3. Крымские энтузиасты накануне Большого террора

В 1920-х гг. крымцы крайне редко и неохотно поддерживали не только отчётливо антинародные, но и вполне нейтральные акции партии. Они довольно часто игнорировали и такие внешне безобидные мероприятия, как, например, «народные» фестивали и другие искусственно организованные праздники. Конечно, как и в иных республиках, в прессе работали корреспонденты из местного населения. Печатались и партийные, и общественные деятели из крымских татар. Иногда в крымских газетах встречались одобрения результатов чисток, гонений на кулаков и т. д., но такие материалы принадлежали перу селькоров, активистов, партийных функционеров города и села. Лишь крайне редко можно было встретить такого рода письмо в газету, подписанное группой крестьян или рабочих-татар. Но сама редкость таких письменных выступлений говорит об их искусственности, если только не принуждении или прямой фальсификации.

Пример такого рода фальшивого энтузиазма — история с крымской подпиской 1928 г. на 10-процентный Крестьянский заём. Кампания эта была уникальна уже потому, что выпуск внутренних крестьянских займов не практиковался никогда, ни в одной стране. В СССР же выпуск облигаций сопровождался грандиозной агитационной шумихой — от красочных плакатов до выступлений лучших поэтов (В. Маяковский. «Рассказ о Климе, купившем заём, и о Прове, не подумавшем о счастье своём»).

Стоит напомнить, что займы тех лет были ничем не лучше послевоенных («Восстановления народного хозяйства»), являясь скрытой формой ограбления крестьян, финансовой игрой на сползании курса рубля. Всего на 1 января 1929 г. по стране было выпущено 16 займов под различными названиями на гигантскую по тем временам сумму 2855 млн руб. (Полян, Поболь, 2009. С. 11). В Крыму подписную кампанию возглавлял уже упоминавшийся выдвиженец Асан Софу, к тому времени ставший заместителем управляющего Сельхозтреста Крыма. Его наиболее активными помощниками были инструктор Наркомзема Ибраим Алаев, а также Абляким Аблятифов, выдвиженец из карасубазарского села Бей-Эли.

Вначале (в 1922—1923 гг.) государственные займы были объявлены добровольными, а иногда они пусть частично, но возвращались рядовым заимодавцам. Однако довольно скоро эта добровольность исчезла без следа, прежде всего в деревне. Дело было в том, что крестьяне, жившие в основном на собственных продуктах, наличных денег имели крайне мало. Правда, власти нашли выход — сельские жители могли делать взносы зерном. То есть им предлагалось собственноручно отрывать хлеб от своих детей, чей рацион и без того был скудным. Они были к этому просто неспособны, отчего и начались репрессии против села, срывавшего заёмную кампанию. Уже в 1928 г., получая множество сигналов о репрессивно-насильственном характере кампании, тогдашний председатель Совета Народных Комиссаров А.И. Рыков (1881—1938) попытался было ограничить принудительное распространение заёмных облигаций, издав директиву о прекращении такого насилия, но из этого ничего не вышло¹.

Итак, именно крестьяне довольно быстро раскусили жульнический характер займа, после чего кампания застопорилась, в том числе в Крыму. И Софу, и районные распространители облигаций боролись с этим бойкотом выступлениями в газетах и по радио. Но наиболее самоотверженной и действенной формой их работы считались выезды в родные сёла. Несмотря на то что от таких вояжей практически не было, но они расценивались как проявление «смычки» между городом и селом, отчего и освещались республиканскими корреспондентами. Так было, когда родной Аблеш (Феодосийский район) посетил заместитель председателя Главсуда Ягья Мухтаров. После этого визита грозного земляка (которому неотлучно ассистировали местные активисты, учителя Насыр Меджиев и Ислам Гадиев), на сторублёвую облигацию в селе подписался один крестьянин, Мембет Исмаил Мухтаров, о чём радостно сообщила центральная газета (КК. 29.01.1928).

Одновременно, в январе того же года начавшееся «дело Вели Ибраимова» подлило масла в огонь борьбы за займы в татарском селе. Оно вызвало несколько осуждающих, очерняющих, прямо клеветнических писем и статей, направленных против жертвы сталинского произвола. Но среди авторов этой верноподданнической писанины не оказалось ни одного крымского татарина. Лишь после того, как в апреле центральные газеты запестрели письмами разгневанных граждан по поводу Шахтинского процесса, Крым последовал этому примеру. Было организовано «выступление трудящихся» за смертный приговор Вели Ибраимову и других проходящих по его делу. Но, как мы помним, и этими энтузиастами оказались рабочие Севастополя, а не крымские татары (КК. 23.04.1928).

