д) Внутренняя природа, масштабы и результаты голода

Всего в процессе этой запланированной, детально разработанной и профессионально организованной катастрофы погибло около 35 000 крымских татар (Улькюсал, 1980. С. 255). Хотя имеются мнения других учёных (российских) о гораздо более скромной численности жертв этой трагедии — раз в пять-шесть меньше (Осокина, 1991. С. 19, 29). Цифры эти по указанным выше, не зависящим от учёных причинам — пока приблизительные. Возможно, они такими и останутся — власть вовремя приняла меры для сокрытия этой государственной тайны. А цифровые данные по голоду имелись.

В межвоенный период существовала структура — ЦУНХУ (Центральное управление народно-хозяйственного учёта), временно, на период с 1931 по 1941 гг. сменившая Центральное статистическое управление СССР. Один из ведущих сотрудников ЦУНХУ, заместитель начальника Отдела населения и здравоохранения Михаил Курман и его помощники вывели при составлении переписи населения в 1937 г. впечатляющую цифру: вместо естественного роста населения по сравнению с 1926 г. (год предыдущей переписи) обнаружилось его уменьшение на 9 млн человек. Все эти статистики были по распоряжению Сталина тут же расстреляны. Сам М. Курман чудом уцелел, «отделавшись» восемнадцатью с половиной годами тюрем, лагерей и ссылки. И он сумел вычислить число жертв только голода для всего СССР — 3,5 млн человек. Однако, как доказывают современные исследователи, и эта цифра явно занижена, на самом деле она достигает 5—7 млн, Украинские же историки считают, что лишь Украина потеряла в начале 1930-х гг. по причине голодомора не менее 10 млн человек (Кондрашин, 2008. С. 10).

Ещё труднее исчислить количество косвенных жертв этого преступления, то есть генные и иные изменения на уровне всего крымско-татарского этноса, вызванные длительным голоданием, демографическое эхо которого (резкое снижение рождаемости), несколько раз напоминало народу о катастрофе 1930-х гг. Это уже не говоря о других последствиях голода начала 1930-х — исчезновении остатков уникальных местных пород домашних животных, ряда растений, изменении экологии края в целом и т. д.

Очевидно, умножение картин голода в Крыму в дополнение к уже набросанным — нецелесообразно. Оно если и изменят создавшееся впечатление, то ненамного. В начале этого сюжета были приведены современные мнения о причинных источниках голода 1930—1933 гг. и об особенностях истории этой катастрофы. Очевидно, было бы интересно услышать мнение на этот счёт и её современников. Конечно, они физически не могли бросить на неё взгляд из будущего, из перспективы более далёкой и оттого более широкой и объективной. Но зато их память впитала не только яркие и выпуклые отпечатки недавнего прошлого, но и неизбежные дискуссии о нём с такими же современниками. В этих спорах, во взаимных поправках и уточнениях рождалась истина, так что для этих людей было просто невозможно допустить фактическую ошибку — от чего, увы, никак не застрахован нынешний историк этого периода. Поэтому имеет смысл задать им вопросы, на которые мы уже сами попытались найти ответ. И самый первый из них: в чём первопричины голода 1930—1933 гг. в Крыму?

Представители самых различных социальных слоёв, политических взглядов и уровней образования поразительно сходятся в ответах, главный смысл которых в том, что пожар голода был заранее подготовлен, а позже — искусственно раздут, чтобы в его огне сгорело максимальное число крымчан.

Доводы, на которые опирались при этом современники В. Ибраимова, М. Кубаева и И. Тархана, были добросовестно зафиксированы и использованы учёными в своих исследования. Поэтому остаётся только извлечь эти свидетельства из более общих работ. Итак, каковы же доказательства, подтверждающие упомянутые выводы?

1) В разгар голода в крымских портах продуктами питания и продовольственным сырьём загружались многочисленные суда под иностранными флагами, — и уходили одно за другим, унося в своих трюмах не что иное, как жизни тысяч крымцев, обречённых на смерть и этим преступным экспортом тоже. Уже приводилось масса зерна, которого вывозили ежегодно около 180 000 000 центнеров (История крестьянства. Т. II. С. 361).

