5. Как кончали с «мурзаками»

Между этой памятной речью А. Софу и началом проведения её основных идей в жизнь, прошла пара месяцев. Перед прямым удушением крымско-татарского зажиточного крестьянина был какой-то период, когда власти занимались, как на волчьей охоте, обкладыванием «кулака» красными флажками: то справа («упразднить нормы оставления» — минимальный излишек земли, оставляемый на семью), то слева («перераспределить лучшие земли, если они у зажиточных»). А как только подготовка закончилась, уже в мае того злосчастного 1928 г. — началось.

В этом году впервые за полтысячелетия для старинных бейских и эмирских родов Крыма (на «русском» языке славянских переселенцев — мурзацких) не то чтобы наступили тяжёлые времена. Над ними впервые раскололось небо. Законную силу и власть обрёл один из самых всесильных — в атмосфере беззакония — видов эгоизма, сословный. Чтобы понять значение для всего народа последовавшей затем ликвидации его части, казалось бы, небольшой (около 400 семей), нужно проделать краткий экскурс в историю более давнюю.

Книга о крымско-татарском дворянстве пока не написана. Причина та же, почему до сих пор нет современной истории дворянства России или Грузии: до недавнего времени эта тема, как и история крымско-татарского народа, была закрытой. Но из прекрасно разработанной многочисленными авторами истории русской культуры, внимательный читатель всегда мог сделать вывод: без российского дворянства одной великой культурой на свете было бы меньше, что бы там ни говорили о самодурах-помещиках. Русское дворянство — это сословие-культуроносец, тут спорить не о чем.

Причем если на Западе культуры развивались не только в дворянских родовых гнёздах, но и за монастырскими стенами, и в среде всё более образованных горожан, то в России ни невежественная до умопомрачения церковь, ни сравнительно малочисленные мещане городов, ни тем более тёмные крестьяне, дворянству в его культурной миссии помощниками не были и быть не могли.

В Крымском ханстве картина была аналогична не российской, а западноевропейской модели. Светочем культуры здесь были мечети, медресе, многочисленные текие. Особое, едва ли не самое заметное место занимал ханский двор — примером тому блестящая эпоха Крым-Гирея и многих других просвещённых владык. Но двор в одиночку был бы бессилен развеять мрак беспамятности, забвения истории и культуры, мрак, который естественно сгущался после каждого агрессивного набега на ханство, после тотальных сожжений книг и ликвидаций центров просвещения. И лучшими помощниками столичных учёных, поэтов, историков и философов становились крымско-татарские дворяне — провинциальные эмиры, великолепно понимавшие свою высокую миссию и прекрасно с ней справлявшиеся. Надо признать, что особенных трудностей, связанных с собственной подготовкой к выполнению этой задачи они не испытывали, будучи вполне культурными, этически зрелыми и, в подавляющей своей части, людьми мудрыми и к простым своим соотечественникам благорасположенными.

Как отметил немецкий гость Крыма, местные эмиры «вообще очень воспитанны и обходительны» (Тунманн, 1936. С. 30), а английский копнул глубже: «Мурзы или дворяне слишком горды для того, чтобы служить кому-либо, они прекрасные знатоки оружия, ревностно стоящие на защите своих чести и достоинства, великодушные и благородные во всех своих поступках и образе жизни» (Barker, 1855. P. 205). Причём чем богаче был эмир, тем больше обязанностей он на себя возлагал. Приведём пример из путевых записей немецкого путешественника:

«В Мамут-Султане, расположенном на полпути от Симферополя до Алушты, и его окрестностях самый богатый — Мемет-мурза Крымтаев. Он принадлежит к истинно-благородной, очень древней фамилии, представители которой играли заметную роль при ханском дворе. Он выстроил за свой счёт большой дом, где может получить ночлег любой путник. В нём немало вместительных комнат, где есть всё необходимое, одни из которых обставлены в татарском стиле — диванами и коврами, другие в европейском — стульями и столами. Татарские служители заботятся обо всём, в том числе и еде для остановившихся в этом доме» (Kohl, 1841. S. 206). И таких гостевых домов, выстроенных и содержавшихся мурзами, в Крыму было множество — крымские дворяне высоко ценили возможность встреч и бесед с гостями своей страны и путешествующими соотечественниками. Это был оптимальный, самый удобный способ повышения эрудиции и общей культуры, буквально не покидая имения.

