в) Реакция татар на программу ликвидации

Эти заступники не были героями-одиночками. Таких среди крестьян, как некой социокультурной группы, практически не бывает, — или это уже не крестьяне. В защиту осуждённых на лишения и гибель поднимались не единицы, а десятки и сотни односельчан, поднимались инстинктивно, как единый организм, которому грозит ампутация его здоровой части. Это были безоружные люди, они не стремились пролить чью-то кровь, но рисковали лишь своей, бесстрашно требуя отмены решений суда, правлений, исполкомов. А если соседей всё-таки высылали — помогали им, чем могли, сберегали их скарб и скотину до возвращения, в которое свято верили. Это было в Дерекое, Алуште, Симеизе (КК. 11.07.1929), повторялось в Вороне и Шелене (КК. 29.01.1929). Как доносили в ноябре 1930 г. в Кремль чекисты, по всему Крыму самым распространённым стал лозунг «Кулаков нет, кулаков выдумали власти, кулаков не выдадим» (Сов. секретно. Т. 8. С. 857). Позднее во многих деревнях стал общим явлением, «новым советским обычаем» сбор денег в пользу осуждённых кулаков (КК. 26.01.1934).

Крым в этой борьбе за выживание не был одинок. И татары не были исключением из многомиллионной массы крестьянства, угодившего под власть Советов. На протяжение шести лет, с 1928 по 1934 гг., практически на всей территории СССР «бушевала кровопролитная война между государством и сельским населением. Сражение шло за право распоряжаться продукцией земледельческого труда» (Максудов, 1984. С. 80).

Как общее для всего Крыма явление отмечались и другие формы сельской, соседской солидарности. Это было совершенно новым явлением для карателей, из собственного опыта знавших, что в России для репрессий против «зажиточных» от органов требовался минимум усилий. Стоило указать пальнем на десяток крестьян, за погром которых ничего не будет, как бедняки-односельчане с восторгом бросались крушить и растаскивать по мелочам хозяйства обречённых (на основные ценности таких дворов никто не претендовал — они шли профессиональным «слугам революции»). В Крыму же, где внешней грабительской силе давно выработался свой метод противодействия, основанный не на социально-экономическом, а соседском (национальном) принципе взаимовыручки, чекисты встретились с совершенно немыслимым явлением: люди не грабили, а поддерживали друг друга, причем достаток каждого никакой роли тут не играл.

И каратели писали в Москву об этом с гневным недоумением. В качестве примера приведём письмо полномочного представителя ОГПУ по Крыму Э.П. Салыня, направленное им 8 февраля 1930 г. начальнику Иностранного отдела ОГПУ С.А. Мессингу и начальнику Секретно-оперативного отдела Е.Г. Евдокимову (этот текст скрывали в Центральном архиве ГПУ-КГБ-ФСБ 70 лет, лишь в 2000 г. позволив его опубликовать). Крымский чекист писал, что местные жертвы раскулачивания, полностью лишенные продуктов, крова, белья и сменной одежды, повсеместно спасаются односельчанами: «на второй же день кулак перешёл на иждивение к «любезному середняку», а поскольку [чекисты] его выгоняли также из [соседских] помещений, часто переезжал к бедняку, а иногда семья разъезжалась в разные стороны...» (Трагедия деревни. Т. ТЕ С. 195). Последнее понятно — с развитыми родственными и дружескими связями разорённой семье было легче перебиться поодиночке, в различных селах и городах, где «свои» проявляли к жертвам террора сочувствие и заботу. Естественно, внутрисемейная связь при этом сохранялась без каких-либо проблем.

Тут же давалось объяснение чекиста такого, ни в какие ворота не лезшего поведения бедноты и вообще соседей «ликвидируемых» кулаков. Оказывается, всё дело было в том, что «Общественное мнение не подготавливалось, собрания бедноты и колхозников почти не проводились и бедняк укрывал кулака, скот, инвентарь и прочее кулаком припряталось у них. Имелось место в одном селе, укрывательство 4 тыс. овец среди бедняцко-середняцкого скота» (Трагедия деревни. Т. II. Там же).