Такой отказ от настойчиво предлагаемого сверху мероприятия не всегда сходил с рук, он мог иметь и трагические последствия. Как рассказывает Бейе Ильясова, её свекровь Мелех-апте, 50-летняя всеми уважаемая женщина (она знала Коран наизусть), отказалась от займа, имея к тому основательную причину — она одна кормила четверых детей. Поскольку к тому же её муж был в ссылке, то женщину обвинили «в подстрекательстве, выступлении против Советской власти, агитации против займа» и, осудив по знаменитой статье 58-10, ч. I и ст. 82 УК РСФСР, дали десять лет исправительно-трудовых лагерей. А дети остались уже и без матери, которая отбывала срок на Соловках (АМФВ. Д. 99. Л. 2).

Но бойкотирование займов было не единственным показателем настроений в крымско-татарском селе. В 1930 г. крымские чекисты уже сообщали в Москву о крестьянских волнениях, вызванных высылкой «кулаков» и начавшимся голодом. Первыми, кажется, выступили жители трёх татарских сёл Севастопольского района, которыми «были выдвинуты требования освободить арестованных кулаков и отменить постановления о выселении кулаков в связи с перегибами». В том же районе состоялось «выступление в деревне Золотая Балка против обобществления молочного скота» (Сов. секретно. Т. 8. С. 1312). Далее, уже на Лубянке был сделан вывод: «Основные моменты в развитии национальной контрреволюции в Крыму следующие: рост контрреволюционной кулацко-мульской активности, обактивление белогвардейских и байских элементов, перерастание группировок в контрреволюционные организации, переход в отдельных случаях к повстанческой деятельности» (там же).

Конечно, это было явным преувеличением, характерным для «органов», часто представлявших в качестве политического выступления обычный экономический протест оголодавших людей или их попытку заступиться за невиновных односельчан. Но что непреложно следует из этой справки — так это отсутствие у крымских татар советского энтузиазма, причём на протяжении всех 20-х годов. Затем что-то надломилось. Вряд ли причину следует искать в том, что пропаганда оказала свое действие на зрелых крестьян; скорее всего, подросли бывшие пионеры да комсомольцы. Первые признаки группового энтузиазма у местных жителей можно отметить только в 1931 г. В феврале этого года разбиралось «дело» очередной жертвы чисток председателя Крым ЦИКа М. Кубаева. И если во время травли Вели Ибраимова с клеветой на него выступали лишь аппаратчики, то теперь в прессе появилось немало писем трудящихся-татар, гневно осуждавших «кулацкие вылазки» бывшего корбеклинского бедняка.

Но и здесь возникают сомнения в том, насколько верно отразила эта бумажная волна подлинные настроения крымско-татарского народа, степень его энтузиазма. Дело в том, что это выступление — единично. И если внимательно рассмотреть историю очередного (после 1928—1930 гг.) подъёма волны репрессий, то здесь не обнаружено следов массовой поддержки снизу государственного терроризма. В конкретном случае имеется в виду партийная чистка Крыма первой половины 1936 г. На её заключительном этапе (время — август) состоялся пленум обкома ВКП(б), где были оглашены имена «вычищенных», снабжённые соответствующими характеристиками. Наиболее важных обвинений было немного: крымским татарам снова приписывался буржуазный национализм. И, несколько реже, троцкизм и правый уклонизм.

В своём выступлении первый секретарь обкома Б. Семёнов обвинил в этих грехах как русских, так и некоторых татар, в том числе покойных — В. Ибраимова, и наркомзема Селима Меметова. Всего же в тот заход из партии было «вычищено» около 550 крымских татар, притом что общее количество их составляло всего несколько тысяч человек. В число пострадавших вошли Ушаков, Бояджиев, Суфьян Бекиров, Сейдаметов (Урсу, 2001. С. 6). Но это было только начало. Несколькими месяцами позже пошли более массовые аресты, предвещавшие Большой террор. И здесь уже не было нужды в компроматах, направляемых в органы крымцами. Партия лучше знала свои кадры — и новый список репрессированных открыли в своих статьях партийные публицисты Якуб Мусаниф и Джафер Гафизов.

Итак, в течение всех лет до наступления террора 1937—1938 гг., когда кровавые «дела» встречали в России массовое одобрение, такие же репрессии в Крыму не имели никакой поддержки со стороны крымских татар. Хотя чистки и осуждения после «кубаевского дела» пошли просто-таки непрерывной чередой. Об этом свидетельствуют крымские газеты тех лет, разительно отличающиеся от российских, ставших в эти годы эталоном кровожадности. Лишь в 1938 г., 8 марта, несколько крымских татарок отвлеклись от праздничных хлопот, чтобы высказаться в газете за смертный приговор очередным «бешеным псам контрреволюции». Да и то речь шла о никому не ведомом процессе в России, куда вряд ли доходила крымская пресса, к тому же районная (ЗВУ. 08.03.1938).