Конечно, такие черты, как страсть к знанию и живое любопытство выгодно отличали крымско-татарских дворян от их «братьев по классу» по ту сторону Перекопа, на всём протяжении российских деревни и города, вплоть до московских и петербуржских кругов. Во втором томе говорилось, что столичные модники и модницы копировали даже мурзинские костюмы, по форме — национальные. Но это было далеко не всё. «Масса русского среднего дворянства... без всякого сомнения заимствовала от татарских мурз гораздо больше, чем мы думаем. Но более всего говорит об этом образ жизни татарского мурзака... характер его домашнего комфорта... Татарский мурза — это идеал, с которого копировался наш помещик» (Марков, 1902. С. 449).

Постоянное самовозрождение национальной культуры, благодаря как столичной интеллигенции, так и провинциальным эмирам, могло продолжаться до бесконечности, но аннексия ханства Россией всё разом переменила. После пожаров и бездарных реставраций потускнел Хан-сарай, в запустение приходили мечети и текие, тихо, одно за другим угасали медресе. Всё меньше становилось древних книг; кроме нескольких уцелевших в Зинджирлы-медресе переписчиков, некому было поддерживать жалкие остатки былой славы крымских библиотек. Правда, ещё оставалось устное народное творчество, песня, танец, прикладное искусство да неумирающая музыка. Это было большой удачей, но это было не всё.

Оставалась проблема так называемой высокой культуры¹, нести которую не всякому под силу. Для этого мало любить свою родину, свой народ — для этого нужно готовиться. Причём готовиться долго, иногда в течение нескольких поколений. Взять на себя эту благородную и ответственную задачу в колонизованном, удушаемом непрерывной русификацией Крыму было некому — кроме дворянства. И оно эту задачу выполняло, причём ответственно и самоотверженно.

Коренное отличие крымских мурз от русских, французских и любых иных представителей дворянского сословия было в том, что даже получив блестящее образование за границей (довольно часто — в Стамбуле, Берлине или Сорбонне), крымско-татарские дворяне не отдалялись от простого народа, не замыкались в каком-то узком кругу людей «белой кости», в обособленной касте, а возвращались к основной массе своих соотечественников.

Причём возвращались не с пустыми руками, а неся ему свет знаний или духовного освобождения, — начиная от всемирно известных течений джадидизма или культурного пантюркизма до незаметной, подвижнической работы сельского учителя или актёра провинциального крымско-татарского театра. И даже такую важнейшую для любого, а в особенности мусульманского народа задачу, как освобождение женщины, целиком взяли на себя крымско-татарские дворянки. Ещё до революции они являли собой пример раскрепощённости и независимости, несли прогресс в массы, не воздвигая искусственных преград между собой и жёнами ремесленников и крестьян, тесно общаясь с ними, а то и становясь учительницами, библиотекарями или актрисами².

Крымско-татарское дворянство, плоть от плоти своего народа, говорило с ним на одном языке — уже одно это было редкостью в других странах. Имея общий с народом круг интересов, пытаясь помочь ему в условиях войн, оккупации и колонизации, мурзачество в большинстве своём не парило в недоступных высотах духа и рафинированно-изысканной культуры, как, скажем, на Западе французское или на Востоке индийское (высшие касты). Причиной этому явлению было не только слабое разделение национальной культуры на высшую и народную (крестьянин более всего в своём доме уважал книги, которые имелись практически у всех), но и то, что и дворяне, и ремесленники, и крестьяне пили общую горькую чашу колонизованного, бесправного народа. Это дополнительно сближало разные слои нации, а отчасти — и высокую культуру с народной.

Поэтому носители высокой культуры, крымские дворяне, и не могли проводить время в кабинетной тиши, создавая новые или осмысливая старые шедевры национального гения, слыша песню-плач о погубленном Крыме, что нескончаемо вёл за окном певец-кедай. И мурзы выходили к соотечественникам, стремясь помочь им словом и делом — отчего вряд ли были в состоянии уберечь наследие высокой культуры предков во всём его богатстве. Попросту говоря, — людей нужно было спасать в первую очередь. И в этом культурном сдвиге была не вина эмиров, а беда их, общая с судьбой всей несчастной их родины.

Приведу оценку этого необычного сословия, сделанную великим просветителем Крыма. И. Гаспринский обоснованно показал, что крымско-татарские мурзы и беи больше любого иного дворянства сыграли положительную роль в истории своего народа. Они «были противовесом неограниченной, часто дикой ханской власти, корпоративно защищая народ от притеснений внутри и посягательств извне». Именно они представляли собой «цемент, скреплявший вольнолюбивых татар воедино; они были душой его внутреннего управления и душой его воинских подвигов. Власть и влияние мурзы была сильнее влияния улемы. Бей Ширинский значил больше, чем ханский или стамбульский муфтий, ибо мурзы были продуктом народной жизни и склада. Они вышли, выдвинулись из среды народа как способнейшие, даровитейшие его представители и предводители. Мурзы не были обязаны своим происхождением и влиянием ханам как, например, другое сословие, капу-халки (люди дверей, двора). Мурзы имели своё происхождение в отдалённой народной истории, благородство же обрели в своих воинских и гражданских подвигах. Смуты и бедствия крымцев всегда совпадают с ослаблением силы мурзачества...» И далее: «Нет ни одной грамоты хана, которая жаловала бы простого смертного в мурзы. Он родился вместе с народом; живёт и умрёт с ним. И народ чтил и чтит мурз как благородных и лучших сынов своих, поставленных выше других историей и народной жизнью» (Гаспринский, 1888).

