1. Предпосылки Великого террора

Вопрос о причинах террора 1930-х (точнее, десятилетия с 1928 по 1938 гг.) настолько сложен, что однозначный ответ вряд ли возможен, во всяком случае, сегодня. Прежде всего отметим, что речь может идти не о внезапной вспышке, но об обострении, возобновлении, усилении террора. Ведь советский тоталитаризм в процессе своего зарождения, оформления и развития вообще был одним сплошным террором, непрерывной чисткой, слепым и внешне бессмысленным самоистреблением (под видом самоочищения) народа. Имея в виду эту цель игры, народ принял её правила и поучаствовал в терроре, по мере сил, конечно.

Как верно замечают серьёзные аналитики, террор был выгоден большинству населения СССР, точнее, Европейской части страны. Для этого большинства мир в ходе осуществления террора становился «простым, упорядоченным, плоским. На всё существовал заранее готовый ответ» (Яковлев А., 1997. С. 5). То есть впервые приблизилась, стала осуществимой и очевидной всенародная победа над тем многообразием жизни, что раздражало русское общество не первое столетие и которое было глубинной причиной агрессивности России на всём протяжении её истории. О гуманизме ни до Октября, ни после никто не вспоминал — для России это было понятие абстрактное и массам абсолютно непонятное¹.

В советский период особенно явными стали и властнополитические истоки террора. Это позволяет разделить его по признаку тотальности на два периода и тем приблизиться к пониманию его сути. Ленин со своей гвардией, собственно говоря, тоталитаристами не были. Их целью была монополизация власти, создание безальтернативной системы выборов, стабильной однопартийной системы. Для достижения этой цели террор, за исключением периода Гражданской войны и её затухающего эха в мирное время, применялся отнюдь не как главный рычаг политики, но лишь в случаях нужды, как подсобный инструмент. Этого было вполне достаточно в процессе решения обеих, поставленных партией задач: захвата главных рычагов государственного управления и насыщения партийцами остальных управленчески-командных структур сверху донизу. Тем самым партия и государство смыкались воедино.

Сталин, добившись всей полноты власти (приблизительно в 1930 г.), поставил новую, качественно иную цель. Более того, она в главном отрицала достигнутое: теперь партию нужно было отделить от государства. Партийные, революционные структуры не должны были поглощаться правительственным аппаратом. Их функцией становилось управлять движением машины, не становясь её частью. Эта радикальная реформа, по сути — тоталитарная революция, логично привела к свежему решению: отныне на высокие посты и должности в государственных структурах ставились не ведущие, а второстепенные в партийной иерархии коммунисты. Ведущие же оставались в партийном аппарате, за ними сохранялась реальная, верховная, по сути надгосударственная власть. И это куда лучше, точнее соответствовало глубинной сути, большевизма как движения, для которого важны собственные, а не государственные, народные и т. д. интересы. Другое дело, что партийные решения принимались, в данном случае, в Кремле, то есть центре России. Поэтому по необходимости ориентация на русскую почву, как-никак физически несшую на себе партийные институты, сохранялась. Но достигалось это, как и раньше, привычным небрежением интересами всё тех же нерусских окраин, в том числе Крыма.

Термин «движение» упомянут выше не случайно. Партия не была формой правления более или менее традиционными методами. Она ставила всё новые задачи, эволюционировала, прогрессировала, то есть двигалась, сталкиваясь при этом с какими-то препятствиями, что неизбежно именно при движении. И эти препятствия она преодолевала. После разгрома царских правящих классов настала очередь буржуазных демократов (Временное правительство). Разбили тех — началась кулацкое выкорчёвывание на селе; покончили с кулаками — можно было браться за давно раздражавших евреев, поляков западных захваченных областей, инкери (ингерманландцев) и немцев Северо-Запада. Потом настала очередь южных нацменьшинств, их депортировали, но так зверски, что можно было ожидать нового витка послевоенного террора. Так и случилось, и только смерть Сталина спасла евреев и, кажется, украинцев СССР от радикального решения их вопроса, методом геноцида, естественно².

По этому поводу сделан весьма важный вывод: «Если вообще можно говорить о правовом мышлении в рамках тоталитарной системы, то его центральной фигурой является «объективный противник»» (Арендт, 1996. С. 552). Таким объективным противником и становились все перечисленные, без вины виноватые группы населения, павшие жертвой советского тоталитаризма. Они были обречены на это самой сутью режима, а не своими качествами. Поэтому, в частности, крымские татары могли быть католиками святее папы и коммунистами идейнее генерального секретаря — всё равно они были обречены на геноцид, попав в число «объективных противников» режима. Они могли во время войны стопроцентно уйти в партизаны — всё равно это бы их не спасло от депортации как «пособников фашизма», раз уж на них указал корявый палец низкорослого кремлёвского параноика...