2) Невиновная в голоде власть не нуждалась бы в его сокрытии. Причём сокрытии более герметичном, чем в 1920-х гг., когда говорилась полуправда. По крымским газетам 1921—1922 гг. можно писать диссертацию о голоде, даже не имея других источников. В тех же газетах десять лет спустя о голоде нет ни слова вообще. Это сказано в буквальном смысле: ни слова, хотя почтари разносили их подписчикам, обходя трупы на улицах. А страницы этих газет были покрыты пятилетней давности фотокартинками улыбавшихся крестьян, молодёжи с флагами, орденоносцев на фоне тучных полей. Представители-контролёры, приезжавшие из деревни за гуманитарной помощью, рассказывали потом дома, что наш Красный Крест всё скрывает от иностранных благотворителей, отрицая сам факт голода, чтобы крестьянство осталось с катастрофой один на один¹.

Более того, весь Крым мог прочесть центральную Правду от 20 июля 1933 г., где «опровергалась» информация австрийской Reichenpost (о голодной смерти в России миллионов граждан) и где утверждалось, что страна процветает. Но через два года там же, в Австрии, выйдет в свет фундаментальная монография (Ammende, 1935), которая потрясёт мир картинами голода в самых «хлебных» и некогда процветавших областях страны, которая продемонстрирует факты отказа Москвы от чистосердечно предложенной помощи Запада. А пока «всесоюзный староста» М.И. Калинин мог бесстыдно болтать о каких-то «политических мошенниках, предлагающих помощь» южным областям, в том числе и Крыму, где и голода-то нет, о том, что «только самые загнивающие классы способны создавать такие циничные измышления» (П. 19.12. 933)². Да и сам вождь утверждал в январе голодного 1933 года, что «материальное положение рабочих и крестьян улучшается у нас из года в год, в этом могут сомневаться только закоренелые враги советской власти» (Соч. Т. XIII. С. 200). В устах Сталина такое определение не было простой данью красноречия. У вождя слова, как правило, не расходились с делом: люди, позволявшие себе публично говорить о голоде на Юге, автоматически получали срок от 3 до 5 лет (Конквест, 1990. С. 93).

А несколько позднее, в феврале 1933-го, на Первом Всесоюзном съезде колхозников-ударников Сталин подтвердил свою мысль о победном шествии социализма в процветающей стране со счастливым населением: «...те трудности, которые стоят перед вами, не стоят того, чтобы разговаривать о них», это — «детская игрушка» (Соч. Т. XIII. С. 243).

Общеизвестно, что в те годы любое высказывание Сталина рассматривалось как руководство к действию. Поэтому мысль советских авторов-обществоведов и политиков с новой силой заработала, причём сразу в двух направлениях: восхваления советской действительности и клеветы на Запад. В популярных брошюрах, как правило, первое совмещалось со вторым. В некоторых из таких массовых изданий, тюками приходивших в голодный Крым, критика сытого Запада звучала издевательством над изголодавшимися, а то и схоронившими своих детей людьми. Советские авторы сочувствовали не им, а рабочему классу за рубежом, где повсюду «в массовом потреблении свежее мясо замещается всё более общеупотребительными мясными консервами и бульонами суррогатного происхождения (типа Магги), животные жиры — маргарином» (цит. по: Болотин, 1933. С. 22).

3) В сентябре 1933 г. Сталин в речи «О работе в деревне» призвал ужесточить преследование тех председателей колхозов, которые создают зерновые фонды (семенные, фуражные, страховые, продовольственные) до того, как полностью выполнены государственные хлебные поставки.

По более конкретной мысли вождя, то есть нацеленной на Крым и Украину, следовало усилить репрессии по отношению к крестьянам, выезжавшим (в том числе из Крыма) в попытках наменять хлеба. На их счёт имелось прямое указание — обнародованная советской прессой совместная телеграмма Сталина и Молотова от 23.02.1933 г.: «...эти выезды организовываются (так в тексте. — В.В.) эсерами и агентами Польши с целью агитации и возбуждения крестьян... против Советской власти». Вождь требовал ареста и немедленного осуждения этих мешочников, которых (если учитывать и украинцев) насчитывалось несколько сотен тысяч.