Невзирая на тяжёлые для национальной культуры времена, наступившие с аннексией, мурзинское сословие и к началу XX в. сохранило в себе достаточно духовных сил и интеллектуального потенциала, чтобы возглавить культурное возрождение и национально-освободительное движение нации в целом. Ведь за ними пошли буквально все социальные слои крымско-татарского народа. Выше уже говорилось о роли, которую сыграли в новейшей истории Крыма благотворительные общества крупнейших крымских городов, чьи правления сплошь состояли из титулованных представителей старинных эмирских родов.

И последнее. В советском Крыму именно они, дворяне, были единственным сословием крымско-татарского народа, которое помнило. Трудно утверждать сейчас, многое или, напротив, совсем немногое хранила их коллективная память из исчезавшей высокой культуры нации — повторяю, вопрос этот не изучен. Одно можно сказать с уверенностью, они помнили по ряду причин больше всех остальных сословий. Они были последними, о ком можно было сказать словами Корана: это те, которые знают. В иной стране их окружили бы сотнями учёных, готовых на лету ловить и фиксировать самые лёгкие дуновения древности, чудом уцелевшей в памяти стариков-дворян; их бы там в «Красную книгу» поимённо, поголовно занесли...

Москва приговорила их к ликвидации. Тоже поголовно.

Потомки ханских эмиров были в абсолютном большинстве своем людьми весьма небогатыми. Причём это относилось и к беям, уже ко второй половине XIX в. утратившим свои домены. Так, отмечалось, что «...род беев Яшлавских, хоть и многочисленный доныне и владеющий землями (точнее, клочками земли, не ставший «городским», то есть полностью безземельным. — В.В.), но пришёл к тому состоянию, в котором не отличается от простого татарина» (Завадовский, 1885. С. 81). Тем не менее обеднение, когда в начале XX в. внуки старых мурз и беев уже не могли упомнить былого фамильного достатка, не спасало этих тружеников от репрессий пролетарской власти. Неизвестно, сколько крымско-татарских дворян бесследно сгинуло в пору Красного террора 1920—1921 гг. Уцелевшие пока могли жить. Редко кто на старом месте: после национализации земли и неизбежного обнищания, если бы даже родовые их гнёзда (они сохранились буквально у единиц) были им оставлены, кто из них смог бы эти здания содержать? Мурзы меняли места обитания и по другим причинам.

Люди, как правило, образованные и умные, они не могли не понимать, к какой именно цели движутся большевики и гонимый ими народ. Сознавали дворяне и всю зыбкость своего существования. Поэтому они вели себя исключительно скромно и мирно — за 5—10 послереволюционных лет в Крыму случались разные, в том числе и антисоветские эксцессы, причём в немалом количестве, но ни в одном из них не было замешано мурзачество. Иначе такой случай просто невозможно было бы пропустить, такую сенсацию партийные журналисты раздули бы до небес. Но, повторяю, ничего, ни единого слова о таких случаях невозможно отыскать, листая пожелтевшие подшивки довоенных крымских газет.

Но одно дело репортёры, другое — историки. То есть пишущие не как журналисты о «сейчас», но берущиеся за перо «потом», после ухода своих героев со сцены. Что, помимо других удобств, совершенно безопасно. Сталинская, да и вообще доперестроечная, то есть подцензурная историография (из разряда конъюнктурной) разоблачена и отвергнута. Но вот что пишут о крымских помещиках (среди них были и крымско-татарские дворяне) авторы нашего, свободно-демократического двадцатилетия. Один из них, некий Ж. Мона, указывает (не ссылаясь на источники), что и во второй половине 1920-х гг. сохранились «помещичьи кланы, которые овладели земельными угодиями (так в тексте. — В.В.) в сотни и даже тысячи десятин» (КрымАССР. Вып. III. С. 64).