Новый, тоталитарный террор начинался в Крыму чисто внешне несколько не так, как на материке. Республика слабо ощущала его до середины 30-х, пока соответствующие задачи решались в других местах. Хотя что-то делалось и здесь. В документах областного комитета ВКП(б) неоднократно отмечалось, что значение революционной идеологии на местах снизилось, а комитеты и ячейки партии стали превращаться в сборище бюрократов. С трибун областных партийных конференций раздавались призывы к какой-то всеобщей встряске. То есть речь шла о шоковой терапии, которая и началась в начале 1930-х, осуществляясь сразу в двух плоскостях — классовой и национальной. Эти же процессы, впрочем, были отмечены, пошли на всей территории СССР.

Причём националистический террор принял все три знакомые формы — великодержавного шовинизма, ксенофобии и борьбы с космополитизмом. Народ перед таким соблазном, исходящим из Кремля, не устоял, и принял участие в репрессиях. Тем более что ещё накануне Великого террора «основой национального самосознания русских стала [их] идентификация с властью» (Гудков, 1994. С. 119). Таким образом, система террора стала в своём деятельном (а по большому, историческому счёту — и в руководящем) звене одновременно и народовластием, доведённым до крайнего предела. То есть террор, столь необходимый партийной элите (как сталинистам, так и ещё не до конца выбитым ленинистам), осуществлялся миллионами, был им нужен, хотя и по совершенно иным причинам.

Приветствуя террор всенародно, отдельные граждане в глубине души верили, что их-то беда обойдёт. Но дело было поставлено так, что гарантии безопасности не было ни у кого. Поэтому террор держал общество в состоянии неустойчивости, неуверенности, постоянного беспокойного движения в поисках возможности уцелеть, выжить. Такая нестабильность делала невозможным создание независимых властных, сильных экономически и политически центров на местах. То есть того баланса, альтернативного Москве, который мог бы уравновесить не только политику, но и экономику империи, страдавшую от гигантизма, сверхцентрализации, но который не был нужен партии.

Нельзя сказать, что она не видела болезни, но в её лечении ВКП(б) предпочитала средневековый лекарский метод кровопускания. Он и составлял если не смысл, то главную составную часть Большого террора. Практически же он выражался в селекции людей, впервые столь массово и бесстыдно явленной миру в 30-х (хотя она в более или менее скрытом виде не прекращалась с Гражданской войны). Она шла непрерывно, эта отбраковка человеческого материала с последующим его уничтожением или обращением в мускульную силу для бесперебойной работы внутренней империи — ГУЛАГа.

Другим результатом этого отбора стало численное увеличение (в высших эшелонах власти и некоторых подразделениях среднего звена аппарата) абсолютно аморального элемента, готового на любое преступление и оттого необходимого партии коммунистов. Ещё одним важным качеством этого элемента была его готовность на мгновенную смену политических убеждений и идеологических принципов, что также отвечало потребностям большевизма с его постоянными сменами «генерального курса» партии.

Попытки советской науки объяснить вспышку Большого террора злой волей Сталина, якобы нарушившего социалистический законопорядок, малоубедительны. Вообще стремление к преувеличению роли Сталина в этот период истории не просто поверхностно. Оно заставляет заподозрить здесь осознанные попытки снова и снова переключить внимание общества с истории народов (в данном случае прежде всего русского народа) на историю его добрых или злых царей.

На самом же деле история России после 1917 г. сложилась так, что восторжествовал не формальный (то есть парадный, придуманный партией для зарубежных наблюдателей), а истинный, глубинный законопорядок, созданный бунтующим народом. Новый порядок, родившийся из насилия в лучах кровавой зари революции, был не нарушен Сталиным в 30-х, а с новой силой подтверждён и утверждён. Он стал частным выражением более общей истины, что большевизм в истории русского народа — не нарушение, а убедительное подтверждение её закономерностей. И истина эта была явна народу: он не безмолвствовал, но аплодировал вождю³. Напротив, она часто оставалась недоступной для интеллигенции, хоть и мыслящей, но от народа оторвавшейся. Россия, чьи кости хрустели в тяжёлых объятиях НКВД, трепетала под Сталиным от ужаса и любви. И любви было больше, она была безгранична, — она пережила Сталина, он и мёртвый любим миллионами.