Была ещё одна интересная форма советского энтузиазма — индивидуальные доносы.

Это — своеобразная форма предательства. Своеобразная оттого, что доносчики, когда их становится много, то есть больше какого-то критического порога, предателями вроде бы уже и не являются. «Моральные и юридические нормы тут фактически теряют смысл. Во всяком случае, общепризнанный и узаконенный кодекс норм для таких случаев отсутствует. Действует общественное мнение, политические соображения, традиции» (Зиновьев, 1999. С. 79). Серьёзный аналитик, к приведённому мнению которого стоит прислушаться, приходит к выводу, что в Советском Союзе «главным в рассматриваемой оргии доносов были не тайные штатские осведомители органов госбезопасности (их было не так уж много), а добровольные энтузиасты, сочинявшие бесчисленные доносы в органы власти и в учреждения СМИ, а также открытые доносы в виде выступлений на всякого рода собраниях и в виде публикаций (книги, статьи) — публичные доносы» (ук. соч. С. 80).

Приведём в качестве примера публичного, то есть открытого доноса, один из многих случаев такого рода, известных в практике коммунистической партии. В декабре 1929 г. беседовали трое коллег и хороших знакомых — заведующий Облсовпартшколой Кудрявцев, бывший нарком юстиции Крыма Осман Бекиров и видный просвещенец, член обкома партии Мамут Недим. В разговоре О. Бекиров высказался в том смысле, что недавний расстрел В. Ибраимова был трагической ошибкой, за которую ещё придётся дорого платить. А чуть погодя заметил, по тому же поводу, что вся парторганизация Крыма пропитана ядом великодержавного шовинизма. М. Недим сочувственно кивал головой, но словесно мнения своего не высказывал. Это не спасло и его от доноса, написанного по горячим следам Кудрявцевым, где фигурировали оба его собеседника-крымца. На основе этого подробного документа О. Бекирова и М. Недима подвергли строгому публичному «разбору» не ближайшем же пленуме Областкома ВКП(б). Причём яростнее всех выступали с обличительными нападками отнюдь не русские большевики, а их крымско-татарские товарищи по партии. Тогда было принято именно так распределять роли в «развенчании узкого национализма», самые тяжёлые удары должны были наносить соотечественники. Другое дело, что выступления Б. Чагара, И. Тархана, Э. Велиева и Р. Александровича стали началом не только заката карьер М. Недима и О. Бекирова; с этой разборки под уклон пошёл весь жизненный путь и самих доносчиков (КК. 12.12.1929).

Для того чтобы составить полное представление о доносах, составлявшихся на крымской почве, нужно поднять соответствующие архивные фонды, и такая работа уже принесла первые результаты (см. статью Урсу, 2001). Но для того, чтобы сделать единственный вывод: «Да, доносы были, в том числе и от крымских татар», перебирать десятки дел не стоит, здесь истина лежит на поверхности и не требует доказательств. Другое дело — причины, побуждавшие людей опускаться до такого рода «творчества». Некоторые письменные материалы позволяют сделать вывод, что далеко не все сигналы снизу были вызваны преданностью партии и её делу. Значительная часть доносов писалась для сведения сугубо личных счётов, — вещь, достаточно распространённая не только в Крыму и не только в XX веке².

В Бай-Кияте Акмечетского района на троих братьев-крестьян был написан донос. Его автором был секретарь сельсовета, сооблазнивший их сестру и отказывавшийся на ней жениться, хотя она забеременела. За отсутствием у братьев какого-либо криминала, он указал в доносе, что они участвовали в самосуде над отцом автора за 17 лет до того (в голод 1921—1922 гг. тот был уличён в людоедстве). Несмотря на давность инцидента, все трое братьев были репрессированы (АМ ФВ. Д. 122. Л. 52). Вообще, это была одна из самых ходовых тем в доносах: участие в самосудах самого начала 1920-х трудно было доказать, но ещё труднее — оправдаться при таком серьёзном обвинении. Хотя иногда доносы оказывались столь откровенно липовыми, что обвинение распадалось на глазах. Так, только на одном своём заседании 27 декабря 1937 г. бахчисарайский РИК снял обвинения и отменил уже нависший приговор группе «участников самосудных комиссий», в которые входили Зекирья Эмин, Мустафа Ибраим, Юнус Умер, Тейфук Мемет, Билял Сулейман, — всех их освободили «ввиду недостаточности и неясности материала» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 358—359).