Попробуем представить себе ряд имений размером в «несколько» (3, 5, 10?) тысяч десятин (это примерно столько же тысяч гектаров), причём как раз в те годы, когда в КрымЦИКе и местном Совнаркоме шёл, не прекращаясь с самой революции, ожесточённый спор — дать степному пахарю 20 или 22 десятины; не много ли будет табаководу одной десятины, не окулачится ли? Это было в те годы, когда на ничтожное превышение крестьянской земельной нормы как голодные псы бросались селькоры, а сеть таких узаконенных и охраняемых доносчиков раскинулась по всем районам полуострова, их «сигналами» на виновных или невиновных в нарушении земельного устроения буквально пестрят газеты 1920-х годов.

А тут, на глазах у всех, привольно и нахально раскинулись фантастические по крымским меркам латифундии, да ещё и принадлежащие не пролетарию, а кому-то из бывших! Мало того, они «исподтишка эксплуатируют бедноту» (цит. по ук. соч, там же) — это сколько же сотен батраков нужно, на эти тысячи гектар, где эту армию наёмников мурзы прятали хотя бы от селькоров? Ведь полевые работы на них идут, а ни один селькор не доносит! Да кто они такие были, эти неприкасаемые? Почему их не трогали, ведь именно это крайне важно знать!

Такой информации удивительный Ж. Мона нам не предоставляет, но далее указывает, что эти грандиозные имения получались «путём создания больших семей», то есть сложения нескольких наделов (под тысячу га?) в один, но большой. По различным данным, в земледельческих районах Крыма семьи в этот период, действительно перестраивались ради оптимизации земельного надела, но — с точностью до наоборот. «Большие семьи» (то есть единые, но состоящие из близкородственных семей-ячеек; родовые кланы) не «создавались», а распадались. Это противоречило крымским традициям, но зато каждая отделившаяся ячейка имела право на отдельный полновесный надел³.

Вот что имело место на самом деле. А упомянутое выше странное высказывание в серьёзном сборнике можно было бы игнорировать. Но тревожит то, что в современной литературе встречаются другие подобные суждения. Прозрачна и цель таких выпадов — возбудить праведный гнев читателя на «кровопийц-мурзаков». Тогда, возможно, будет меньшим шок от знакомства с драконовскими мерами конца 1920-х, направленными против этого крошечного обособленного и безвредного мирка крымских «бывших».

Преследования помещиков и дворян начались в Крыму гораздо раньше раскулачивания. Собственно, они с 1920 г. и не прекращались, выражаясь, по меньшей мере, в постоянном «внимании» селькоров, которые с плебейской дотошностью следили за источниками доходов, уровнем жизни, судьбами младшего поколения помещиков-дворян (не дай Бог, в люди выйдут!). Это было настоящее следствие, не санкционированное ни судом, ни прокурором, но затянувшееся на долгие годы. Добровольные сыскари-любители, не умея проникнуть в замкнутый дворянский круг, опрашивали всех, так или иначе с ними соприкасавшихся, вплоть до рабочих или батраков, если их временно нанимали «бывшие» (Рф. 24.10.1923).

Конечно, власть не пускала столь важное дело на селькоровский самотёк. Она и сама давила на дворян всей своей массой. Время от времени ещё не репрессированных мурз переселяли из одних домов в другие, похуже, естественно. Их бесконечно «уплотняли» пролетарскими подселенцами, неотвратимо превращавшими старинные усадьбы в хлев. К ним в полной мере применяли положения о лишенцах и заботливо отсекали все возможности к продлению земного существования сословия, обречённого на медленное умирание.

Но терпения у класса-гегемона не хватило и на десяток лет. В 1928 г. на пленуме обкома и ОКК Крыма было постановлено ликвидировать земельные наделы у бывших помещиков полностью и окончательно, а владельцев наиболее крупных участков выслать. Такая жёсткость не обосновывалась ничем иным, кроме как опасностью этого элемента в... будущей войне — она считалась уже тогда неизбежной. А Крыму в ней с той же неизбежностью отводилась роль стратегического форпоста СССР на юге. Один из выступавших на пленуме, некто Живов, договорился до того, что немногочисленные «бывшие» способны определить «нашу участь в предстоящей войне. Вот почему на очистку Крыма (от мурзачества. — В.В.) нам нужно обратить внимание» (КК. 25.08.1928).

Это постановление лишь узаконивало кампанию разнузданной травли крымско-татарского дворянства, кем-то запущенную весной того же года. Пока их «всего лишь» полностью лишили земли, но даже газетные статьи тех месяцев (например, статья «400 помещиков на советской земле» — КК. 25.07.1928) заставляли ожидать худшего. Крымчан готовили к тому, что этому сословию нет места на земле Советов, а это значило — вообще на земле.

