растраты, шантаж с вымогательством и пр.), наносили упреждающие удары. А именно, зачисляя в кулаки или подкулачники скопом всех потенциальных своих противников. И лишь изредка проверка из района восстанавливала истину. Так случилось в деле Джанкойского активиста, писавшего доносы-статьи под псевдонимом А. Короткий. Точно так же выяснилось, что другой активист из того же района, И. Лопаткин, писал доносы, опасаясь собственного разоблачения — он самовластно решал, кому из бедняков давать землю, а кому — нет, в то же время будучи мужиком зажиточным, имея 4 рабочих лошадей и двух коров (Нов. Деревня. 30.05.1929).

Но бросим взгляд и на противоположный полюс довоенной деревни, — а на кого шли активисты? Кто был тот самый враг, против которого они выступали так непримиримо, с такой яростью, не щадя ни хилых стариков, ни женщин, ни детей? В чём заключалась опасность этого противника, в конце концов?

Вот вполне типичный кулак, живший в небольшом крымско-татарском селе близ Джанкоя (оно, это село, ныне стёрто с лица земли, как столь многие «малые родины» крымских татар). Отец и дед, вспоминает наша современница, С.А. Бекирова, имели «налаженные хозяйства» смешанного животноводчески-зернового типа. Обе семьи жили в достатке, но, как подчёркивает автор воспоминаний, они, даже имея свободные деньги, «не стремились расширить хозяйство, а занимались благотворительностью». Так, вернувшись из хаджжа, старик Бекиров выстроил в деревне школу (где учителя содержались также за его счёт), мост через глубокий овраг, разделявший соседские деревни, несколько артезианских колодцев, гостиницу (оду) с полным пансионом для проезжающих (здесь останавливались, среди прочих, и арабские купцы). В собственном доме он постоянно содержал нескольких сирот, которые и повзрослев, не спешили покинуть гостеприимный кров Бекировых: многие оставались на правах членов семьи, разделяя её труды и радости.

Умирая, старик завещал отцу С.А. Бекировой продолжать содержание школы, моста, колодцев, что тот свято и исполнял. Для школы, в частности, приглашались учителя из Турции, — очевидно, отец знал, что делал, так как и сам получил высшее духовное образование в Стамбуле. Впрочем, это не повлияло на его линию жизни, он остался на земле, в дальнейшем показав себя рачительным крестьянином, добрым отцом и соседом, заботясь о достатке и своей семьи, и об односельчанах, не первый десяток лет благословлявших Бекировых за их отзывчивость.

Понятно, что такое отношение к Бекировым не изменилось и при советской власти. Поэтому когда начались выборы в местные органы власти, и на чашу весов был положен авторитет этой семьи и грабителей-активистов, то односельчане не колебались, хотя результаты голосования оспаривались властями, и оно повторялось несколько раз. Конечно, такая «нездоровая» атмосфера села просто требовала репрессий — и в 1928 г. Бекировых раскулачили, выгнав из дому всех, включая семерых детей. Они переехали в другую деревню, но спокойно прожили всего пару лет, на них донесли, последовало новое раскулачивание. Поскольку теперь реально грозила высылка в Сибирь, то семья покинула Крым. Уехало 15 человек Бекировых — для многих из них разлука с родиной оказалась пожизненной (АМ ФВ. Д. 86. Л. 2—4).

Почти совпадает с этой печальной историей повесть жизни другого зажиточного крестьянина, Турк-Османа (дер. Кадыша, Карасубазарского района), также имевшего 7 детей и также думавшего о благе не только своей семьи, но и односельчан. Им был построен водопровод через Воронский перевал (вода шла по трубам с горы Куслемна до перевала Русчез, где был устроен бассейн, чешме-памятник с резной молитвой арабскими письменами, здесь было и корыто для поения скота). В результате сожжённый солнцем перевал зазеленел, Турк-Османа благословляли капсихорские и шеленские извозчики-«повозочники».

Судьба большой семьи Турк-Османа была типична для «кулака» — все они были вынуждены покинуть родину, последний из внуков и детей, Садык Абибулаев, оставил Ворон в 1939 г. Лишь через 30 лет он смог навестить родные места. Что мог он увидеть там, догадаться нетрудно: дедовский водопровод иссох, чужая рука безжалостно раздробила камни чешме. Но и теперь Садык Абибуллаев, сохранивший на протяжении своего долгого пути домой живую крымско-татарскую душу, и мысли не допускает, что это могли сделать люди. Он пишет: «по-видимому в Крымские леса пустили диких свиней, и они, по моим соображениям, поломали и разрыли этого Родника-басейнчика» (АМ ФВ. Д. 52. Л. 3).