Но это был всё же редкий случай справедливости. Обычно дела заводились с тем, чтобы довести их до нужного конца. Тот же самый райисполком снял с выборной должности Рефата Халиуля и Люмана Аблязиза. (ГААРК. Ф. Р-663. Ук. дело. Л. 319). Поскольку первый был сыном сакавского самосудчика (так называли тогда участников самосудных комиссий), второй — братом самосудчика из Ханышкой, да ещё и переписывавшегося с Турцией, оба они должны были радоваться, что вообще остались на свободе.

А вот типичный донос по «родственной» линии: «В Орготделе КрымЦИКа работает гр-ка Абдуллаева (по национальности крымчанка-еврейка). Муж ее Абди Абдуллаев — сын кулака-лишенца из дер. Би-Эль Бахчисарайского района. Абдуллаев не только не прекратил связи с отцом, но наоборот поддерживал его, когда Би-Эльский сельсовет раскулачивал его отца, то Абди Абдуллаев, находясь в Симферополе и работая инспектором НКИ писал отцу, чтобы последний незаметным образом резал барашки и привозил к ним в город, всё это было подтверждено и Абди Абдуллаев был снят с работы в НКИ и сейчас вся семья питается вокруг Абия Абдуллаева. Спрашивается, можно ли жену Абия Абдуллаева, имеющую связь с кулачеством, допустить на работу, тем более в Правительственное учреждение. Рабкор» (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 5. Д. 385. Л. 11).

Сигнал анонимщика-«рабкора» стал основой расследования, результат которого сообщался ЦИКу письмом начальника Следственного отдела Полномочного представительства ОГПУ по Крыму Нелипы от 10 августа 1933 г. В нём говорилось, что факт кулачества свёкра упомянутой сотрудницы, Аджи-Абдуллы Сулеймана, подтвердился. После раскулачивания он был, правда, восстановлен в правах, но в 1930 г. снова лишен права голоса и имущества. Впрочем, часть барашек уцелела, как принадлежавших «по раздельному акту» его сыну, Абди. В 1932 г. старик был вторично восстановлен в правах, и не имея больше скота или другого имущества, перебрался вначале к сыну в Симферополь, а затем в Евпаторию, где ведёт скромный образ жизни (ГААРК. Ук. дело. Л. 10). В этой истории доносительство «Рабкора» осталось без последствий, если не считать административного понижения Абдуллаевой, снохи бывшего кулака, но этот случай, конечно же, исключение из общего правила.

Семьи осуждённых «врагов народа» подвергались не только административным, но и бытовым преследованиям, это была тоже форма советского энтузиазма. В Стиле Бахчисарайского района 11-летнего школьника Февзи Шевкиева учителя-садисты заставляли читать перед классом статью, где сообщалось, что отец мальчика — осуждённый враг народа (на самом деле Шевки Осман, бывший председатель колхоза, был талантливым хозяйственником, известным всему району). Дети, науськанные преподавателями, прозвали мальчика «Врагом» и не давали ему проходу, а их родители — несчастной вдове расстрелянного Османа, матери 4 детей (АМ ФВ. Д. 121. Л. 1, 7—8). К сожалению, это был не одиночный случай.

Односельчане, взрослые и дети, издевались над такой же одинокой матерью и 7 сёстрами и братьями Сеит-Ваапа Умерова, чей отец погиб в Соловках. Мальчика исключили из школы, а председатель колхоза делал всё возможное, чтобы жизнь семьи Умеровых стала невыносимой (АМ ФВ. Д. 114. Л. 1). Но к таким бесчеловечным поступкам людей толкал не только энтузиазм, а и страх. Чудом уцелевшие в ссылке, возвращавшиеся домой семьи трудовых поселенцев не могли найти приюта в родном селе. Бывало, от них отворачивались и родственники, как это случилось с семьёй Ильяса-мазина из села Байдары: «Одни называли [их] кулацкими прихвостнями, другие называли ссыльными, третьи — лишенцами, а в общем-то каждый боялся за себя. Как бы и его, его семью не прибрали к рукам за оказание помощи» (АМ ФВ. Д. 99. Л. 1). Меинов Сеит-Мемет (Ак-Шейх, Бахчисарайский район) был сослан в 1931 г. за недоимку в 813 руб. В 1936-м он вернулся, по решению РИКа ему даже вернули дедовский дом. Ещё через год активистам стало тесно заседать в здании сельсовета, и они направили в Бахчисарай просьбу выселить Меинова. Сельсоветчики своего добились, хотя для принятия такого явно незаконного решения районным властям пришлось обращаться в КрымЦИК (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 9. Д. 745. Л. 246).

В целом же, нужно признать, при всей отвратительности доносов и некоторых иных проявлений «советского энтузиазма», его крымско-татарская разновидность — лишь жалкое подобие той безумной вакханалии массового стукачества, буквальной эпидемии очернительства и клеветы, многотысячных кровожадных митингов и демонстраций, что имели место в России в годы чисток, показательных процессов и прочей инквизиции.