4) И последнее из высказываний современников того голода. Оно принадлежит М. Кубаеву, ставшему Председателем Крым ЦИКа после казни Вели Ибраимова. В 1931 г., выступая на заседании КрымЦИКа, то есть перед узкой аудиторией, он заявил: «Москва грабит Крым. Она продаёт за границу всё, что выращивает Крым и обрекает народ на голодную смерть». Между прочим, это был не первый протест М. Кубаева против национальной политики Москвы. Несколько ранее, выступая перед земляками на партсобрании в Алуште, он сделал горький вывод, касавшийся всего его народа: «Татарам, не владеющим русским языком, в Крыму выжить невозможно» (цит. по: Kırımal, 1952. S. 295).

Нужно отдать должное этому бесстрашному нашему соотечественнику, — ведь в те годы немногие решались на выступления такого рода. Забегая вперёд, скажем, что и в самые тяжкие дни своей жизни он не утратил силы духа. Когда уже было принято решение о снятии его с высшей должности в республике и о возбуждении против него политического дела, то на собственном процессе он бесстрашно бросил в зал суда: «Да, Москва голодом уничтожала народ в Крымской республике! Когда у населения не было и ломтика хлеба, Москва вывезла за границу весь урожай» (цит. по: Улькюсал, 1980. С. 356).

Последнее слово очередного обречённого на гибель председателя КрымЦИКа в дальнейшем подтвердилось. Среди прочего, явным стремлением московского аппарата и в дальнейшем не снимать голодную удавку с Крыма — разве что ослабить её немного, чтобы люди знали, благодаря кому они дышат. Иначе невозможно оценить роковое Постановление ЦК ВКП(б) от 1—6 июня 1936 г. «Об уборке урожая и сельскохозяйственных заготовках». С 20 числа этого месяца должна была полностью прекратиться колхозная и индивидуально-крестьянская продажа хлеба в Крыму.

Теперь жизнь и смерть крестьянина зависели от кого угодно, только не от него самого. Это означало окончательное закабаление самого многочисленного «класса» страны, что не замедлило сказаться на всей материальной и духовной атмосфере крымского села. Но еще большую, поистине кровавую жертву потребует это феодальное Постановление через несколько лет, когда в Крыму под оккупационным режимом окажутся не полноценные крестьянские хозяйства с собственными запасами. Оккупация обрушится на сиротские дворы каких-то полуиждивенцев советской власти, с её уходом оставшихся с давно пустыми закромами, беззащитных перед новой, закономерной волной голодного лихолетья...

Коллективизация стоила Союзу 16 миллионов жизней, из которых на Украину с Крымом приходится 5 миллионов (3 миллиона из них — дети). Другими словами, это больше, чем было погублено мирных людей в годы немецкой оккупации. Поэтому вполне правомерен вывод современного историка: «Масштабы и концентрация голодных смертей, как и политика, проводимая режимом, делают голод 1932—1933 гг. явлением, сравнимым, по крайней мере в Европе, лишь с последующими преступлениями нацистов» (Грациози, 2001. С. 93). Результатом стала катастрофа — экономическая и человеческая. Крестьянство, нация, безвозвратно потеряли самых талантливых и энергичных. Взяв у села всё лучшее, государство не возместило своими реформами и доли утраченного. Пышным цветом распускалась державная экономика, всемерно укреплялась военная мощь Страны Советов, но бедность оставалась неизбывной — и во вполне ещё благополучном 1939 году (до начала Зимней войны) трудодни нечем было оплачивать в 16 000 колхозов Советского Союза.

Коллективизация и вызванный ею голод означали и культурную катастрофу. После 1933 г., после очередного «антикулацкого» разгула карателей, от духовной жизни крымско-татарского села остались дымящиеся руины. Сама земля была выбита из-под ног у крестьянина, а это означало, что на народ надели ошейник раба. Впервые в тысячелетней истории Крыма здесь не осталось ни одного независимого от воли господ человека.

В бессильном отчаянии рвался на волю бессмертный дух коренного народа — и смирялся в страхе утратить ту величайшую ценность, от которой единственно зависела надежда на освобождение. Этой ценностью были крымско-татарские дети. Душа крестьянина заходилась в страхе потерять их, ужас голодной смерти стоял неотвратимо перед глазами, и люди смирялись со всем, что на них обрушивалось из года в год, лишь бы не лишить детей и того мизера, что уделяли народу власти.

Моральные ценности народа, его древняя вера, незыблемые традиции, песни памяти и надежды — всё было отобрано новыми инквизиторами как ненужное режиму, а значит — непотребное, пережиточное. Лишь в самой глубине руин, под слоем пепла остались незаметные искры духовного огня. Их тления никто не видел, оттого они и сохранялись до лучших времён.

