г) Как ликвидировали крымскотатарского «кулака»

Итак, за исключением двух указанных недолгих периодов, на территории Крыма действовали совсем иные законы, не предусматривавшие никакого снисхождения «лишним людям». В начальный период кампании аресты крестьян с последующим судом (или бессудной административной высылкой) осуществлялись по спискам налогообложения. Позже процесс набрал какую-то инерцию, пошёл самотёком: местные власти вошли во вкус вершителей буквально жизни и смерти любого крымского татарина, жил ли он в городе или деревне.

История же практического осуществления ликвидации класса разворачивалась по более сложному, точнее, странному сценарию. Необычным выглядело то, что в самом начале очередного наступления на крымского крестьянина было принято решение исключить их этой акции именно тех, кто профессионально был призван проводить её в жизнь — партийные и карательные органы Крыма. Кампания была начата советскими органами по команде сверху, 20 января 1930 г., но лишь 3 февраля в крымский обком и управление ГПУ пришли первые «ликвидационные» директивы. В это трудно поверить, поэтому обратимся к документу — уже упоминавшемуся письму полномочного представителя ОГПУ по Крыму, товарища Э.П. Салыня, отправленному пятью днями позже: «Кампания ликвидации кулака... была начата 20 января сего года. Ни областной комитет партии, ни наши органы на ход этой кампании не реагировали до 3 февраля 1930 г.» (цит. по: Трагедия деревни. Т. II. С. 195).

Именно по этой причине ликвидация кулачества в Крыму вначале приобрела некоторые специфические черты. Проводили ее, понятно, люди не в форме ГПУ, а штатские, кое-где усиленные милицией. Из этой цивильной публики лишь небольшую часть составляли работники исполкомов, сельсоветов и т. п. В основном же в «ликвидаторах» оказалась обычная толпа. Но и она была не везде одинакового состава. В русских по преимуществу сёлах это были свои, местные бедняки. В крымско-татарских же (возможно, что и в немецких) охотников грабить соседа не находилось. Поэтому туда, в татарскую деревню, ринулась мало отличавшаяся от довоенных погромщиков публика, которой, опять же, в русских сёлах делать было нечего. Естественно, они действовали в соответствии с общими указаниями советской власти на местах, которой одной справиться со всем объёмом работы было бы сложно. Теперь она оставила за собой только функции руководства.

Понятно, что такой состав исполнителей акции мог быть способен только на погром. То есть на разбойные налёты и грабительские обыски, о чем и говорит уже привлекавшийся источник: «Благодаря такому положению вещей, местные аппараты на селе производили голое раскулачивание, применяя метод ночных налётов и обысков на кулацкую верхушку деревни и села. Во многих случаях эти налёты давали большой эффект, в смысле обнаружения золота, ценностей и т. д., и это обстоятельство укрепило мнение низовых работников в целесообразности именно такого образа действия... Отбираемое имущество в большинстве случаев складывалось в сарай «до распоряжения», а во многих случаях делилось между колхозниками и батраками, причем этот делёж вызывал большие споры и недоразумения; у кулаков, как правило, отбиралось всё: одежда, посуда, обиход, и продовольствие до последнего фунта муки и масла» (цит. по: Трагедия деревни. Т. II. С. 195).

Когда в ряды погромщиков-ликвидаторов кулачества влились штатные агенты ГПУ, дело изменилось ненамного: «Никакого учёта, ни плана кампании не имелось, и раскулачивание во многих местах коснулось середняка. Такие случаи... создавали тревожное и недовольное к нам отношение середняка. Результат этих действий — в ликвидированной нами повстанческой организации кулаков много середняков и даже бедняки» (ук. соч., там же). Итак, вырисовывается достаточно сложная картина каких-то двухступенчатых карательных акций. Уже поэтому не вполне справедливо, если в репрессиях тех лет обвиняют исключительно ГПУ. К сказанному выше следует добавить, что, во-первых, не карательные органы определяли стратегию репрессий, они направлялись коммунистической партией, будучи её детищем. Во-вторых, им оказывало деятельную «помощь» доносами беспартийное население, а административными решениями — местные советы; без этой не всегда зримой, но мощной поддержки снизу органы никогда не добились бы таких впечатляющих показателей. Нужно помнить и такую простую вещь, что в знаменитых «тройках», кроме чекиста, заседали член парткома и представитель советской власти.