В упомянутой статье критиковался циркуляр к Декрету ЦИК и СНК СССР от 25.03.1925 «О выселении из поместий бывших помещиков». Одновременно разъяснялось: помещик, оставивший свои наследственные именье, дома и угодья и купивший себе надел на общих основаниях, может рассматриваться как обычный гражданин (точнее было бы: «обычный лишенец». — В.В.), во всяком случае не подлежащий огульным репрессиям, как всякий, кто живёт из законных источников пропитания.

Но пока специального закона о «дворянско-помещичьих репрессиях» не существовало, то анонимному автору этой статьи было необходимо измыслить на это сословие нечто пострашнее (возможно, он знал, что такой закон пишется, и готовил для него почву — по заказу, естественно). Но ничего опасней единственной «подрывной» фразы, оброненной единственным из сотен мурз, Нуманом Бек-Мамбетовым (Джермай-Кешик Керченского района), бдительный автор не нашёл. Да и сама эта фраза («Ну, что, земляки, лучше вам стало, что у меня землю отобрали и русским отдали?») на контрреволюционную никак не тянула; всё, что оставалось газетчику, так это, обозвав Бек-Мамбетова несуществующим у крымских татар именем «Маман», упрекнуть его наделом в 24 десятины (остальные тысячи десятин, родившиеся под пером Ж. Моны, и на сей раз замечены не были).

Но свой плод эта заметка принесла. Через месяц в крымской прессе снова опубликовали документы ЦК трёхлетней давности о выселении помещиков-дворян. Вдобавок срочно собрался пленум Симферопольского РИКа (как центрального района — застрельщика всех добрых инициатив). Самокритично выступавший председатель СНК Крыма, Э.Б. Шугу, проговорился о каком-то неопубликованном решении проводить это выселение силами бедняков (то есть, чтобы это выглядело как инициатива снизу) (КК. 04.09.1928). Участники пленума, распаляя друг друга, долго и гневно говорили о чуждом элементе из бывших поместий, придя к окончательному решению, что выселять нужно не только дворян, но и их бывших управляющих, помощников и т. д., которые живут как ни в чём не бывало, вроде Абдурамана Абдуллы из Тав-Даира, а он «хоть и служащий, но наш враг» (там же).

По сигналу, поданному ноябрьским пленумом, уже на следующий день в прессе появляется требование о высылке большой группы крымцев. Судя по тому, что вошедшие в список были из разных районов Крыма, материал этот, конечно, готовился заранее. В список попали исключительно дворяне: Изет-Эмин и Нуман Бек-Мамбетовы (Джермай-Кешик Керченского района), Аджередин Эмурзаков, точнее, его семья в старом доме (Хаджи-Бий того же района), Умер Сеитшаев (Кочеген), Мустафа и Идрис Сулеймановы, Халил Абденанов и Абде-нан Бей-Тулаев (Беш-Терек), Кадыр-Берды Садредин (Кара) (КК. 05.09.1928).

В ближайшие дни эту облаву на людей, охватившую весь полуостров, по-прежнему направляла и вела партийная пресса, хотя и устами бедняков, якобы без устали писавших в редакции. В одном лишь номере «Красного Крыма» (но далеко не в одной заметке) «народ» требовал изгнать Сеит-Муратовых — из Беш-Аула; Бек-Мамбетовых и Каджалитовых — из Кыз-Аула; Аджимурата — из Суин-Эли; Аргинских — из Карасу, наконец, семерых неназванных поименно дворян, трудившихся в артели «Яш Куввет». А также разобраться с подросшим поколением Аргинских, один из которых служит в Севастопольском ОНО, а другой — вообще в Красной армии! (КК. 12.09.1928).

Действительно, как странно это ни звучит, но карательные органы передоверили такое важное дело, как ликвидация дворянства, бедноте. И не ошиблись — при внимательном руководстве и составлении грамотных сценариев сельских сходов и рабочих собраний это доверие оправдывалось. По крайней мере, внешне — но большего никто и не требовал. А иногда прорезывалась и действительная инициатива снизу: в Карангите Джанкойского района бедняцкое собрание не только приговорило к ссылке помещика Сулеймана Фазыла, но и попутно, не покидая зала, разоблачила и его самого, и его помощников Абдул-Хаира Бекирова и Куртмуллаева в выслеживании большевиков ещё при белых. Остальное было делом профессионалов из райцентра (КК. 19.09.1928).