Поэтому, обращаясь к теме Большого террора, имеет смысл вместо выяснения сатанинских свойств личности Сталина, уделить внимание роли тех, кто вождя создал (или обожествил, что одно и то же), то есть народу и партии. В принципе эти понятия трудноотделимы, так как массовая, единая и единственная партия — не только неотъемлемая, но и наиболее активная, энергичная часть народа России. Партия коммунистов всегда глубоко чувствовала психологию и национальные традиции своего народа, в том числе его веру в мудрого царя (вождя, хозяина и т. д.). То, что Сталин (до него — Ленин) поднялся на этих чувствах, — вполне типично для России. Но технически подсадила вождя на самый верх партия, она же и оформила не без таланта и живого огонька культ личности «Отца народов».

Когда это ключевая задача была решена, остальное было проще. Все утопические идеи, изречённые живым богом, с восторгом встречались народом, который и до того отличался от иных племён своим утопичным складом ума и характера⁴. Как это свойство массы, так и другие (подробнее о них говорилось в Прологе) на протяжении последних пятисот лет влекли Россию своеобразным путём. При этом цари (отнюдь не плоть от плоти народа) ему не то что не потакали, но даже и пытались как-то держать в узде. Ленин, а за ним Сталин, впервые повернули государственный корабль по течению народного потока. Конечно, народ не всегда мог понять инокультурный язык «хозяина». Точнее, понимал его по-своему, отчего случались конфликты на местах. Но в главном, в магистральном направлении политики существовало полное и искреннее взаимопонимание Сталина и его народа. Эта политика была уникальна — отсюда уникальные события и конечные результаты большевистской эпохи.

Полная, вполне религиозная вера в утопию коммунизма и в своего вождя естественно развилась до поразительной глубины и всеобщности. Сталину не требовалось объяснять или обосновывать свои суждения. Ему было достаточно просто указывать на неугодные ему сущности (отдельных людей, нацменьшинства, страны и т. д.), как народ сметал их с лица земли любой ценой, в том числе — и собственных жизней⁵. Но вождь шёл дальше.

Он снисходил к своему народу, популярно обосновывая необходимость и святость борьбы со злыми силами, постоянно предъявляя массам весомые результаты их дьявольски активной деятельности. В ответ на это отцовское доверие к коллективному разуму, народ заходился в пароксизме обожания — и простая исполнительность рабочего класса, народной Красной армии, народного комиссариата внутренних дел, превращалась в энтузиазм.

Примечания

1. В 1936 г. прозвучал трезвый голос издалёка: «Советская власть поворачивается лицом к человеку, как раньше поворачивалась лицом к кролику или свинье. О гуманизме здесь говорить смешно, ибо не ставится ещё ни проблема свободы, ни духовной жизни, взаимоотношение которых составляют самую суть гуманизма... Огромное различие между СССР и странами фашизма состоит в том, что фашизм был духовной реакцией против упадочного гуманизма, тогда как в России к власти впервые пришли массы, ещё не затронутые им» (Федотов, 1992. Т. 2. С. 102).

2. Тем не менее, согласно недавним подсчётам современных независимых исследователей, Сталин успел только в 1940-х гг. депортировать по чисто национальному признаку в общей сложности свыше 1 миллиона человек (Suny, 1998. P. 323).

3. Из кинохроники о «процессах вредителей»: оператор ведёт камеру вдоль рядов публики, то есть обычных граждан СССР. «На лицах восторг. Такой восторг не изобразишь, не сымитируешь. Восторг перед смертью. Смерть под овации» (Яковлев А., 1997. С. 5).

4. К такому выводу пришли независимо друг от друга многие исследователи. Наиболее ранние его формулировки см.: Соловьёв В.С., 1888. С. 97 («деспотическая власть идей и идолов»); более современные: Милюков, 1927, passim; Gerner, 1980. S. 33, 70; Семенникова, 1994. С. 376.

5. При этом не всегда требовалось обязательно убивать всё, чуждое главной культуре. В середине 30-х были признаки курса на «переплавку» коренных народов в общем котле. В результате должна была получиться невиданная в истории социалистическая нация («советский народ») — историческая общность людей, проживающих на территории СССР, с общей культурой, общими вкусами, общим искусством социального реализма, а в перспективе — и общим языком (русским).