Внешней же картиной московские палачи могли быть вполне довольны. Поток бесстыдного славословия Сталину и его политике, хлынув из Центра, широко расплескался на полумёртвых просторах Украины и затопил Крым. Новое поколение должно было забыть национальную гордость отцов и дедов, оно должно было войти в жизнь со стойким инстинктом покорности — недаром в начале 1930-х в школы Крыма были спущены новые программы, где фигура Сталина подавалась в облике божества. Правда, крымские татары не обладали некоторыми свойствами своих великорусских «братьев по классу», которые, к слову сказать, и в тридцатых «продолжали оставаться массовой опорой для некоторых превращённых форм монархизма... в том смысле, что [их] отношение к Ленину, а затем и к Сталину сущностно было монархическим» (Буховец, 1994. С. 383). Но нельзя же было от крымской колонии России требовать, тем более в новых условиях, сразу и всего...

Другое дело — государственные, точнее, аппаратные задачи и цели. Здесь для коммунистов картина выглядела более благополучной. Уже была одержана полная победа над идеологическими и политическими противниками. Поскольку частную собственность в сельском хозяйстве выкорчевали, облегчился социальный, экономический и политический контроль села, вообще контроль за сельскохозяйственными ресурсами. «Великий перелом» вовсе не означал (как упоминалось выше), что крестьянству полностью переломили позвоночник. Это отнюдь не входило в задачи государства, готовящегося к дальнейшей военной экспансии. Был сломан лишь психологический хребет. Деревню вогнали в ту же обойму, где давно уже плотно сидели пролетарии и интеллигенция. Другими словами, крестьян превратили в ту самую безотказную деталь государственной машины, что Ильич не без цинизма называл «винтиками».

И лишь после этого и благодаря этому открылись широчайшие возможности к экономической эксплуатации крестьянина. Теперь с ним можно было делать что угодно. Например, устанавливать цены на отбираемые продукты ниже, чем того требовали хотя бы производственные затраты. Причём эти низкие закупочные цены были гарантированы государству вне зависимости от урожая года. Крестьяне годами не видели мяса, кое-где — умирали с голоду, но городские рабочие и армия снабжались регулярно, а за границу шёл аграрный экспорт, главным образом зерно: для гонки вооружения требовалась валюта.

На всей территории державы установилось личное крепостное право, экономически основанное на бессрочной барщине, где в качестве общего, единого помещика выступало государство. Официальным оформлением нового феодализма стала паспортная реформа.

Примечания

1. Вначале Москва вообще отказывалась принимать зарубежный гуманитарный хлеб. Причину отказа не объясняла (да и как ее можно было объяснить — ведь это зерно не стоило Минфину ничего, оно было полностью бесплатным). А причина эта была явно традиционной, как вся политика Кремля. Ведь как поступали кремлёвские сидельцы во время голода XVII в.? «По изволению долготерпеливого Бога нашего прибыло в Нарву из немецких приморских городов несколько кораблей, нагруженных хлебом, которым можно было прокормить сотню тысяч людей. Однако ж Борис [Годунов] не захотел такого бесчестия, чтобы в его богатой хлебом стране покупался и продавался иноземный хлеб. Поэтому корабли должны были вернуться обратно, не распродав хлеб, так как русским под страхом смерти запрещалось покупать его» (Буссов, 1959. С. 51). Теперь история повторялась.

2. Это презрение сытых вождей к голодным людям, мечтавшим о пище для своих близких, отразил в своём пародийном четверостишии «Неблагодарный пайщик» (1932) прекрасный поэт Н.М. Олейников, едва ли не единственный из стихотворцев, кто поднял свой голос против системы, породившей голод:

Когда ему выдали сахар и мыло,
Он стал домогаться селёдок с крупой.
...Типичная пошлость царила
В его голове небольшой.

Ничего удивительного, что через несколько лет поэт был расстрелян по обвинению в шпионаже и террористической деятельности. А в 1957 г., естественно, полностью реабилитирован (А.Н. Олейников. Николай Олейников // Николай Олейников. Стихотворения и поэмы / Ред. А.С. Кушнер. СПб., 2000. С. 50, 119).