Алуштинская «беднота» заметок не писала, а рапортовала по-военному: из города выслано 32 помещичьи семьи, из Шумы — ещё 8; всего ровным счётом 40 (там же). Слово «беднота» здесь взято в кавычки оттого, что такая непримиримая, доходящая до фактически смертных приговоров (а донос именно это и означал) вражда если и встречалась в крымско-татарской деревне, то крайне редко. Причём главным образом, среди подонков-люмпенов (своих, но чаще пришлых), которые враждовали с остальными сельскими жителями. Настоящая беднота, местные небогатые крестьяне, напротив, как ни опасно это было, становились на защиту дворян, которых хорошо знали с давних пор. Крым — страна небольшая, здесь действительно богатых дворян насчитывалось не больше десятка, а среди остальных, как упоминалось выше, было много совсем небогатых и ещё больше — легко входивших с крестьянами в дружеские и даже родственные (представьте себе такое в России!) отношения. А кроме того, мурзы часто были действительно честными, добрыми, отзывчивыми людьми, всегда по мере сил готовыми помочь нуждавшимся соотечественникам.

Именно этим фактором можно объяснить многие странные для других регионов — но не для Крыма — явления. В Керчь, например, неоднократно приходили из района решения бедняцких обществ с просьбой оставить бывших местных помещиков в покое. Конечно, такие инициативы шли вразрез с политикой крымских властей, в конце концов по деревням покатили уполномоченные — и вернулись с победой: «полным одобрением решений ЦК о земельной реформе и высылке помещиков» (КК. 20.09.1928). Как они при этом «убеждали» бедноту — увы, неизвестно; но память подсказывает строку из Некрасова об акциях, которые бьют «одним концом по барину, другим — по мужику». Не так ли было с крымско-татарскими мужиками и барами в Керченском районе?

Только по этому району и только в 28-м сослали 100 (сто) дворянских семей (КК. Там же).

В Карасубазарском районе, историческом центре дворянской вольницы, опоре аристократической оппозиции Гиреям, старинные бейские кланы сохранились (не полностью, конечно), проживая более или менее компактно. Так их органы и брали — по фамильным спискам. Одним решением арестовывались многочисленные семьи Адиля, Амета и Ильяса Улановых, старика Девлета Аргинского, семьи его сыновей Мустафы и Амета. А Асана и Гази Аргинских (тоже с семьями) и искать не надо было — они так и жили безвыездно в древней своей вотчине — деревне Аргин Карасубазарского района (КК. 29.09.1928).

Евпаторийцы же выдвинули свою собственную инициативу — не ограничиваться высылкой помещиков, а там же, в районе, не утруждая республиканское ГПУ, давать им сроки тюремного заключения. Первым свои 2 года получил один из Улановых — ни за что, просто из-за происхождения (КК. 18.10.1929). Точно таким же образом был лишён работы Садык Кайтазов, член правления одного из альминских сельскохозяйственных товариществ, и Азис Эмиров — председатель Алупкинского сельсовета (Нов. Деревня. 28.02.1929).

Правомерен вопрос: а русских помещиков и дворян разве из Крыма не высылали — только крымско-татарских? Ответ может быт, в целом, отрицательным. Дело в том, что русские помещики до революции действительно владели такими огромными территориями, что и не снились обедневшему крымско-татарскому дворянству, они действительно измерялись тысячами, даже сотнями тысяч десятин. И, конечно же, первыми попали под национализацию — крупные угодья невозможно было утаить. Уцелели лишь такие помещичьи имения, что с трудом отличались от среднекрестьянского надела, те, что были незаметны в сутолоке общих переделов и межеваний — до поры до времени, конечно⁴.

Число этих русских высланных землевладельцев пока неизвестно. Но некоторое представление об их соотношении с крымско-татарскими товарищами по несчастью может дать общекрымский список выселяемых (не полный, а лишь дополнительный) — на 4 русские пришлось 2 греческие и целых 23 татарские семьи из прославленных в истории Крыма фамилий: Аргинские, Ширинские, Эдилерские, Яшлавские, Челебиевы, Тебертинские, Биарслановы (НД. 1928, № 10. С. 8, 9; КК. 07.12.1928).

Выселение или ссылка были не единственным видом репрессий, направленным против крымско-татарского дворянства. Если в ходе этой кампании русских помещиков преследовали исключительно по имущественному признаку, то крымских татар — и по сословной принадлежности. Многие мурзинские семьи, давно перебравшиеся в город, работавшие скромными служащими и учителями, также были «обезврежены» — от тишайшего землеустроителя Селямета Сулеймановича Ширинского до просвещенцев, не догадавшихся вовремя сменить свои слишком уж громкие фамилии Аргинских, Карашайских, Булгаковых, Тайганских и т. п. (Багиев, 1929. С. 26; КК. 23.11.1929).

Широко применённый лишь в 1928 г., принцип высылки целыми сословиями не терял своего значения ещё долгое время. Зная, что многие крымскотатарские дворянки меняли при замужестве свои древние фамилии на новые, вполне демократичные (они и раньше часто выходили замуж за крестьян — об этом упоминалось выше), ГПУ давало об этом инструкции активистам и селькорам, которые рьяно вынюхивали «благородных» в своих деревнях. А при отсутствии таковых — дворянских родственников по всем линиям. Приведём один пример из множества.