Лишь однажды уровень любви к партии и её вождю поднялся здесь на примерно такой же уровень. Да и то это было выражение настроений не сколько-нибудь значительной части крымскотатарского народа, а лишь крошечной группки литераторов. Тем не менее и об этом необходимо упомянуть, следуя принципу Андрея Платонова: без них народ — неполный...

В праздничном номере «Красного Крыма» 7 ноября 1940 г. было напечатано «Письмо Сталину от трудящихся Крымской АССР», в котором от имени народа к верховному большевику обращались поэты Ш. Алядин, А. Алтанлы, А. Алим, Г. Булганаклы, К. Джаманаклы, М. Сулейман, Р. Мурат и Э. Дерменджи. Письмо было зарифмовано (назвать эти вирши стихами — трудно); оно вышло в переводе русских поэтов, среди которых был такой знаменитый, как В. Луговской. Всего у авторов получилось 130 двустиший, которые заняли целую газетную полосу, красиво обрамлённую крымско-татарским орнаментом.

Если сократить анализ содержания этой эпопеи до предела, то достаточно сказать, что «Письмо» — яркое выражение любви к генеральному Мяснику. Сама по себе эта черта отделяла его авторов от абсолютного большинства соотечественников. Но этого мало; свои чувства и мысли поэты наносят широкими мазками на мрачном фоне очернённой, фальсифицированной истории своего народа (напомним, что в ту пору, то есть до войны, на это не поднималась рука даже московских историков):

Над Крымом столетья — за веком века — шли медленной чередой,
Помнят они кровавый набег, бремя Орды Золотой...

что не только оскорбительно, но и просто неверно — золотоордынцы, как известно, нередко приходили на полуостров и как союзники, помогавшие крымцам бороться против действительно серьёзной угрозы извне.

Столь же клеветнически была подана и величайшая трагедия истории крымских татар. Согласно «Письму», великие эмиграции XVIII—XIX вв. были вызваны не захватом ханства Россией, не обезземеливанием местного крестьянства, не страшным, повторяющимся голодом, не безграничным насилием русских оккупационных властей, а всего лишь делом рук... мусульманских агитаторов из-за моря:

Турки агентов послали в Крым, они говорили нам:
«На белую землю езжайте скорей, вам руку подал ислам.
Он землю вам даст». И, поверив им, мы двинулись в дальний путь.
Муллы и султаны, вам удалось безжалостно нас обмануть.

Далее повторяется чекистская версия о первом крымскотатарском национальном правительстве как гнезде то ли сепаратистов, то ли шпионов:

Туркам мерещилась ночью наша земля золотая.
Её продавали бандиты, засевшие в Курултае.

И террор в Крыму был, оказывается, вовсе не Красным. Его проводили сами татары (в Письме — «националисты») и почему-то кадеты (кстати, самая мирная из крупных партий 1905—1917 г., боровшаяся за безоговорочную передачу помещичьих земель крестьянам):

Убийцы терзали народ, изнывавший от гибельных бед,
Душил его подлый националист и трусливый кадет.

И так далее...

Литературная критика замалчивает историю создания «Письма» Сталину, которое оставило заметный след в культурной жизни тех лет³. Однако вряд ли мы ошибёмся, предположив, что авторы писали его не по принуждению, во всяком случае, не под дулом пистолета. Не совсем пока ясно и как собирали 200 000 подписей под этим рифмованным бредом. Что же касается содержания, то оно вполне могло быть иным, даже в те годы. Как, например, высоко объективное изложение истории крымских татар в работе русского историка С. Бахрушина (История в школе, 1936, № 3). Поэтому в анализе «Письма» имеет смысл подход к нему с иной стороны.

В Прологе уже говорилось о том, что массы идеализируют самых кровожадных тиранов и не менее жестоких предводителей «народных» мятежей. Эти симпатии, не ограничиваясь сферой народной поэзии, становятся реальной опорой тиранов. Лев Толстой назвал это явление «властью тьмы», то есть самовластьем плебса, люмпенов, черни. В 1930-х гг. появлялись миллионы и миллионы всё новых искренних сталинистов, чью любовь к деспоту, чью политическую волю отражали и воспитывали поэты и художники. Причём это люди искусства были, конечно, далеко не безграмотной чернью и не люмпенами.

Говоря словами Корана, это были те, кто знал, — и тем горше их вина перед народом. Поэтому мы, едва опомнившись от морока всенародного обожания самого кровавого палача истории, всё же имеем нравственное право на объективную оценку произведения группы крымских поэтов, по мере сил раздувавших это массовое чувство. Впрочем, они сами наказали себя уже при жизни тем, что стали рупором для энтузиазма «тьмы», безликой общесоюзной массы, а не устремлений крымских татар — народа, пусть небольшого и негромкого, но для них, как-никак, единственно по-настоящему своего...