О том, сколько крестьян стали жертвами первых месяцев осуществления этой программы, источников у автора не имеется. В секретных отчётах указывалась лишь общая цифра высланных, да и то не всех. Так, согласно докладу начальника крымской опергруппы ОГПУ от 6 мая 1930 г. лишь по второй категории, при плане высылки 3000 семейств, или 15 000 человек, было отправлено за Перекоп 3179 крестьянских семей; из них на Север депортировано 407, а на Урал 2772 семьи (ук. соч. Т. II. С. 413, 422, 428).

Естественно, в акциях такого рода своей судьбе безропотно подчиняются, как правило, не все. В литературе, посвященной ликвидации кулака, далеко не везде и лишь вскользь говорится о том, что многие крымские татары возвращались из мест ссылки на родину, а некоторые с самого начала кампании скрывались у родственников, бежали в горы и даже оказывали вооружённое сопротивление¹. Однако в установившейся ситуации все они были обречены уже на буквальную, физическую ликвидацию, что также не требует пояснений.

Понятно, что безнаказанность крымских палачей вела к утрате ими общечеловеческих представлений о ценности жизни, отчего кровавый разгул тех лет всё больше напоминал страшную пору Крымревкома. С той лишь разницей, что теперь не расстреливали публично, да и сами репрессии более равномерно проводились повсюду, а не только в Крыму, как в 1921-м. Возможно, последнее обстоятельство оказалось решающим в появлении секретной Инструкции ЦК ВКП(б) и СНК от 08.05.1933 г. «всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, Суда и Прокуратуры» о некотором сокращении размаха этой бойни. В Инструкции впервые были признаны как факт «массовые беспорядочные аресты в деревне» с известным исходом (домой арестованные, за редким исключением, больше не возвращались).

Советский плакат с «отредактированной» подписью (коллаж 2000-х гг.)

Но в этом документе невольно отразилось явление, вряд ли подлежавшее афишированию: не менее массовое стремление коммунистов не то чтобы избежать причастности к истреблению крестьянина, а, наоборот — по возможности активнее в нём поучаствовать. Вновь, как и в начале 1920-х гг., каратели оказались подвержены настоящей эпидемии паранойи, малопонятному (для человека со здоровой психикой) желанию поглубже погрузить руки в море крымско-татарской крови:

«Арестовывают председатели колхозов и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому не лень, и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать. Неудивительно, что при таком разгуле практики арестов органы, имеющие право ареста, в том числе и органы ОГПУ, и особенно милиция, теряют чувство меры и зачастую производят аресты без всякого основания...» (цит. по: История России, 1994. С. 282)².

Аресту, как мы видим, мог подлежать любой; тем не менее в историю эта кампания вошла под знаком ликвидации кулака. Каким он был по счёту, этот очередной этап время от времени оживлявшегося процесса истребления крестьянства? Очевидно, третьим: первых выбили в Гражданскую войну и в месяцы ревкомовщины, вторая волна поднялась от крушения нэпа, теперь всё выше вздымалась третья, «ликвидационная». И каждый этап имел свои особенности, требовал нового классового врага. Или, во всяком случае, нового его определения, так как на деле крестьянская суть «ползучей контрреволюции» не менялась.

Технические методы при этом неуклонно совершенствовались, и можно сказать, что своей окончательной, оптимальной формы (для удобства «исполнителей», повышения их производительности) они достигли лишь теперь, на третьем этапе. Рассказы потерпевших в те годы никто не записывал, однако историк может судить не только об общем размахе террора тех лет, но и о деталях репрессий по воспоминаниям крымских татар, чудом вырвавшихся за пределы не только лагерей уничтожения, но и Советского Союза.

