д) Методы внутриселенной селекции

Тем не менее и в конце 1920-х гг., в пору третьей антикрестьянской волны, дать точное (пусть даже не научное, а хотя бы популярно-практическое) определение понятию кулак снова не удалось. Но сама повторяемость этой теоретической незадачи наводит на сомнение: может быть, такая неопределённость и была нужна для дела? Как, за что можно было подвести под кулацкую статью, к примеру, Джанкойского бедняка, единственная вина которого была в том, что он исправно посещает мечеть и украшает село к Курбан-байраму или Мевлуту (ЗВУ. 22.10.1933)? Очевидно, было же и удобство в том, что понятие «кулак» сохраняло свою текучесть, зыбкость; ведь это так соответствовало самой двусмысленности политики коммунистов, самой их двойной морали.

Итак, сейчас трудно судить, насколько искренне стремилась партия к решению этой научно-практической задачи, но, судя по материалам, попытки к этому делались постоянно, как постоянно, с каждым годом возрастали объективные трудности её решения. В самом деле, к 1930 г., насколько можно судить сейчас, опираясь на массу накопленных материалов, кулак был выбит полностью. Коммунистическая партия попала в крайне сложное положение: нужно было добирать «чуждый элемент» из того, что ещё осталось, но он уже не подходил ни под одно из классических определений кулака.

Уже исчезли такие основные его признаки, как наёмный труд, сдача в аренду земли, рабочего скота и сельскохозяйственных машин, давно были конфискованы и перешли в собственность колхозов и совхозов мельницы и ремонтные мастерские, кузницы и сельские кофейни. Не осталось и следа былой зажиточности кулака, он становился и в этом смысле всё менее отличим от бедняка. Постоянная угроза высылки или тюрьмы подавили крестьянина психически, сломали его волю настолько, что уже в первой половине 1920-х он не представлял собой и политической угрозы; недаром один крымский автор по этому поводу заметил: «кулаком советская власть больше не интересуется» (Израилович, 1927).

Это полное исчезновение характерных черт целого класса вынуждало «Правду» беспомощно разводить руками: «Даже лучшие активисты зачастую не могут распознать кулака», — да и кто был способен уловить момент, когда середняк, сняв удачный урожай и приобретя на него пару лошадей да пару волов выступает в совсем ином обличье: «некоторые середняцкие хозяйства быстро трансформируются в зажиточные и кулацкие» (П. 21.10.1930). Но теоретическая эта беспомощность не мешала Москве бомбить Крым грозными постановлениями президиума ВЦИК о «недовыявлении кулака» (КК. 07.03.1930). Это был типично барский гнев, хотя лакеи и рады бы выполоть все «сорняки», да инструмента нужного не было. И сковать этот инструмент были не в силах ни лично «гений всех времён и народов», ни его пособники в академических шапочках.

Если ранее, в годы становления советской власти, классовый подход к населению России определял хитроумную политику Ленина, то теперь политика его не менее циничного преемника и последователя определяла классовый подход, который должен был меняться в такт с её изгибами и поворотами. Поэтому вконец запутавшиеся теоретики породили в 1930 г. очередной перл научной мысли: «Под «кулаком» мы подразумеваем носителя определённых тенденций, которые очень часто прослеживаются у подкулачников, будь то мужчина или женщина» (НаФ. 1930, № 7/8. С. 94). О смысле или хотя бы политической окраске «тенденций» сталинские учёные благоразумно умолчали, дав простор фантазии партийного и репрессивного аппаратов.

Эти профессора и рядовые лекторы, инструкторы райкомов и партийные публицисты десятки лет вбивали в головы людям, обречённым на медленное превращение в советских недоумков, что бытие определяет сознание. Такая логика заставляла преследовать середняка (или бедняка), ставшего кулаком, то есть изменившего своё бытие. Но вот при обратном ходе событий обедневший кулак права на новое, бедняцко-середняцкое сознание отнюдь не получал! Он сам и его дети на веки вечные оставались «бывшими»; сын кулака в СССР нёс тот же крест (если не тяжелее), что некогда сын цветного в Родезии. Оба они были бессильны изменить свою судьбу. Среди прочего и потому, что такие законы находили опору в широких массах.