Колхозные крестьяне Гане Баштиев, Байрам Медиев и Надия Денислямова мирно трудились в своём колхозе «Берекет Кулы» Джанкойского района — а между тем селькор Фаизов уже тянул к ним тоненькую, причём боковую, веточку от «родового дерева» репрессированного дворянина Керимова, которого они, возможно, и в глаза не видели. Поэтому, на всякий случай, селькор добавил им криминала, присовокупив, что эти трое «вели разговоры», и на этом основании потребовал от прокуратуры бумагу на их высылку (ЗВУ. 06.06.1934). Кажется, одним из самых последних был репрессирован, после длившейся едва ли не год (1935—1936 гг.) судебной переписки, Али Мурат-огълу Ширинский с многочисленной семьёй (ГААРК. Ф. Р-1164. Оп. 1. Том 2. Д. 3114).

К середине 1930-х дворян в Крыму практически не осталось — возможно, случайно уцелело по несколько семей от каждого большого, широко разветвлённого рода. Но живую ещё память о древнем сословии всадников-воинов, пусть даже уничтоженном, продолжали тревожить крымские литераторы, наживавшие на трагедии старинных родов свой капитал — политический, писательский, материально-денежный. С весны 1935 г. в Крымском татарском театре пошла пьеса Р. Тынчерова «Алтайские», посвящённая классовой борьбе в крымском совхозе. Во главе банды вредителей по сценарию стоит мурза по фамилии Алтайский — зловещая личность с мефистофельской бородкой, ненавидящая собственный народ. Апогей пьесы — убиение агентами Алтайского двух совхозных лошадей. Развязка драмы: торжествующие селяне волокут посрамлённого врага на расправу (КК. 02.04.1935).

Не хотелось бы, касаясь крымско-татарского автора, прибегать к некрымским литературным образам, но ситуация, в которую поставил себя этим произведением Р. Тынчеров, слишком уж прямо соответствует басне Крылова «Лисица и осёл», где ишак лягает умирающего царя животных: «А мне чего робеть? И я его лягнул: Пускай ослиные копыта знает!» Впрочем, в этой малопочётной роли Р. Тынчеров не был первым. Ещё в конце 1920-х гг. была опубликована столь же тенденциозная пьеса У. Ипчи, название которой говорило о содержании лучше любой рецензии: Денъишти заман, байгъа ёкъ аман («Изменилось время, и баям нет покоя»).

Завершая «дворянскую» тему этой книги, поведаем историю чудом уцелевшей, живой и в наши дни, небольшой веточке некогда могучего и широколиственного княжеского рода Яшлавских, сыгравшего такую заметную роль в истории Крыма (подробнее см.: том I, очерк V). Для Джафера Яшлавского и его жены Майре (девичья фамилия — Гаспринская; она была внучатной племянницей Исмаил-бея) богатства его рода были не более чем легендой. Всё, чем он владел в 1920-х гг., — это был небольшой огород в деревне Ханыш-кой Бахчисарайского района, от которого он трудами своих рук кормил жену и троих детей.

Как рассказывает его дочь Нияр, в 1932 г. в их домик пришли чужие люди в военной форме и стали выносить вещи — это было «раскулачивание». Выносили и складывали на телегу всё подчистую, поэтому пятилетняя Нияр села на одеяло, сообразив, что так можно его уберечь. Но пришельцы забрали и одеяло, и всё остальное, хотя мать и плакала, и просила оставить хоть одну подушку будущему малышу (она была беременна). «Твой выродок и так умрёт!» — это была единственная реакция слуг народа.

Легко представить себе состояние семьи, в одночасье лишившейся всего своего достояния, хоть и скудного. Как потерянные сидели они в опустевшем доме, когда уже в сумерки кто-то постучал в окно: «Джафер-агъа, берите детей и уходите из села — утром вас отправляют на Урал!»

И Яшлавские тем же вечером тронулись в путь, которому суждено было длиться много лет. Шли ночью и днём, в сторону Евпатории, пока не добрались до Мамайских каменоломен. Там, устроив семью в землянке, Джафер стал работать на камне. Однако тяжкий труд пильщика не мог дать средств к пропитанию, когда настал голод 1932—1933 гг. Дети бегали за несколько километров в город просить милостыню у курортников (как упоминалось выше, люди из России приезжали в Крым и в эту голодную пору, и неплохо питались в санаториях), рылись в мусорных ящиках, собирая картофельные очистки.