Наконец, последний тип советских энтузиастов — волей-неволей ставших таковыми по служебному или социальному положению. Речь пойдёт о советской номенклатуре и рабочей элите. Первая из названных групп официально ведёт свою историю с 1926 г., когда вышло постановление, по которому 25 000 ответственных партийных постов в СССР стали не выборными, а назначаемыми: 5500 человек Орграспредом и ЦК партии, остальные — райкомами и обкомами, имевшими собственную номенклатурную сетку. За несколько лет эта элита партии обросла привилегиями, которые и не снились Ленину, впервые в 1921 г. поставившему её материально над рядовыми коммунистами. Но среди той, ранней элиты ещё были бескорыстные идеалисты, позже они сгинули. «Ленинская гвардия... оказалась хрупким плотом на гребне вздымавшейся волны. Это была волна рвавшихся к власти и выгодным постам нахрапистых карьеристов и мещан, наскоро перекрасившихся в коммунистов... в целом они были неодолимы» (Восленский, 1991. С. 78, 79).

Ровно через 10 лет, в 1931-м, Сталин отменил для своих самых преданных слуг классовую дискриминацию, создал условия для их обучения, поднял зарплату. Причина ясна: «Он был ставленником своих ставленников и знал, что они неуклонно выполняют его волю, лишь пока он выполняет их волю» (Арендт, 1996. С. 432). Почти одновременно последовали законы о наследстве и налогах, благоприятные всё той же номенклатуре. Даже премии и награды за подвиги теперь входили в тарифную сетку, где лица различного социального статуса и получали по-разному за одинаковые достижения. А ещё через 5 лет новый социалистический суперкласс укрепил своё положение и политически — Сталин уравнял его с пролетариатом, после чего по стране широко раскинулась сеть специальных распределителей для большевистской элиты.

Если учесть, что крестьяне и рабочие одновременно утратили свои последние человеческие права (первых привязали к колхозам, вторых — к станкам, за 20-минутное опоздание к которым отбирали и квартиру, и карточки), то картина завершится. Наконец-то всё стало на привычные места: снова есть богатые и бедные, белая и чёрная кость. И это, в самом деле, подействовало на сбитое с толку, уставшее от длительного перевозбуждения общество, как бальзам на рану. Ведь даже идеологически ситуация упорядочилась: новая элита примирила извечное стремление к благосостоянию с новыми, социалистическими добродетелями. Трудящиеся получили свой кусок хлеба и возможность подняться до статуса мастера, бригадира, десятника и т. п. Номенклатура обрела покой в стереотипах мышления и образе жизни типичных буржуа. Сторонниками и защитниками нового образа жизни стали и верхи, и низы. Первые более рьяными, вторые — менее, но энтузиазма хватало у всех, причём с таким избытком, что его следы проступают и сегодня.

Всё сказанное относится и к Крыму. Вернувшись к выше цитированному «Письму к Сталину» отметим, что часть его авторов входила (остальные стремились войти) в заветный «Список руководящих работников, прикреплённых к столовой и магазину литер «А»», отчего имеет смысл остановиться на этом сюжете поподробнее, заранее извинившись за обилие цифровых данных.

Итак, существовал такой «Список» избранных крымчан, лучших из лучших, почти небожителей. Как и положено элитарной группе, была она небольшой, в среднем сотни две — две с половиной (в среднем потому, что «Список» просматривался и обновлялся ежемесячно). Укажем вкратце его состав, к примеру, на март 1935 г.

Кроме нескольких из уже упомянутых писателей, в нём значился Ипчи, Тынчеров, Джавтобели, Ыргат Кадыр, Алтанлы Шахзаде — и это всё. Но перед ними, первыми строками, были занесены работники ОК ВКП(б) (38 человек, а полагалось по 2 пропуска каждому из них), Горком партии (4 человека, то есть 8 пропусков), ОК ВЛКСМ (7 человек), ЦИК (6 человек). Затем шли председатели райисполкомов, редакции газет «Ени-Дунья» и «Яш-Куввет», наркоматы (это немало только по Наркомюсту — 30 человек), прокуратура, комиссия совконтроля (9 человек), и на последнем месте — одинокий персональный пенсионер, профессор Н.С. Самокиш. Всего — 213 человек или 426 пропусков.