Групповой портрет крымских колхозников-ударников со Сталиным, Калининым, Молотовым, Кагановичем. Фото из коллекции издательства «Тезис»

Как можно спорить с почтенным стариком? Верно, Садык-агъа, в Крымские леса пустили свиней, самых диких свиней в его истории, которые всё и порушили. Только пустили их сюда задолго до Вашего прощанья с Крымом в 1939 г.!

А вот более простой случай. В джанкойской деревне Тотонай местный зажиточный крестьянин предложил в 1928 г. своим односельчанам организовать колхоз, причём деньги на покупку подержанного трактора (500 руб.) вынул из своего кармана. Когда же через несколько месяцев местные активисты предложили колхозникам этого человека выгнать как классово чуждого, то те вполне гуманно постановили на собрании вообще никого не трогать, считая отныне своих «зажиточных незажиточными». Естественно, активисты сообщили о случившемся в район, и простодушные жители крымско-татарской деревни были подвергнуты жёсткой критике сверху, как «люди, которые не сознают вредности такого решения» (Волковой, 1929. С. 21, 22).

В некоторых селах такие разбирательства оканчивались для не приглянувшихся активистам колхозников куда хуже: на совещаниях или общих собраниях люди не всегда находили в себе силы противостоять наветам, не имевшим под собой твёрдых доказательств. В ход пускались обвинения, которые практически было невозможно ни доказать, ни отклонить. Приведу два примера решений такого рода по Симеизскому поселковому совету за ноябрь 1932 г. Первое: «За нетактичное халатное отношение к работе, за имулации (?), за неподчинение бригадирам совещание постановляет: исключить Ибраима Незетли как разлагающего колхоза и лишить от усадебного участка». Второе: «Ввиду того, что Ибраим Телешев систематически ведет среди колхозников разлагательную работу и часто замечается с его стороны хищение... исключить из колхоза как разлагающего и лишить от усадебного участка» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 409. Л. 178).

Активисты имелись не только в крымско-татарском селе. Но запомнились, конечно, прежде всего деревенские. Ведь это именно они проводили сплошные обыски дворовых построек и жилищ мирных, ни в чём не повинных крестьян, выгребая под плач женщин и детей зерно подчистую, в том числе и семенное, и оставленное для выпечки хлеба. Теперь мы знаем: так Крыму готовился новый голод. Но готовился он не только и не столько деревенскими, сколько городскими «активистами», хоть их величали совсем по-другому.

Вопли разоряемой крымско-татарской деревни были хорошо слышны в Симферополе, но они не мешали партийным ораторам разглагольствовать там об уравнительной справедливости. Причём среди них имелись не только пришлые, хватало и местных. Одним из них был выдвиженец, за полмесяца до того включенный в КрымЦИК, Асан Софу. Он призывал вообще поставить крест на национальной политике, заменив её классовой. Вряд ли Софу не представлял себе результаты такой замены (окончательная гибель национальной культуры, новые репрессии против соотечественников). Тем более что он с трибуны партийного пленума изложил свой план ликвидации даже экономических корней крымскотатарской культуры. Он звал к безжалостному дроблению и перекройке древних виноградников (сложившихся за многие столетия до того), если их размеры хоть немного не соответствуют советским «нормам» землепользования.

Этот вчерашний крымско-татарский крестьянин на удивление быстро усвоил азы русского общинно-коммунистического идеала: всеобщего уравнения с отсеканием всего, что «высовывается». Поэтому он позволил себе даже выступить против принятой тогда политики в поддержку середняка¹, призвав закрыть тому пути к повышению доходов. И угадал, поскольку партийная линия вскоре действительно снова покатилась к уравниловке, к «равному распределению убожества» (У. Черчилль). Заклинания А. Софу с партийной трибуны слышал весь Крым, они звучали как погребальный колокол для крымских татар и греков, русских и караимов, украинцев и болгар, для всего крымского крестьянства: «Нормы земли под табак — уменьшить! Степные нормы — уменьшить!»

И наконец, как бы в предчувствии близившегося голода 1930—1932 гг.: «Огородные нормы — уменьшить!» (КК. 15.02.1928).

На партийном собрании речь Асана Софу была встречена громом аплодисментов.

Примечания

1. Эта политика основывалась, конечно, не на заботе о середняке, а на его противопоставлении кулаку с целью всемерной изоляции последнего. Тем не менее пока местные власти руководствовались указанием «не задерживать здоровый рост хозяйства середняка» (РиК. 15.02.1925). То есть до конца 1927 — начала 1928 гг. крымскотатарский середняк смог немного перевести дух.