В начале 1933 г. родился Мансур Яшлавский, но у его голодной матери не было молока, а у отца — денег, чтобы купить хоть козу, и он вскоре умер. Больше повезло Динаре и Серверу, родившимся позже, они остались в живых. К этому времени семья перебралась в Евпаторию.

Дети были совсем ещё маленькие, когда началась война. Нетрудно представить себе тот нравственный выбор, что должен был возникнуть перед Джафером: с кем он — с советской властью, принесшей столько горя его народу, или с её врагами? Выбор этот был свободным, так как он уже несколько лет был невоеннообязанным — и по возрасту, и как кормилец многодетной семьи. Впрочем, может быть, такой проблемы и не было: испокон веков, когда с севера шла беда, место Яшлавских было в первых рядах защитников Крыма. И князь Яшлавский занял свой пост на Перекопе, вступив в армию добровольцем.

Об этом поступке, конечно, узнали соседи, а от них, через несколько месяцев — и немцы, пришедшие в город. Не раз они приходили в их дворик, вспоминает Нияр, и, поставив мать у глинобитной стены, целились в неё из автоматов, наверное, забавы ради. А однажды ввалились румыны и, горланя что-то о муже-красноармейце, вытащили из дому все более или менее целые вещи и унесли их с собой, предварительно переловив во дворе кур, оставив тем самым пятерых детей без пропитания. «Какому богу мы не угодили! — кричала в отчаяньи Майре-ханум. — До войны каждого милиционера боялись, теперь другая власть, а нам — то же самое!»

Джафера на той войне не убили. Тяжело раненный, он вернулся домой с тем, чтобы 18 мая 1944 г. испить общую чашу своего народа. Он умер от своих ран уже в Узбекистане, не прожив и месяца после депортации — из-за комендантского режима невозможно было добиться медицинской помощи при начавшейся гангрене. Через неделю умер его пятилетний сын, Сервер Яшлавский.

У Майре-ханум в Узбекистане была сестра, которая ещё с раскулачивания 1930 г. жила в Янгиюле. Семья была всеми уважаема — один сын, Ильяс Яшлавский, офицер Красной армии, дошел до Берлина, другой, Адыль, тоже был военным, служил на границе. Поэтому они смогли перевести бездомную семью покойного Джафера к себе, в город. Так и выжили.

Сейчас из восьмерых его детей осталось только трое — Нияр, её сестра и брат. Всего же, по подсчётам Нияр-ханум, из широко разветвлённого рода Яшлавских к настоящему времени уцелело не более 10 человек, которых судьба разбросала далеко от родного Крыма (АМ ФВ. Д. 98. Л. 1—15).

Примечания

1. Под этим термином понимаются не только отдельные виды искусства (литература, поэзия, живопись, ваяние, архитектура и другие), но и наука (в том числе философия, история, этнография, медицина, теология и т. д.), техника и многие другие области специального знания. Все они развиваются и передаются не стихийно, как народная культура, а при помощи специальной, целенаправленной подготовки.

2. Из первых пяти крымско-татарских актрис три были дворянками: Айше Тайганская (одновременно режиссёр), Фатиме Ширинская и Эмине Челебиева (КрымАССР. Вып. III. С. 149). Ещё в XIX в., когда женщины-врачи были огромной редкостью на территории не только России, но и некоторых зарубежных стран, Зейнеб-ханым Булгакова, окончив Керченский институт, поступила в высшее Санкт-Петербуржское медицинское училище для подготовки врачей, успешно окончила его и стала горячо пропагандировать свою профессию среди землячек (Терджиман. 29.09.1897).

3. Кстати, об этих разделах хорошо знала и с ними активно боролась районная номенклатура тех лет. Не только в газетах, но уже и в книгах писали о том, что семейные разделы «должны быть разоблачаемы батраками и сельскохозяйственными рабочими, чтобы изъять у таких якобы разделившихся (выделено мной. — В.В.) хозяев лишние земли, которыми они незаконно пользуются» (Багиев, 1929. С. 17).

4. До них добрались в самом конце 1920-х гг., а в 1930—1933 гг. дошла очередь и до их потомства. Та же судьба постигла обедневших потомков крымско-татарских помещиков. Плохо разбиравшиеся не только в генеалогии, но и в языке, чекисты с активистами часто высылали под горячую руку совсем «не тех». Типичное в этом смысле — дело Сеит-Ибрама Сеит-Ягьи из деревни Салтаба Евпаторийского района. Его лишили прав и приговорили к высылке «как сына бывшего помещика» (ГААРК. Ф. Р-663. О. 5. Д. 300. Л. 32), хотя он не был ни дворянином, ни даже зажиточным хозяином.