Каждый из них стоил 95 руб. в месяц, это считая только обеды (горячий завтрак оценивался дополнительно в 2,13 руб.). Сравним эту цифру с другими продуктовыми ценами: килограмм мяса в том году стоил в Крыму 9 руб., сала — 18, хлеба — 1,20 руб. Так что вроде бы цена пропуска соразмерна стоимости продуктов. Но вспомним главное, — это была эпоха даже не карточек (а именно, документа на 1—2 дефицитных продукта), а тотальной карточной системы. То есть столовая жила вне этой системы, так что при кормёжке у счастливчиков с пропуском карточек не требовали. Одно это было бы неслыханным благом — есть досыта. Но их кормили ещё и практически бесплатно!⁴

Что же касается упомянутого магазина литер «А», то он отпускал товары по специальной книге (там указывалась дата поступления товара, дата и количество выдач, имя получателя). Выдавались здесь такие остродефицитные вещи, как велосипеды и патефоны, но также обувь, платье и др.

В этом же магазине можно было получить ордера «на индивидуальные заказы-пошивки верхней одежды в количестве 40 штук для прикреплённого к магазину контингента»; то же — обуви, но 20 пар (очевидно — без жён). Обувные ордера рассылались первым лицам районов; на район полагалась 1 пара мужской и 1 — женской обуви (исключение — Биюк-Онларский, Фрайдорфский и Сейтлерский районы, где обе пары почему-то предназначались для мужчин, — автор не смог решить эту загадку). Такой товар официально значился как «обувь для райактива». Кроме того, на район полагалось 5 швейных изделий «по индпошиву» (то есть шили по индивидуальным меркам, что в ту эпоху массовизации было неслыханной привилегией).

Возникает законный вопрос: а как же этот «райактив» (то есть несимферопольцы, провинциалы, обитавшие вдалеке от магазина литер «А») питался? И эта проблема была продумана, иногородним пища крымских полубогов выдавалась сухим пайком. В такой месячный паёк входило 3 кг мяса, 3 кг масла, 1 кг колбасы, 10 кг картофеля, 200 шт. папирос, 20 кг овощей и 20 кг фруктов. В том же магазине можно было получить уголь — по полторы тонны на человека в год.

Система работала чётко не только в будни. К юбилейной сессии КрымЦИК заведующий Магазином обычно командировался в Москву для получения сверхнормативных и особо качественных промтоваров и деликатесов. Сбои в такой практике бывали нечасто, на них смотрели сквозь пальцы (свои люди!), как, например, на то, что заборные «книжки ряда товарищей, прикреплённых к распреду, находятся у посторонних лиц, не имеющих ни какого (так в тексте. — В.В.) отношения к распреду, как, например, книжку Меджитова (Балаклавский РК ВКП(б)) — у студента Пединститута, Джавтобели, совписатель (он сам в Красной Армии) книжка находится у матери жены, — кулачка». Последнее замечание автор докладной, секретарь Хозяйственного управления ЦИКа О. Гафаров, добавил, видимо, по привычке, чисто автоматически⁵.

Имелись и другие льготы для избранных. Каждому районному исполкому оплачивали санаторные путёвки, распределявшиеся им среди своих ответственных работников. Стоимость такого отдыха переносилась бухгалтерией в расходную графу какого-то неясного «Счёта ассигнований». Были в районных исполкомах и собственные столовые, туда тоже шли немалые дотации, но уже по статье «Улучшение быта», понятно чьего. Так, в августе того же года Евпаторийский РИК выдал 4000 руб. на путёвки и 4430. руб на дотацию столовой — деньги по тем временам немалые (ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 7. Д. 325. Л. 182).

Такого рода данных сохранилось огромное количество, но и приведённых достаточно, чтобы попробовать составить себе представление о реальной ценности таких привилегий.

Средняя заработная плата рабочего в том году была 150—200 руб. в месяц. Официантка столовой литер «А» получала всего 95 руб., пенсионер ещё меньше — 25—50 руб. Ботинки же стоили 290 руб. (около десяти пенсий!), сапоги — 315 руб., мужской костюм 350 руб., детский костюм — 288 руб., мужская рубашка — 39—60 руб. При этом на питание в семье рабочего расходовалось 67% от зарплаты — меньше никак не получалось.

Нам неизвестно, сколько в точности получали в среднем партийные чиновники областного масштаба. Но, по некоторым подсчётам, эта сумма была сравнима с оплатой труда немногочисленной элиты рабочего класса стахановцев. А именно: кузнец экстра-класса получал на заводе 500—600 руб., ткачиха — 600 руб., шахтёр — 1330 руб. (Костиков, 1989. С. 28). Кстати, по сравнению с этими ставками директор столовой литер «А» был просто бедняком — у него выходило всего 260 руб. в месяц. Тем не менее расхождение между всеми упомянутыми служебными окладами и обычной рабочей ставкой было огромным.