Один из них, бывший житель Алупки Кёкмен-агъа Халил, прибыл в 1931 г. в Стамбул, где встретился с историком Дж. Сейдаметом. Он рассказал, что после ареста большинство его земляков, признанных «кулаками», какое-то время находились в районных центрах или в Симферополе. Их родственники использовали такую возможность, чтобы попытаться найти оправдательные материалы, доказать ошибочность ареста и т. д., поскольку после отправления этапов возврата жертвы можно было не ждать. Все эти хлопоты были абсолютно безрезультатны, семьи высылали полностью, и даже ближайшие родственники, хотевшие оставить в Крыму детей арестованных (было известно, что в местах концентрации высланных малыши умирают первыми), получали отказ.

Эшелоны уже в 1929 г. целиком состояли из телячьих вагонов, двери запирали наглухо и, по опыту самого рассказчика, ни разу не открывали до прибытия на место назначения (в данном случае — до Урала). В битком набитых вагонах не имелось отхожих мест, было неописуемо грязно, не хватало воздуха, люди буквально задыхались. Многие умерли по пути, многие из уцелевших остались калеками с отмороженными руками и ногами. На Урале первоочередной задачей было спасение детей. Алупкинцам повезло — большевики выделили продукты для детского питания, а по ночам в первую зиму, когда людям было негде жить, детей пускали в старые вагоны, стоявшие на путях. Один из этих «счастливцев», десятилетний мальчик, поделился с Халилом своими недетскими мыслями: «Агъа, нас могут развезти по разным местам, но если мы случайно встретимся и заговорим по-крымско-татарски, нас не посадят в тюрьму, мы ведь дети?» Рассказчик добавил: «Мы никогда не имели ни малейших сомнений в том, что наши дети всё понимают, в особенности то, что они — крымские татары и должны ими остаться» (Sejdamet, 1994. S. 108, 109).

В заключение темы ликвидации крымско-татарского кулака отмечу, что эти жертвы партии и её вождя уже в 1930-х гг. были не то чтобы забыты уцелевшей частью населения, но отошли на периферию её забот и мыслей о хлебе насущном и о тревожном будущем. С тех пор прошло немало лет, о трагедии крестьянства той поры написаны десятки книг, сотни статей, опубликованы ценные мемуары и другие источники. Благодаря чему люди в целом знают о ней гораздо больше, чем ещё двадцать лет тому назад. Тем не менее эти крестьяне и после смерти фактически сохранили свой статус «лишенцев». Они лишены того внимания, которым ныне окружены, скажем, жертвы процессов 1937 г., ныне реабилитированные (в том числе и те, кто до репрессирования сам рьяно служил в НКВД).

А вот кулаков, ликвидированных как класс, реабилитировать мы не торопимся — ни поимённо, ни как «класс» в целом...

Примечания

1. Пока архивы ГПУ-КГБ-ФСБ крайне неохотно расстаются с материалами, «порочащими» советскую власть фактами активного сопротивления ей крымской деревни (подчеркиваю, городское сопротивление режиму здесь не учитывается). Приведём то немногое, что опубликовано по данному краткому периоду истории карательных органов. Во всесоюзной так называемой Спецсправке ОГПУ 1932 г. в разделе, посвященном колхозному движению в Крыму, указывается, что «за 1931 г. нашими органами ликвидированы 74 группировки с общим количеством участников 244 чел. За это же время в одиночном порядке репрессирован 431 чел. Разрабатывается 14 группировок с общим количеством контрреволюционного актива 61 чел.» (Трагедия деревни. Т. III. С. 335). Не исключено, конечно, что многие из жертв этой кампании были абсолютно невинны, но данных об этом авторы Спецсправки, конечно, не приводят.

2. Негодование составителей Инструкции, в общем-то, не совсем оправдано параллельными фактами противоположного значения. Приблизительно в то же время именно к массовому участию в избиении кулацких семейств призывал А.Я. Вышинский, указывая, что революционная законность не исключает, а включает в себя «революционную инициативу масс» (Сов. Юстиция, 1932, № 9. С. 7).