Были у посланцев ОГПУ в Крыму и другие поводы для беспокойства. В эпоху, когда некоторые профессиональные крымско-татарские поэты сотворили огромное коллективное, прочувствованно-лакейское стихотворное «Письмо к Сталину» (подробнее о нём см. XII этого тома), народ слагал иные песни. Это были скорбные повествования о гибнувших семьях «кулаков», по своей эпической силе равные «Сеит огълу Сейдамету» и «Порт Артуру». Причем такое песнетворчество, как это бывает в годы национальных, общенародных потрясений, стало всекрымским явлением (КК. 05.05.1931). И пели их не украдкой, а открыто, их исполняли даже национальные ансамбли (КК. 02.09.1931)!

А на стенах домов в городах и сёлах стали появляться стихотворные надписи такого же опасного содержания. Это не ирония, — всесильный секретарь обкома Билял Чагар с трепетом говорил о них с трибуны XVII Партконференции:

У Стамбула восемь ворот;
Нож мой с костяной рукояткой — тем,
Кто изгнал сестрёнку из села, — дескать,
Пусть просит милостыню по дворам!

(КК. 26.01.1934, перевод дословный)

И когда бывший коммунист из Карасубазара Асанов публично заявил: «Кулаков из татар нет... Выслали татар-кулаков; есть московская политика для уничтожения татарской национальности» (КК. 26.01.1934), то он был не одинок — за его спиной стоял народ. В том числе и «действующие» партийцы: в июне 1929 г. (то есть всего через полгода после запрещения Центрального комитета ВКП(б) от 28.11.1928 г. принимать в колхозы кулаков и зажиточных), Крымсельхоз, Колхозсоюз, Союз союзов и Наркомзем Крыма разработали директиву о том, что «лучшим способом борьбы с кулацкими хозяйствами является их вовлечение в коллективы... конечно, с добровольного их согласия». Опираясь на этот документ, сельсоветы, сочувствующие крестьянам, над которыми нависла угроза репрессий, беспрепятственно пользовались правом их зачисления в колхозы. Но долго такая безотказная отдушина не могла существовать. Ещё через полгода крымская Директива была подвергнута жёсткой критике, как позволяющая кулакам «эксплуатировать бедноту, только централизованно», и действие её прекратилось (КК. 15.10.1929).

Впрочем, в течение 3—4-х месяцев, пока не спохватились центральные власти, Директива 1928 г. дала право сотням семей — кандидатам на выселение — укрыться в колхозах. Что было чрезвычайно важно, так как её статьями воспользовались в первую очередь те крестьяне, чьё положение было наиболее угрожающим. Больше всего таких было в Евпаторийском районе, где руководство проводило особенно жёсткую «антикулацкую» линию — здесь и записывались в колхоз сотнями семей.

Конечно, это не означает, что Директива давала полную безопасность принимавшим их соотечественникам. Когда её отменили, то уже через два-три дня начались процессы над местными администраторами — «покровителями кулачества»¹. Поэтому практически сразу же началась потаённая работа за восстановление права любого крестьянина стать колхозником. Этого удалось добиться лишь к 1934 г.; поводом теперь стала необходимость «перевоспитания кулака» с целью его мирного «врастания в социализм». Но и на этот раз действие соответствующей директивы было кратким — её отменили ещё быстрее, чем в 1929-м (КК. 26.01.1934).

Примечания

1. Вполне типичным можно считать дело Османова, секретаря партячейки и сельсовета деревни Тереклы-Конрат того же Евпаторийского района. Он был снят с работы, судим за «покрывательство» кулаков-лишенцев и муллы и приговорён к 8 годам заключения и 5 — поражения в правах (КК. 18.10.1929).