И в свете этого последнего бесспорного факта стоит задать себе, наконец, важнейший из вопросов этой темы, поставить задачу определения типологии самого этого явления — что это было? В чём всё же заключалась вина кулака, кулацкой крови? К какому виду отнести такую убойную дискриминацию? Задача сложна — тут действовали не социальные критерии-признаки (хватали и бедняков, если они чем-то раздражали власть имущих), не национальные (это не требует разъяснений), не политические («кулак» чаще всего вообще от политики бежал, как чёрт от ладана), не духовно-идеологические (в татарской деревне все были одним миром мазаны) и т. д. Какой-то ответ на поставленные нами вопросы всё же брезжит, если рассматривать проблему под углом истоков практики преследований «кулака». А исток здесь один — было какое-то учение (идеология?), которое напрочь отрицало общее происхождение человека и общую цель устроения человечества.

Но ведь это определение расизма, воскликнет поражённый читатель — и будет прав¹.

Как доказывает современный философ, корни расизма по классовому или сословному признаку уходят глубоко в марксистские идеи. «В учении Карла Маркса о победе пролетариата в мировом масштаба было не меньше расизма, чем в учении Гитлера о победе арийской расы над всеми другими народами. Просто учение Маркса строилось на классовом расизме, а Гитлера — на биологическом расизме» (Ципко, 2011. С. 49).

Ликвидаторы крымско-татарского кулачества были последовательными расистами, и безнаказанно руководствовались в своей смертоносной деятельности идеей расизма!

Причём идеей, поистине овладевшей массами — доносительство на не своих становилось всеобщим. Так же, как Гитлер воспитывал свой будущий вермахт на евреях, так и его предшественник (и едва ли не духовный учитель) Сталин дрессировал будущих палачей 1937 г. на кулаках 1928—1931-х гг. Главной задачей вождя в этом «обучающем» процессе было выбить из своих подручных остатки общечеловеческой морали. «Надо понимать, что любой расизм, классовый или биологический, ведёт к отрицанию морали, её общечеловеческой сущности. По этой причине классовая мораль большевиков ничем не отличалась от расовой морали фашистов» (там же). И в Германии, и в СССР эти живые мишени были обречены на гибель. Но на гибель, отсроченную до того момента, когда на них будут полностью отработаны методы и навыки слежки, преследований и облав, пока не выстроятся системы массовых принудработ, казней и захоронений. Короче, весь продуманный комплекс мероприятий, который лучше любой абстрактной идеологии помог организоваться, сплотиться, «повязаться кровью» двум самым преступным, расистским сообществам в истории: российской коммунистической и западной национал-социалистической партиям.

Впрочем, сравнение этих двух партий в плане их преступности будет не в пользу первой. «Большевики совершили больше преступлений против человечности, чем национал-социалисты, не только потому, что они больше времени, чем фашисты были у власти, но и потому, что их коммунистическое учение о переделке мира было боле радикальным, более революционным, чем национал-социализм» (Ципко, 2011. С. 48).

Примечания

1. Расизм — это ещё и история слова раса. Происходя из французского, оно имело и имеет в западных языках гораздо более широкий спектр значений, чем в русском. В «Новом французско-русском словаре» В.Г. Гака и К.А. Ганшиной (М., 1996. С. 898) к основному значению слова la race (это значение только и схоже с русским раса), приводится ещё несколько. Одно из этих малоизвестных у нас значений прилагается к сравнительно небольшой группе, объединённых общим и неискоренимым признаком индивидов; то есть оно вполне применимо к большевистско-российскому варианту расизма. Вот это значение: «Род, племя; de race noble благородного происхождения; la race humaine род людской; fin de race вырождающиеся...).