Нетрудно прийти к выводу, что эта система неравенства была создана и поддерживалась не без умысла. Люди получали деньги не за реальный трудовой вклад, а за социальную позицию и соответствующий политический статус. И подняться к более высокой ступени, как-то уравнять свое материальное положение с теми же стахановцами было невозможно, просто увеличивая трудовую отдачу, повышая качество труда. Зарплату увеличивали только при повышении по службе, то есть при росте социального статуса. И вот за это повышение множество советских людей лезло вон из кожи. И уж конечно было готово горло перервать врагам такого простого, понятного и логичного строя.

Речь идёт не только о стахановце-шахтёре, то есть рабочей элите. Я говорю и о вчерашнем фзушнике-слесаре, получающем около 89 руб., но который уже не чернорабочий и не подсобник, который — выше! Он вполне обоснованно надеется уже завтра занять своё место в жизни, о котором остальные не могут и мечтать. Другими словами, за систему чётких рангов выступают не только генералы, но и ефрейторы, которые выше рядового, и надеются ещё подняться. И нарушителям этой системы они прямо в казарме устроят тёмную, не дожидаясь поддержки от военного трибунала.

Самое парадоксальное в этих надеждах то, что они не лишены оснований, они — сама реальность (хотя генералов всё же — единицы, а большинство ефрейторов так и остаются с одной лычкой). Вот в чём был секрет прочности и этой, чисто материальной базы советского энтузиазма тех лет.

Наконец, последний, вполне анекдотичный пример политического энтузиазма. Директор Татарского театра А. Камилев выразил радость по поводу перехода всего Крыма с нормальной рабочей недели на «семидневку» с 8-часовым рабочим днём, причём без выходных. Он подсчитал, что за 12 месяцев таким образом набежит время на 60 репетиций, что позволит театру поставить 2 лишних спектакля в год (КК. 04.10.1940)!

Итак, упомянутая группа литераторов (к ним можно приплюсовать ещё десяток-другой прозаиков и поэтов), да несколько сотен ударников, активистов и селькоров — вот и весь жалкий результат многолетнего упорного разжигания социалистического энтузиазма среди крымских татар. Человеческий материал оказался «сыроват» и для этого дела, и для многого иного, столь же искусственного и чуждого Крыму. Особенно явным это становится в сравнении с акциями, где участие народа не предусматривалось, где они проводились силами исключительно аппарата и казённых исполнителей. Вот там имели место и стопроцентная активность, и энергия, и впечатляющие результаты. Особенно чётко эта закономерность проявилась в истории репрессий, направленных против крымско-татарского народа.

Примечания

1. Высшие работники Наркомата финансов Горбунов и Стоклицкий направили А.И. Рыкову совершенно секретное послание, в котором напоминали, что «в основных инструкциях о размещении займа, в высших инстанциях, повсюду были вычеркнуты слова «без применения методов принуждения», которые в первоначальных проектах НКФина были резко подчёркнуты». Далее они откровенно указывали, что «исключение этих слов из основных директив на места НКФин расценил так, что добровольность объявляется только для виду, а на самом деле можно применять методы принуждения... что внезапное опубликование директивы А.И. Рыкова с резким осуждением методов принуждения восстановит крестьянскую массу против всего нашего деревенского актива и может вызвать ряд эксцессов» (цит. по: Полян, Поболь, 2009. С. 11). В дальнейшем Рыков с такими инициативами не выступал.

2. Это был и священный долг советского человека — о недоносительстве имелась статья в УК РСФСР. Собственно, в ней не было ничего нового, эта, как и многие другие древние национальные традиции, были заботливо сохранены большевиками и в новом, советском обществе. Корни же традиции массового доносительства восходят к Соборному уложению 1649 г. В этом своде законов Московского государства, памятнике русского права, священной обязанностью любого подданного царя Алексея Михайловича объявлялся «навет в государевом деле» — позже он отлился в чеканную формулировку «слова и дела государева». Доносчикам на Руси полагалась награда, размер которой превосходил соответствующие поощрения на Западе: русский горожанин получал половину всего имущества своей жертвы, а крепостной, донёсший на помещика, — вольную грамоту и земельный участок.

3. Отрывки из «Письма» заставляли учить наизусть в школах; более взрослые чтецы выступали с этим произведением на вечерах самодеятельности.

4. Даже командированные в Симферополь члены Общества старых большевиков, имевшие допуск в эту столовую, должны были расплачиваться наличными. Правда, по твёрдой цене, которая была в несколько раз ниже рыночной.

5. Все данные о «Списке» и магазине литер «А» приведены по обширному блоку документов и других материалов: ГААРК. Ф. Р-663. Оп. 7. Д. 248. Л. 1—106).